Messages never sent

Выйдя из офиса доктора Сони, Робин направилась к лифту. Ей пришлось идти по коридору, где было великое множество фотографий, которые она не замечала раньше: фотографии беременных женщин с подтянутыми круглыми животами и пупками, выступающими, словно кнопки радиоприемника; фотографии улыбающихся малышей с мягкой кожей, пушком на голове и маленькими ручками, которые либо тянулись к камере, либо держались за невероятно крошечные пальцы ног. Надо отдать ей должное – она не плакала. Она всегда говорила, что она никогда не хотела детей. Она цеплялась за эту мысль с той же силой, с какой она сжимала маленький сложенный квадрат, который раньше был распечаткой результатов ее тестов; так сильно, что ее ногти вонзались в ее ладонь, оставляя следы в виде полумесяцев. Она не отошла, чтобы подтолкнуть коляску, полную плачущих младенцев, или чтобы поносить, вместо ее сумочки, мешок, полный пластиковых игрушек и детского питания. Она не была одной из тех женщин, кто мог прийти домой после работы и, со всем терпением в мире, научить ребенка пользоваться ванной, высмаркиваться или раскрашивать картинки. В лифте она достала мобильник и набрала следующее сообщение: Оказывается, нам не стоило беспокоиться. Очевидно, я не могу иметь детей. Ха. Она посмотрела на слова на экране и вздохнула. Потом она закрыла телефон, так и не послав сообщение. ***** По не понятной ей причине, Робин думала, что пойти с Лили, чтобы обновить гардероб ее ребенка, будет хорошей идеей. Она думала, что картина растрепанных родителей, тащащих своих детей, или же шикающих на ошеломляюще громких и кричащих младенцев, напомнит ей, почему она никогда не хотела жить такой жизнью. На самом деле, она думала, что это позволит ей ткнуть пальцем в торопящихся и переутомленных взрослых, и порадоваться тому, что она – не одна из них. Однако новости до сих пор были необработанными и неизученными: она не приняла во внимание то, какими маленькими были носки, или какими шикарными были свитера пастельного цвета, или то, как щеки некоторых детей напоминали щеки белок, когда они улыбались. Робин держалась безопасной территории: книги, далеко от ее друзей. Она пролистала несколько книг с успокоившими ее заголовками – Кормление грудью для чайников, Бодрствующий всю ночь ребенок. Одна лишь идея рта, языка и, возможно, зубов ребенка у нее на соске, пугала ее. В центре коридора стояла маленькая девочка с черными кудряшками. Она носила пачку балерины, белые колготки и пушистую зимнюю куртку, и держала плюшевого медведя. Ее волосы были растрепаны, словно она только что прыгала кувырком, или же только что выползла из-под одеяла; медведь, которого она держала, был в зеленых штанах. Робин не имела представления, сколько лет могло быть этой девочке. - Мамочка, - сказала она голосом, одновременно тонким и скрипучим. – Можно я возьму друга для малыша? Ее мама, разумеется, была беременна, и вразвалку подошла к маленькой девочке. - Ты хочешь купить особенного друга для своего младшего брата? – спросила мама, приседая настолько, насколько она могла. - Такого как Вельвет, - живо отозвалась девочка, кивнув. - Это очень мило с твоей стороны. Почему бы тебе не удержать эту мысль еще ненадолго? Девочка снова кивнула, широко улыбаясь и показывая свои маленькие зубы. - Сколько еще дней? – спросила она. Ее мама обменялась быстрым взглядом и улыбкой с Робин, которая, как она подозревала, должна была знать, словно Робин, тоже, была членом этого клуба, словно ее глаза тоже выражали то бездонное сострадание и терпение. - Я не знаю. Он выйдет, когда он будет готов, - сказала мама. - А мне потребовалось много времени, чтобы быть готовой? Мама прижала девочку к своему животу. - Ты была готова как раз вовремя. Маленькая девочка проследовала за своей мамой в другую часть магазина, и Робин отправилась в противоположном направлении. Она рассеянно провела руками по стеллажу с одеждой, которая оказалось миниатюрными спортивными свитерами. Она подняла один с полки и изучила его. Она изо всех сил старалась думать о Лили и о вещах, которые Лили хотела для своего ребенка, но все ее мысли просто продолжали возвращаться к ней самой и к вещам, которые она никогда не сможет сделать. Если бы она была