Доверие

Чужой ветер, чужие стены. Чужие люди, говорящие на незнакомом языке. Чужая река, несущая свои грязные воды по клети из камня. В Париже не хватало воздуха, и Коннор задыхался здесь с первого дня своего прибытия. Отец настоял, но тогда сына не нужно было уговаривать. За отца, за людей, заменивших ему потерянную мать, за идеалы Ордена — он взошел на борт и по-мальчишески небрежно оставил за спиной изумрудные леса и голубые реки Фронтира, маленькие кирпичные домики прибрежных городов и пение диких птиц. В Париже по улицам струилась кровь, смешиваясь с дождем в розовато-бледную пену. Отправляясь туда, где его отец не был высшей властью, Коннор не представлял, что узнает, насколько Орден может быть жесток в достижении своих целей. Идеалы пошатнулись, но отец продолжал смотреть строгим и одновременно ожидающим взглядом. Коннор не мог его подвести. В Париже не хватало солнца и воздуха. В Париже не хватало его богов — серый камень смыкал обруч вокруг висков, и редкие деревья глухо молчали, застыв в беспробудном сне. Коннор толкнул тяжелую дубовую дверь, распахивая путь в чужое святилище. Их бог - не его, не отца, но бог тех, к кому взывали в последней мольбе сотни умирающих под падающим лезвием, под пулями, от холода и от голода людей, но который никогда не отвечал. Коннор пришел посмотреть этому богу в глаза. — Non nobis...  Отзвуки песнопения мелодичными волнами расходились по всему собору, очаровывая, сжимая тиски вокруг горла, пробуждая в глубине души какие-то чувства, так похожие на веру. Веру не в Бога, но в людей, в их силы и возможности.  Приближаясь к рядам скамеек, Коннор всё сильнее стискивал кулаки. Никто из тех, что пришел на молитву, не уделял ей достаточно внимания. Какой-то юноша заигрывал с дамой в два раза старше его, слуги богачей обсуждали, где бы выпить после службы, а сами дворяне — все эти напыщенные графы и бароны — хвастались своими новыми конюшнями и замками.  — Non nobis...  Тогда кому? Кому можно доверять в этом гадком, запутавшемся в себе мире? Коннор привык полагаться на свои силы, привык смотреть на отца — он ведь знает, что делает?  Лицо священника опухло, в низком голосе иногда звучит неправильная хрипотца, на рясе грязные пятна. Бог нынче не в почёте.  — ...Domine, sed nomini tuo da gloriam. Глаза Бога пусты так же, как и собор после воскресного песнопения.  На улицах шум: толпа бунтует против монархов и единоличников, которым привыкла подчиняться.  Коннор смотрит на крест, что подарил ему отец совсем недавно.  Бог не слышит. Молитва плывет под стрельчатыми сводами, обволакивая каждую колонну. Она горчит, словно порох, пропитавший улицы, и отдает гнилью, как стыло бегущая в своей каменной клети вода. Коннор смотрит на крест, который здесь, в этом полумраке, так похож на те брызги на мостовой, когда необдуманный, безумный взлет стали напористо забирает кого-то еще к себе. Отец говорил, так оно и надо. Так оно и правильно. Это бремя — их — и они должны вынести его на себе любой ценой. Эта кровь — в их власти, эти жизни — в их руках. Но Коннор не Понимает, отчего доказательство невозможного должно струиться алым по камням и стекать из пробитых рук. Свобода. Неужели она — такая? Коннор слишком часто вспоминал детство, вспоминал деревню, где, как раньше ему казалось, он был свободен. Отец успешно доказал ему обратное, и Коннор запутался. Запутался, как маленькая птица в охотничьих силках. Отец утверждает, что охотники — это они. Убеждает, что им по силам совладать с миром. Молитва расплывается по залу и отсвечивает багряным бликом не на его кресте. Коннор чуть поворачивает голову.

