Больно.
Что делать, если больно так, что щиплет глаза, ломает кости, сводит мышцы?
Если
нет сил дышать.
Что делать, если хочется умереть, лишь бы только убежать от этой страшной боли, скрыться где-то в пучинах подсознания, где она изредко будет всплывать печальными воспоминаниями об утерянном будущем, заставляя его сожалеть об этом вечно. Навсегда.
Но нужно было жить. Жить, ради Ирины.
В холодной, сумрачной палате, где царил остервенелый запах лекарств и болезни, в бреду и агониях сгорала самая настоящая и единственная легенда советского спорта. И ничто не могло остудить невероятный жар, исходящий от его побледневшего и ослабшего тела. Боль, однако, слегка притуплялась под действием страшнейшего и опаснейшего из обезболивающих, но самого действенного и единственно подходящего отчаявшемуся хоккеисту.
Морфий был уже в крови.
Но он не мог вернуть Валере его коньки, целые кости да и лед тоже вернуть не мог. И вряд ли нашлось бы хоть что-то, что могло бы сделать это невозможное и безнадежное дело. Ничего, кроме него самого.
Так зачем же морфий был вообще нужен?
Физическая боль была ничем по сравнению с миром, рушившимся в глазах юноши. В солнечных карих глазах, тускневших и меркнувших с каждой минутой бесполезного пребывания в этой палате, вообще в этом мире, который сейчас казался Харламову чем-то злым, отдаленным и темным. Молодой человек больше не радовался каждому дню и не улыбался, глядя на солнце через пыльное окно Ледового дворца.
Если ты теряешь все, то уже не имеет значения, что в тебе остается. Даже боль. Только тупая, тягучая и душащая изнутри боль.
Это самое ужасное чувство — терять все, что тебе когда-либо было дорого, чем ты дышал и жил всю свою жизнь.
Незаменимых вещей нет
Бред. Чушь.
Ненавижу.
Харламов запрокидывает голову и останавливает слезы, приходящие к нему с глупым осознанием того, что хоккея в его жизни больше нет. Как раз того самого, чем он дышал, подпитывал крепкую душу, не страшась диких испытаний и ледовых боев. Представляете… Его лишили кислорода.
Что бывает, когда у человека забирают единственную возможность существовать — дышать? Он умирает, проваливаясь в небытие, в бездну, откуда не выбраться никогда, даже хватаясь за острые уступы во тьме. Только руки изрежете.
Долго, мучительно, болезненно, забывая друзей, близких и родных, помня только то, что нужно вдохнуть. Но эта память не спасает и не помогает — вы режете руки, чувствуя, как кровь сочится по сухим ладоням.
И вы думаете, Валера чем-то отличается? Мол, он сильнее? Он не машина, а человек. Он не хочет
не может жить.
Но жить нужно. Дома ждет Ирина.
Только какая будет эта жизнь? Пустая, лишенная блеска, лоска, без славы и победных наград, без скольжения на льду в темноте и при свете софитов, поздним вечером, ранним утром, без высоко поднятой клюшки от радости при победе, без триумфа и шампанского в кубке, без крика и сорванного голоса, без спортивного азарта, без хоккея. Только с разбитыми вдребезги об обстоятельства мечтами.
Вы бы могли так жить?
Нет, наверное.
Ох, вы слабее, чем он? Лепет.
Не можете — так и скажите.
Вы — не хоккеист? Правильно. Потому что вы бы никогда не выдержали самой частой травмы, вы бы сломались при первом же ударе, как дурная клюшка ломается об лед из-за сильного щелчка.
И хотелось, чтобы морфий был не в крови, а здесь, где-то в сердце, в голове, избавляя от больных, избитых мыслей, успокаивая осколки души и ослепшего сознания, склеивая их вновь воедино, восстанавливая убитые нервные клетки, распространяя потерянную там, на месте аварии среди остатков лобового стекла,
надежду.
Но он был только, ах жаль, в крови, заглушая самую большую и одновременно самую маленькую боль в мире. Боль где-то в костях, в мышцах — меньшее, что его беспокоило.
— Валера, — мягкий нежный шепот, за который хоккеист готов порвать любого в клочья. — Валерочка, — она его зовет. Хочется ответить, но сил не хватает. Челюсть сводит, как будто припаянную.
«Да, Ирочка. Я стараюсь дышать ради тебя, любимая». Все, что ему удается, это насилу открыть слипшиеся, вздутые глаза и посмотреть на обожаемое лицо.
Она гладит его по переносице, слегка надавливая, и он снова закрывает глаза, вспоминая не такое уж и далекое детство, прошедшее, по большей части, в Испании.
Мать, Бегония, всегда так делала, когда Харламов не мог заснуть, и мальчик мигом закрывал глазенки, погружаясь в блаженное царство Морфея, присутствия в котором так сильно не хватает людям во взрослом мире.
Он был в Морфее. Морфий же был в нем.
Но тихий голос возлюбленной все равно доносится до него, прорезая звеняще-гудящую тишину, скапливающуюся где-то в затылке. Слова заставляют тишину отступить, заполняя голову спортсмена мыслями, от которых он так упорно избавлялся. Всего три слова, заставляющие жить дальше, но их слишком редко кто-либо произносит:
— Борись за свои мечты
***
А вы когда-нибудь падали с небес на землю? Так больно и низко, что гулко трещали кости, распадаясь на мельчайшие, несобираемые кусочки? А мечты раскалывались на острые осколки, с тысячекратной силой разрезающие сердце?