беременна, она бы купила этот свитер. Она была бы здесь вместе с Лили, покупая вещи и для себя. Они бы совершали это путешествие вместе. Когда она думала, что она была беременна, она думала о подобных вещах. Не в самом начале, но через пару дней, когда она заставила себя поверить, что это происходило на самом деле. Если бы у нее была девочка, она бы разрешила ей покрасить комнату в розовый цвет или в фиолетовый, если бы она хотела, или в зеленый цвет, или в коричневый, или в радужный, или в космический – в любой. Комната Робин была покрашена, когда ее родители впервые купили дом, где она выросла, и она никогда не была перекрашена, чтобы соответствовать маленькой девочке. Все грубые линии и заплесневелое темное дерево выглядели больше как комната, на которую можно было смотреть, но в которой не хотелось жить. Она бы бросила курить. Она бы не была одной из тех матерей, кто отвечал «Потому что я так сказала». Она бы не занималась громким сексом в соседней комнате. Она бы не говорила с девочкой так, как ее отец говорил с ней. Когда доктор Соня отдала ей результаты ее тестов, это были лишь слова, листок бумаги. Но сейчас, в магазине, когда она держала маленький свитер в руках, это стало реальностью. Это стало потерей. Это стало воображаемым будущим, которого у нее никогда не будет; счастьем, которое отняла у нее какая-то проблема с ее анатомией. Несмотря на то, что это никогда не было тем, чего она хотела, она не задумывалась над этим как над чем-то, чего она никогда не захочет. Она иногда воображала будущее, в котором она могла изменить свое мнение, где она тащила бы своих детей за руки по многолюдной улице. Где она сидела бы рядом с их кроватями и читала бы «Историю Канады», как она читала ее Кэти, пока они обе не знали ее наизусть. Где она была бы достаточно уверенна, чтобы быть ответственной за чью-то еще жизнь, чтобы смотреть в глаза, в которых будет что-то от нее, чтобы обладать кем-то, кто никогда не перестанет любить ее, и кого она никогда не перестанет любить. Но Тед поднял то белое платье с красным кленовым листом, расплывшись в широкой незнающей улыбке. - Оканадительно. Она не могла даже рассмеяться. Она стояла неподвижно и слушала ее собственное дыхание, стараясь не думать о вещах, которые никогда не станут правдой. Хоть она и была уверена, что ее друзья будут задавать вопросы, на которые она не захочет отвечать, она вышла из магазина. Она почти встретилась глазами с Барни на выходе. Господи, что он, должно быть, подумал? Что она была расстроена, потому что она все-таки не была беременна? В каком-то смысле она была рада, что он не покинул магазин вслед за ней, не усадил ее в ближайшем баре и не заставил ее пить, пока она не рассказала ему, почему на самом деле она была расстроена. Так она бы поступила с ним. Так она поступила с ним, когда он был расстроен из-за своего отца. Но, пройдя несколько кварталов, не зная, куда она шла, она захотела провалиться куда-нибудь и исчезнуть, перестать быть Робин Щербатски на какое-то время или навсегда. На ее глазах выступили слезы, но она не позволила себе прекратить двигаться вперед. Вместо этого она остановила такси и выдала адрес тира, куда она обычно не ходила. Когда она прибыла туда, знакомый запах горящего пороха и мужского одеколона вернул ее на Землю. С защитными наушниками в ушах, звук стрельбы был глухим и отдаленным, но он давал ей что-то ритмичное, на чем можно было сосредоточиться. Это было лучше, чем думать о том, какой идиоткой она была. Через несколько раундов она почувствовала себя лучше. Она достала телефон, чтобы проверить время, и увидела сообщения от друзей. Куда ты ушла? От Лили. У тебя точно все хорошо? От Теда. Ты в порядке? Макларенс, в семь. От Барни. Она посмотрела на все три сообщения и отправила свои извинения Лили и Теду. Она сказала им, что она снова чувствовала себя не очень хорошо, совсем как это случалось в последние несколько дней. Это было не так далеко от правды. Она действительно чувствовала, словно что-то было неправильно внутри нее. Она почти отправила то же сообщение Барни, но потом она захотела сказать ему правду. Она набрала на экране «Извини, что я так просто ушла. Я не могла быть там». Но, посмотрев на слова в течение нескольких