***

Словно рассечённое острейшей сталью, гулкое звучание молитвы рассыпается на отдельные ноты. Ветер, сотканный из шепота сотен голосов, подхватывает их и разносит по углам собора. Коннор буквально видит, как невидимые порывы разбиваются о витражи и падают вниз, на каменную плитку, стёртую до неправильной серости множеством ног. Совсем рядом, сгорбившись, стоит фигура в синих одеждах. Широкий капюшон прячет глаза, тени скрадывают тонкие черты лица. Видны лишь плотно сжатые губы и небритый подбородок. В руках ассасина — а Коннор не сомневался в том, что это ассасин — тускло поблескивал тамплиерский крест. Коротко взглянув на уставшего от жизни мужчину, Кенуэй снова посмотрел на коленопреклоненные фигуры ангелов у алтаря. И тихо спросил, удивившись самому себе: — Кто? На грани слышимости прозвучал ответ, больше напоминавший выдох: — Уже не важно.

***

Небо было разорвано на части болезненным ударом под дых. Арно торопился так, словно боялся успеть на собственную казнь. В нагрудном кармашке раскалённой сталью жгла короткая болезненная записка: "Сегодня. Катакомбы. Э". Всё это время, что он пытался угнаться за рыжим ореолом волос и не успевал ухватить даже кончик прядки, он пытался не думать. Пытался забыть про данную клятву. Пытался откинуть в сторону сомнения. Что-то неправильное разрасталось в душе ассасина: чем дальше он заходил в самую глубину неизведанных земель, тем больше вопросов он хотел задать. Но его постоянно затыкали, не давая хотя бы минуту на поиск Истины. Воздух подземелий пах пылью и старостью. Одинаковые стены из черепов были повсюду, однако дорога была одна — не заблудиться. Арно тяжело дышал, пытаясь успокоить сердце и дрожащие руки. В голове билась единственная мысль: "Успел!" Голоса отражались от каменных сводов. — Что ж, убей меня, если это утолит твою жажду мести. Моя смерть ничего не изменит. Мягкий, бархатный тембр, вкрадчивые нотки, забирающиеся прямо в душу, и резкие, отрывистые фразы, наполненные горечью, — Арно знал их владельцев. — Давно пора понять, что я не желаю твоей смерти, девочка. Я был достаточно честен с тобой в последнее время. Ассасин выглянул из-за угла: Жермен и Элиз стояли друг напротив друга. Ярко светящийся меч лежал на полу, повёрнутый кончиком острия в сторону своеобразного алтаря. — Ты ведь никогда не задумывалась, почему твой отец умер? Арно видел, как дрогнули худые плечи девушки, скрытые под рыжей копной. Он видел тихий, осторожный шаг в сторону пульсирующего светом меча. — Девочка моя, ты пытаешься найти ответы в своих же вопросах. Выдуманный мир не спасет от Правды, но за дорогу назад придется платить куда большей ценой, чем жизни нескольких врагов. Со мной ты давно расквиталась, убивая моих людей, но дело не в этом. Арно больше не мог на это смотреть. Жермен в приглашающем жесте распахнул руки. — Я тоже был доверчив в свое время, и от этого ближайший мне человек пал от моей собственной руки. Не думаю, что ты хотела бы того же. С громким воплем Элиз рванула к мечу и схватила его обеими руками, направляя остриё прямо в грудь Магистру. — Умри! — Элиз, нет! Арно бросился вперёд, желая остановить это безумие. Ведь в словах Жермена был смысл, была та самая горькая Истина, ради которой можно было на время забыть о вражде. Вспышка ослепительного света отбросила ассасина куда-то в сторону, и его с силой ударило спиной и головой о колонну.