А вы когда-нибудь карабкались обратно, борясь и противостоя этим трещинам, не затягивающимся ранам и осколкам где-то глубоко в груди?
Он падал.
В самый низ.
С самого верха.
И поднимался. С самого низа. В самый верх.
Он знает, что это такое.
Что такое — терять надежду, упускать ее из рук, позволяя ускользать, все дальше и дальше в отвратительную пустоту, откуда нет пути назад. Потом снова пытаться забрать и только резать руки. Мы это уже проходили. Но никакие руки не стоят утерянных надежд.
И хотелось умереть, было очень трудно. Нужно было жить. Жить, ради Ирины.
Нога едва ли гнулась, в висках бешено стучала кровь, заглушая крики все такого же упорного Тарасова, ломающего любимого хоккеиста, гасящего его силы и надежду. И Харламов был благодарен великому тренеру за это — без Анатолия Владимировича он никогда бы не выполз с любительского льда. Никогда.
И морфий снова испарился, заставляя чувствовать разрывающую боль где-то под коленкой и соленый привкус металлической крови на потрескавшихся от бессилия губах.
Но боль служит фундаментом для роста.
Он неуверенно снова ставит ногу на лед. Снова и снова, по накатаной, разрезая лезвиями конька тот же самый, уже давно знакомый, но забытый до дрожи в пальцах, путь. Кто, как ни Валера знает, лед — самое дорогое в его жизни, но и то, что может в два счета эту жизнь погубить. Уже чуть не погубило.
И снова с самого начала.
Опять. Не сдаваясь, не отступая — все это осталось там, в темном крыле городской больницы, в реанимационной палате, в жару и в бреду.
Мне кроме хоккея в этой жизни больше ничего не надо. Он мне даже по ночам снится.
Валер, твои ли эти слова? Так отвечай за них.
Ты должен биться. С самим собой. Чтобы отстоять право на свои мечты и надежды, право на светлое будущее с любимой игрой.
И он бился. Не на жизнь, а на смерть.
Тренировался по ночам, раз за разом все с большей уверенностью выходил на лед, падал, разбивал колени в кровь и, наплевав на боль, поднимался, вспоминая, потому что иначе нельзя, потому что другого пути нет.
Не получалось.
И раз за разом, как впервые, он снова осторожно скользил по холодной поверхности. И опять оплошность, опять падение, опять губы примерзают к извечному противнику — льду.
Он начинает все сначала. Как когда-то, приведенный отцом мальчишка, впервые взявший клюшку в руки. Несмело, осторожно, не спеша, боясь сделать что-то не так и выжимая из себя все свои детские силы. И сейчас он чувствует себя мальчишкой, учащимся,
познающим вспоминающим.
Вспоминай, вспоминай, Валера, не ленись!
Тарасов кричит на своего бриллианта, который неожиданно сломался, расколовшись на мельчайшие капельки. Но ювелир вновь идеально заточит каждую исчезнувшую грань.
Человеку всегда кажется, что в его силах намного меньше, чем есть на самом деле.
Но Харламов знал, что на финальной битве никого не останется рядом — ни Ирины, ни Анатолия Владимировича, ни Михайлова с Петровым — они все останутся за каменной спиной, пока он будет бороться в решающей схватке.
У меня есть я. Мы справимся.
И очередной крик тренера-садиста, разбивающий молчание, воцарившееся после очередной неудачи хоккеиста, юного чемпиона:
— Харламов, если не справишься ты — не справится никто! Борись до конца! Валера, борись за свои мечты!
***
Когда вокруг больше никого, как и предугадывалось. Лед, мысли, Тарасов, невеста, тройка, вратарь, скупой долг, больная нога — все это остается там, под очередным одеялом, бережливо сотканном из морфия.
Не сейчас. Он подумает об этом потом, вспомнит потом.
Сейчас только шайба, круглая и покатая, простая вещица, от которой зависит медленно собирающийся стержень внутри Валеры. И он, один на один со своими высокими мечтами.
Когда за спиной километры, а до цели шаг…
Вы знаете, что такое терять надежду, оказавшись на расстоянии вытянутой руки от заветной цели, к который ты шел, пока себя помнишь?
Вы знаете, как дорога секунда, незначительная, казалась бы ошибка, когда ты почти ухватил желание, мечту за огненный хвост, обжигая пальцы? Почти ухватил.
Нет, не ухватил. И пальцы остались целы. Я просто оступился. Оступился на целую пропасть и полетел вниз, хватаясь за камни. А мы это проходили. Бесполезно. Зато руки в темной крови.
Как трудно вернуть все на прежнее место, как трудно взлететь, вспорхнуть, если крылья изодраны в перья?
Как трудно склеивать мечты?
Как трудно насилу хватать губами бесполезный воздух, если нет больше сил?
Как трудно бороться за то, что осталось далеко-далеко за спиной?
Как трудно начинать сызнова уже законченную, оборванную до ниток битву?
До.
Последнего.
Вздоха.
Последнего.
Удара.
Сердца.
Борись.
За.
Свои.
Мечты.