секунд, она изменила свое решение. Это звучало бы так, словно она снова хотела начать с ним разговор. Они не встречались. Она все еще была с Кевином. Барни был ошибкой, и он вел, как она и подозревала, к плохим последствиям. Или, возможно, это была измена. И ее тело отвергло рождение ребенка, и это было словно возмездие. Это заключение не имело ни малейшего смысла и не было логичным, но она провела так много времени, разубеждая себя, так много, что она просто сдалась и старалась не думать об этом. Она нажала «Отменить», и сообщение отправилось в папку с черновиками. Она просто написала «Да, я буду там» и отправила эти слова, пока она не успела передумать. ***** В рождественский сочельник, так как все ее друзья разъехались, чтобы отметить праздники с их семьями, Робин проводила много времени, гуляя в холоде. Она не только не была приглашена домой на Рождество (что, если подумать об этом, было, скорее всего, ее виной, потому что она не приезжала домой на хоть одно Рождество до этого), но у нее также не было ни малейшего желания проводить хоть какие-то праздники в доме родителей. Она скучала по своему родному городу, по тому, как он выглядел зимой. Но Нью-Йорк был простой заменой. Все огни и витрины в зеленом, красном и белом, огромные рождественские елки, покрытые игрушками и снегом. Она любила ходить мимо них. Она любила, как снег хрустел под ее ногами. Тихое наслаждение ото всего этого. В самые холодные дни даже жители Нью-Йорка оставались дома, и она могла гулять по улицам ночью и не видеть почти никого на тротуарах. Она любила то чувство, которое она получала от этого – то чувство, словно она владела городом, была сильной и холодной, пока вся остальная часть города сидела в домах с отоплением. Когда она вернулась в квартиру, Тед все еще был там, протягивая ей билет до Кливленда. Хоть она и уважала этот жест, она просто хотела, чтобы он оставил ее в одиночестве. На самом деле, она действительно ждала этого – того, как она будет сидеть в квартире и так напиваться гоголь-моголем и бренди, что ей будет совсем наплевать на то, что у нее никогда не будет детей. Поэтому вечер завершился на скамейке в парке. Она хотела оказаться в месте, где она могла посидеть в одиночестве и подумать. Она ждала и холода, от которого бы немели пальцы. Она надеялась, что от него ее чувства тоже онемеют. Сидя на той темной скамейке, где она могла быть честной с самой собой, она знала, что это было самое отвратительное место, где только можно было провести сочельник. Не только в одиночестве, но и в темноте, между обнаженными деревьями. Она не знала, как она начала рассказывать историю прошедших нескольких дней ее невидимым, несуществующим будущим детям, но она достигла морального дна. Она также, наверное, смешала слишком много бренди с ее гоголь-моголем. Так много, что она почти убедила себя, что она видела своих детей среди снега и темноты. Они были прекрасны. Они были в точности такими, какими она хотела, чтобы они были. И она не могла даже начать понять ту дисфункцию, которая заставила ее представить, что они сидели на диване в квартире Барни. Она и не понимала, почему сейчас, в этот период слабости, вместо того, чтобы поговорить со своим парнем о том, что она была бесплодной, что что-то в ней было неправильно, она хотела поговорить с Барни. Она хотела поговорить с ним так, как не говорила никогда до этого: честно, обо всех вещах, которые она чувствовала, обо всех ошибках, которые она совершила, возможно, плача в отворот одного из его костюмов. Она достала телефон и набрала сообщение. Буквы пялились на нее, словно глаза. Осуждая ее. Я немного пьяна и сижу в Центральном парке. Я хочу… Она стерла их. Я сижу в Центральном парке. Мне бы сейчас правда пригодился друг. Это походило на то, что написал бы Тед, будь он девушкой с месячными. Она стерла и эти слова. Мы можем поговорить? Она долго рассматривала эти слова. Ее пальцы, без перчаток на них, начали терять чувствительность. Она представила, как Барни звонит ей, как она правда не знает, что сказать, будучи не в состоянии объяснить то временное безумие, которое овладело ей на мгновение, как все внутри нее перемешалось. Она не чувствовала к Кевину то, что должна была чувствовать. Она не