***

Он очнулся в захолустной гостинице. В кармашек, где обычно лежали часы, кто-то положил крест Элиз и скомканный лист бумаги: "Приходи в любое время". Арно не пришёл. Со временем металлические грани креста перестали рвать ладонь, и теперь они лишь мягко вжимаются в кожу перчатки. Арно отдал все, что имел, лишь бы дойти тогда до цели — кажется, целую вечность назад, — но взамен желанного и такого близкого искупления получил вечное проклятье, состоящее из капли крови в серебряной окантовке. Уже несколько лет он сжимал в ладони все, что у него осталось от мира и самого себя; все, что у него когда-то было, и то, чего у него больше никогда не будет. Вот только теперь Арно понимал, что заслужил случившегося, несомненно, по его вине. В бездумной слепоте он гнался за вымыслом, и клинок под ладонью забирал тех, кого он хотел. Кого считал недостойными мира. Как вышло, что он оказался недостоин мира сам, Арно сказать не мог. Нотр-Дам принимал его в свои каменные неподвижные объятья всякий раз, когда он приходил, — неважно, за первой ли жертвой или за перерождением, — и порой Арно хотелось остаться здесь навсегда, врасти в одну из каменных ниш по стенам и подождать, пока он снова сможет сделать выбор. Сегодняшний день ничем не должен был отличаться.

***

Коннор, чуть прищурившись, как когда вел глазами за дикой птицей, которую готовился подстрелить, смотрел на сжимающего тамплиерский крест ассасина. Тот был старше — или выглядел старше? — и, когда он поднял взгляд, Коннор поначалу не прочел в нем ничего, кроме смертельной усталости. И лишь где-то на самом дне теплилась искра... Понимания? Коннор моргнул. Видение не исчезло. Этот человек смотрел на него, как один из тех, кого Кенуэй, входя в храм, оставил на улице в грязи, холоде и несчастье, но в отличие от них не выглядел крохотной песчинкой в переворачиваемых с головы на другую голову стеклянных часах. Такое странное, непривычное сочетание заставляло невольно задуматься о себе. Потому что, в общем-то, сам Коннор мало отличался от человека напротив. Такой же заплутавший в чужом мире, но избранный не—Богом впоследствии, чтобы вершить судьбы. Почему-то чувство опасности, связанное с тем, что он — тамплиер, и ассасин мог бы убить его за одно это, просто протянув руку в его сторону, заныло в груди с большим запозданием. Но Коннор не стал идти у него на поводу, опять выбирая между сердцем и разумом — разум. — Тогда я больше не буду спрашивать, — сказал юноша больше для себя, не ожидая, что про него помнят, настолько разбитым и измученным выглядел его странный собеседник. — Я... — ассасин поднял голову, рассматривая расписанный сводчатый потолок, узорные витражи в окнах и плачущих ангелов. — Мне казалось, что я потерял смысл жизни, потерял единственную нить, которая связывала меня с этим миром. А потом меня научили не просто смотреть, но и видеть. На мгновение Коннору показалось, что сейчас рассказывают его собственную историю. Прошлое, сгоревшее в огне чужеродной ненависти и злобы. Настоящее, такое туманное и размытое, но всё же до боли реальное — его научили понимать. И будущее, горькое, наполненное борьбой и поисками пути. Коннор не мог назвать свой взгляд на жизнь Пониманием, ибо ему было далеко до чётких размеренных действий; он предпочитал импульс, вызванный горячим сердцем. Его отец — Хэйтем Кенуэй — был сгустком силы и власти, и ведь он всегда знал, что требуется миру, людям, человеку. — Спасибо за пояснение, — тамплиер кивнул, протягивая руку ассасину. — Я рад, что ты смог найти себя и свой путь. Крепкое рукопожатие было прервано тихим покашливанием.