могла позволить себе делать то, что она хотела. Она была уверена, где-то в глубине души, что она не знала, как любить кого-то так, как ей следует, действительно любить их, той любовью, которая остается и над которой надо работать, как сказала бы Лили. Она не могла объяснить, почему она хотела поделиться этими мучительными мыслями об ее собственной недостаточности именно с Барни, а не с ее парнем, который, скорее всего, мог бы справиться с ними лучше и мог бы дать ей правильные ответы. Так что, в конце концов, с глазами, полными слез, она стерла каждую букву и набрала новые два слова вместо них: С рождеством. ***** В ноябре Робин в первый раз присматривала за Марвином в одиночестве. Только согласившись, она осознала, что никогда до этого не оставалась с Марвином наедине, и что она не имеет ни малейшего представления о том, чем можно занять ребенка на четыре часа. Лили убедила ее, что он проспит большую часть этого времени, и что Робин сможет просто посидеть на диване с радионяней, просматривая популярные летом программы. Когда она пришла, он спал. Он спал еще около десяти минут после ухода Лили и Маршалла, но потом он начал громко плакать. Робин вошла в комнату, подняла его и просто держала перед собой, глядя на него. Он мгновенно перестал плакать, когда она подняла его, но через некоторое время он начал снова. Должно быть, он понял, что она не его мама. Она пыталась покормить его, но он не брал бутылочку. Она положила его и сняла с него подгузник так, как всегда делала Лили. Она нерешительно понюхала его, но не почувствовала ничего, кроме детской присыпки. - Чего ты хочешь? – спросила она. Услышав ее, он перестал плакать и посмотрел на нее, словно узнав ее. Он вытянул свои крошечные пальцы и, вцепившись в прядку ее волос, потянул, сильно. - Оу, - она поморщилась и освободила волосы из пухлой маленькой руки. Она села на ковер с ним на коленях и достала маленькую круглую игрушку, которая звенела, когда она трясла ее. Она потрясла игрушку для Марвина, и он потянулся за ней. Хоть Лили, наверное, сошла бы с ума от такого сравнения, но Марвин напоминал Робин о ее собаках. Все, что издавало звук, было самой интересной вещью на свете и для детей, и для собак. Также и дети, и собаки хотели одного и того же – положить все, что они смогут найти, в рот, и пожевать. - Хороший мальчик, - неожиданно для себя самой произнесла она. Дети и собаки на самом деле не слишком отличались. По крайней мере, дети и щенки. Примерно через десять минут Марвин поиграл (в значении «пожевал и выкинул») со всеми его игрушками, до которых Робин могла дотянуться. Вскоре он замедлился, аккуратно лег в ее руках и быстро уснул. Боясь, что любым движением она разбудит его, Робин сидела на полу и смотрела на него, пока ее ноги не занемели. Она пересела немного по-другому, вытянув ноги и прислонившись спиной к стене. Для нее Марвин все еще был какой-то бесхарактерной кляксой, а не человеком, но сейчас, когда она в тишине комнаты слушала его дыхание, ее ударила мысль о том, что однажды он станет кем-то. Ее личным кем-то, благодаря и несмотря на то, чего для него хотели Лили и Маршалл. Он все еще был новым. Еще ничто не пошло для него неправильно. Никто не пытался заставить его быть кем-то, кем он не был. Никто не причинял ему боли. Робин знала, что она бы сделала все, чтобы оставить его таким же. Это было чувство, очень близкое к материнскому. Робин позволила себе представить, каково было бы, если бы Марвин был ее сыном. Сидя на ковре в детской комнате, которая раньше была ее спальней, она обняла Марвина, она дотронулась до его лба кончиками пальцев, и прижала к себе так близко, что она могла чувствовать его пульс на своих ребрах. И в тот момент, такой чувствительный, ее сердце начало колотиться, тяжелое и теплое. На ее глазах выступили слезы и, хоть она, стыдясь, пыталась сморгнуть их, они покорились гравитации, падая на край одеяла Марвина. Она вздохнула – вздох больше походил на гром, на удушье, звук, который она не могла контролировать. Марвин пошевелился и проснулся. Он посмотрел на нее заспанными глазами. Он не плакал. Между спонтанными всхлипываниями, исчезающими из ее горла, она пыталась шептать успокаивающие слова Марвину. Он издавал короткие