***

Перед тем как отбыть во Францию, Хэйтем установил на чаши весов закон и Порядок для будущей великой страны и судьбу всего мира. Одна из чаш однозначно перевесила. И то, что он увидел, сойдя на берег, увлекло душу если не согласием, то Пониманием, при том оставляя разум кристально ясным. С Коннором было сложнее. Хэйтем видел, как сын пытается найти свой путь среди залитых кровью извилистых узких улиц, но никогда не давил, отказываясь от предназначения пастуха, гонящего заблудшую овцу в нужном ему одному направлении. В Париже все было куда жестче, чем там, где, как он привык считать, теперь его дом. И если Мысль была ясна, реакция подчас казалась слишком быстрой. Но здесь Хэйтем и не думал давить, предпочитая действовать тонко, едва заметно, сплетая воедино те нити, за которые тянул не он сам. Хэйтем прекрасно знал, что о его методах давно догадались. Сегодня не предвещало никаких неожиданных встреч, и тамплиер шагнул под сумрачные, суровые черты Нотр-Дама хотя бы за одной каплей Порядка. Серость, укрывавшая город шерстяным одеялом нескончаемого тумана, упала с плеч, стоило лишь перешагнуть порог и услышать знакомые слова молитвы. И пусть мало кто в этом веке знал ее Истинную суть. Чуть горбившуюся, высокую фигуру сына Хэйтем увидел сразу. А вот кровавый крест в ладони молодого ассасина, сидевшего на каменной скамье подле, показался странно знакомым. Не торопясь разрушать тонкие нити странного очарования и почти осязаемой боли, что разлита в воздухе белесым дымом курений, Магистр устроился в тени колонны, чтобы видеть все и вся. Он не вслушивался в тихий разговор, ибо не считал это нужным: Коннор расскажет сам, когда придёт время. Тамплиера больше интересовал крест, чьи острые грани оцарапали не одно сердце, впились не в одну душу и покорили не одного человека своей смертельной красотой. Слабое дуновение ветра привлекло внимание Хэйтема. Он заметил знакомые одеяния, мелькнувшие неподалёку, и поспешил нагнать французского Магистра, который явно не просто так почтил Нотр-Дам своим визитом. Палец, приложенный губам, и почти незаметный жест следовать дальше заинтриговали англичанина, а потому он без лишних вопросов шёл за Франсуа, надеясь на ответы. С момента прибытия во Францию они виделись всего трижды, а поговорить смогли лишь раз: в самом начале, когда только познакомились. Приют каменных горгулий был тих и укромен. Шелест ветра, трепавшего полы одежды и волосы, редкие проблески заходящего солнца среди серых тучи и огромный Париж, раскинувшийся так далеко, что самые дальние его окраины, утопающие в тумане, уже не видны. — Вечность наблюдений без шанса что-то привнести — не это ли самая худшая участь? — голос Жермена был пронизывающе-тихим, однако Хэйтем всё же смог различить любопытные нотки. Они были загадками друг для друга. Безмолвные тени мёртвых внимательно наблюдали за ними. — Вечность бесконечной вины без шанса на прощение, — едва слышно ответил Кенуэй. — Бесплодные попытки всё исправить и горечь на языке, когда неправильные слова уже сказаны. Они оба видели зарево разгорающегося пожара — и у каждого своё пламя, обуглившее прошлое, исковеркавшее настоящее, но будущее... Будущее было во власти Понимания, которое невозможно сжечь. — Казалось бы, Понимание всегда так просто и близко, — разноцветные глаза едва заметно блестели в полумраке. — Но только когда Поймешь, верно, — почти бесшумно выдохнул в ответ Хэйтем. Молитва угасла, окутывая каменные своды искрящимся сизым молчанием. Они оба смотрели из тени — так, как положено было им миром, — но сейчас горгульи не нависали позади, расправив серые каменные крылья. Две застывшие друг рядом с другом фигуры неумолимо притягивали взгляд. Хэйтем слышал об Арно, но когда представлял, тот выходил совсем не таким, каким оказался сейчас. Такой же переломанный и изувеченный, какими становились все, стоило лишь раскрыть доверчиво объятья миру. Кенуэй повернул на пальце серебряное кольцо двумя красными чертами к ладони. И его сын, и потерявшийся в себе мальчик способны пережить этот пожар, если только их крест разделят. — Сквозь пепел всегда прорастает новый лес, — посылая по стеклу тишины тонкую трещину, проговорил Хэйтем. — Что сильнее и крепче сгоревшего в огне. Жермен коротко улыбнулся, подумав о чем-то своем. — Но только если помочь ему прорасти, не так ли? Коротко взглянув в сторону собеседника, англичанин кивнул. — Истинно так.