звуки ей в ответ, что почему-то сделало все только хуже. Она положила его обратно в кроватку и повернулась к радионяне, как Лили и говорила ей сделать. Потом она вышла из комнаты, закрыла дверь за собой и села на пол, прижавшись к двери спиной. Она хотела позвонить Барни, необязательно чтобы поговорить об этом, но чтобы просто поговорить. Она достала телефон одной рукой, но не могла придумать ничего, что можно было бы сказать. ***** Снова приближается Рождество, и прошел почти год с тех пор, как Робин провела ту ночь в центральном парке. Она осознает, что она могла не думать об этой ночи неделями. Это как новости, которые кажутся настолько далекими, что они не заставляют ее сердце сжиматься. Но, с приходящим зимним холодом и темнотой, воспоминание снова становится свежим и новым. Как оторванная корка, открывающая сырую, не вылеченную кожу. Наверное, это просто будет одной из тех вещей, которые она всегда будет ассоциировать с зимой, с друзьями, проводящими праздники с семьями, с гоголь-моголем и той темнотой, сквозь которую ничего не видно, сколько бы ни присматриваться. Каждое приходящее Рождество она будет вспоминать этот момент, почти переживать его заново. С того времени в прошлом году она время от времени мечтала о тех детях, она сделала их реальными, мягкими и теплыми, в границах своего разума. По крайней мере, ее подсознание не устроило ей пытку, заставив ее выбрать их имена. Они приснились ей снова прошлой ночью; она, проснувшись, решила выбросить их из своей головы при помощи телевидения и мороженого. Прошлой ночью Барни поцеловал ее. Робин думает, все дело было в этом – из-за этого она не спала, из-за этого перед ней появились их лица. Они были словно иллюзиями в ночи, словно призраки людей, которые никогда не жили. Она выпивает целый стакан скотча. Сегодня вечером они сидели в баре вместе, до того, как кто-либо еще пришел, и до того, как он сказал, что он сделал. Что она могла сказать? Что он не строил из себя дурака? Она хотела сказать больше, но что-то в том, что и как он ей сказал, парализовало ее. Вот что она хотела сказать – ты просто не знаешь целой истории. Или, может – ты не знаешь, что это всегда будет ошибкой. Она не осознала, что какая-то часть ее хотела сказать это до тех пор, пока все не пришли и не ушли. До тех пор, пока Тед и Барни не завалились в такси вместе, чтобы поехать в их квартиры. До тех пор, пока она не открыла дверь своей темной и слишком холодной квартиры и не села на диван, все еще в ботинках и в пальто. Это не ты был дураком в этой истории, набирает она на телефоне, но сразу же стирает. Есть кое-что, что я должна была рассказать тебе еще год назад, пишет она. Это не столько осознание того, что она хочет вещей, которых у нее не может быть – это больше похоже на то, что она не понимает, чего хочет, пока эта вещь не отнята от нее, жестоко и безвозвратно. Сейчас она понимает эту жестокую правду о себе. Она не позволяет себе хотеть вещей, не так как ей следует, когда они достижимы. Она подавляет в себе это желание, пока оно не становится таким маленьким, что его легко сложить в какой-нибудь угол и забыть о нем. Но потом это желание становится неосуществимым, и именно тогда оно покидает то маленькое место, где Робин заточила его. Но это будет нечестно для Барни. Это будет нечестно со стороны Робин втягивать его в этот вихрь, это болото, медленно засасывающее ее в грязь. Она не может просить о его помощи, не сейчас, не когда она и так уже обязана ему слишком многим. Когда она сидит в своей гостиной, она явно видит, что она была неправа. Она видит, как глубоко она ранила его, снова и снова, лишь чтобы спасти себя от боли. Она пробует третье сообщение – «Прости меня за все», - но, едва закончив, она стирает его и закрывает телефон. Она не заслуживает даже этого, даже прощения. Она отбрасывает телефон подальше от себя, чтобы не поддаться искушению. Она снова наполняет свой бокал. Она не ложится спать, пока она не устает слишком сильно, чтобы мечтать. Особенно после этого вечера, она знает, что она не может смотреть на призраков. Она не может жить не своей жизнью, которая никогда и не станет ее, даже во снах, потому что это только значит снова просыпаться в реальность, где она одинока.