***

Услышав знакомый голос, Коннор едва заметно дернулся, но рукопожатия не разорвал. Пусть отец видит, что он тоже пытается найти свой собственный путь, что он хочет бороться и будет это делать. Разжимая руки, Арно кончиками пальцев коснулся кольца на руке тамплиера и едва слышно прошептал: — У неё было такое же. Последние отзвуки молитвы оседали на пустых скамьях, толстых каменных стенах собора и богатом убранстве алтаря. Огромный Нотр-Дам был пуст, и никто не мог прервать этой встречи. Арно повернулся, чтобы посмотреть на человека, своим появлением разорвавшего застоявшуюся тишину, и замер, увидев Жермена чуть поодаль. Они не виделись почти два года с их последней встречи. Два года со смерти Элиз. — Время пришло, — Франсуа улыбнулся, и жест этот был искренним. Несколько мгновений Арно оставался неподвижен, напоминая никогда не расправлявших крылья каменных горгулий, а затем медленно наклонил голову, будто примиряясь с той судьбой, которой он не искал. Никто из них и не находил ее сам — Судьба всегда приходила сама, с самого начала, и так слишком давно было положено. Глупо противиться тому, что сильнее и неизменно-вечно. Коннор оглянулся через плечо, ощущая через еще не разорванную нить с природой странную связь, сплетшую сейчас его с этим местом и с этими людьми. Серый взгляд коротко упал на алевший в полумраке крест, и Магистр снова перевел взгляд на молодое, но бесконечно усталое лицо. Старшие направляют младших, так всегда делал Орден, но как быть со временем, где дети уже похожи на стариков? Хэйтем не знал ответа, но знал дорогу. Франсуа окинул взглядом присутствующих и кивнул больше самому себе. Посвящение должен провести именно он как Магистр Французской Республиканской ложи. — Клянёшься ли ты отстаивать принципы Ордена и бороться за его ценности? Арно коротко взглянул на Коннора. — Клянусь. — Никогда не выдавать наших тайн и не рассказывать о наших делах? — Клянусь. — С этого момента до самой смерти, любой ценой? Мгновения тянулись так долго, что Коннор уже не надеялся на завершение церемонии. Арно замер, но всё же сказал: — Клянусь. Он видел рыжие волосы Элиз, видел яркий свет меча Предтеч, но всё это пропало, утонуло в бездне времени. Отныне он... — ...тамплиер. Зыбкий серый круг замкнулся, но на круги своя еще ничего не стало. На этот раз Франсуа не позволил себе улыбнуться — он стал делать это слишком часто, — хотя сегодня маленький мальчик обрел наконец окончательный путь к себе. И пусть цена была высока, они оба заплатили ее сполна. Коннор перевел взгляд с отца на Магистра Жермена и потом на того, кто еще минуту назад был ассасином. Но время неумолимо текло вперед, и прошлое оставалось догорать в прошлом. Будущее терялось в узких улицах и тумане, но, кажется, Кенуэй действительно начал Понимать. Сама по себе жизнь — ничто, но с жить Идеей куда проще. Мир не сможет обойтись без тамплиеров. Судьба окончательно сплела их вместе, чтобы показать остальным мощь не Истины, которая для каждого человека своя, но мощь Правды. Однажды Человек осознает, что так было, так есть и так будет. — Да направит нас Отец Понимания.