***
У миледи глаза ароматного красного, лёгкие шаги и тонкая белая кожа. — Рука! Ты только взгляни, какой чудный день! Из окна дышится садовым летом, но смотрю я на миледи в атласном розовом платье, чьи белые руки золотятся и тянутся вверх, и давлю себе горло. — И этот день они хотят принести в жертву скучному балу. Ну не дураки ли? — миледи заливисто смеётся, кружится по комнате и подхватывает со стола ленту. Каблуки приятно играют по лакированному полу, литое золото раскрывает вихрь мироздания, играя с моей душой по праву солнечной богини. — Давай потанцуем. Мне сегодня так хорошо. Я беру её руку с безвольной лентой, чувствуя побег мысли на окраину города. Смиряясь с неизбежностью, принимая влюблённую реальность, я возвращаюсь из шестичасового отсутствия подле солнца. — Ты здесь, Рука? Вытягиваясь из бархатной тени на фон звёздного неба, отмеряю метры до кровати моей белой леди. — Я здесь, миледи. И солнце засыпает с книгой в руках, а я, как последний глупец, вырезаю в своей душе его спящий образ.***
Миледи исполняется восемнадцать оборотов, но она сбегает со мной с бала в летний сад. — Я скажу тебя своё имя, — шепчет солнце, лежа спиной траве и зажигая звёзды. Золотое знание течёт вместе с кровью и танцем под тучами листьев, вальсирующей рапирой и лентой в золотых волосах цепляется за кусты, смеётся вместе с нами. Следующим же утром я ощущаю багровый взгляд хозяина рода, прощупавший именной секрет. — Тебе было весело на празднике? Миледи утвердительна, хладнокровна и счастлива, у меня под сердцем маленькое солнце, а в сознании подозрительный звон, который слышен и безымянному отцу. — Отец, я хочу выучить старо-иргонский, — ей в ответ течёт бархатное согласие. Я не вижу хлыста раздвоенного языка и яда из клыков, даже не пытаюсь увидеть – безымянный хорошо их прячет. — У меня появилось одно дельце. Хозяина рода провожают до экипажа, а солнце хмурит брови, но не прекращает свой танец, раскрывающий золотой вихрь мироздания. — Ты мой, Рука, и я тебя не отдам, — зеркально отображает она мои мысли. Сумерки не успевают выплюнуть на небо луну, а миледи рвёт ленты и перчатки, когда узнаёт, что отец сосватал её барону. — Да как ты мог! Высокий мужчина покручивает змеистую прядь чёрных волос рядом с фамильной серьгой и обещает передать её дочери перед свадьбой. Он сам сказал, что я отдам миледи жизнь, его просторный кабинет пахнет светом. — Я помешаю. Хозяин рода корчит змеиную улыбку на молодом лице и углубляет пустоту. — Ну попробуй, Агрия Рука, — я почти вижу раздвоенный язык. Аз есмь весь твой до дна, миледи, и даже твой безымянный отец не может убить меня за правду. Холодная кровь барона лепестками красит мне рапиру, плащ и лицо, но я спокоен и знаю, что с такой пустотой в глазах лишь обеспокою миледи. — Вы не против того, чтобы я снова воспользовался вашим тайным ходом, барон. Вам он уже ни к чему. Я вхожу в особняк вместе с густыми сумерками, но не ожидаю, что меня встретят руки мой белой леди. — Рука, — красный ласков. Миледи настойчиво ведёт меня к креслу, приносит ароматные сэндвичи и собирается потревожить покой кухни. — Волноваться не о чем, — окружаю я солнце и тону в шёлковом золоте, позабыв обо всём. Город проснулся с новостью об убийстве барона, миледи тоже успела проснуться, когда меня позвал к себе хозяин рода. — Очень хорошо, Агрия Рука, — широко скалится безымянное упоение в багровых, как кровь молодого дворянина, глазах. Миледи ни капли не обеспокоена: она знает, с чем я сравнивал цвет её отца, но коль скоро он не может убить меня ни за правду, ни за решимость, она продолжает петь.***
Подкрадывается день, когда я узнаю бесполезное имя отца миледи, но я слишком занят её солью, чтобы слушать его. — Рука, мне холодно, — дрожит миледи в чёрном платье после похорон. По словам очевидцев, граф был холоден и улыбался до самого падения, целовавшая его багровая пустота была ясной и мудрой. — Подойди, — зовёт миледи, и я иду. Она стала бледной даже для себя и не произнесла ни слова на старо-иргонском. — Не покидай меня, Рука. Пожалуйста, не покидай, — миледи роняет жидкую соль на замóк наших отчаянных рук, и я понимаю, что кто-то должен накормить землю. Я окружаю её своим кольцом из рук, способных ради неё играть на скрипке, отлично готовить и убивать. — Даже если боги прикажут – не покину. Аз есмь весь твой до дна.***
— Как же любят люди убивать без разбора, — стоит солнце, обагряя бликами стены кабинета. Да, миледи, люди любят убивать даже тех, кто похож на них. — Это закон, принятый ими от их охровых и чернильных богов. Закон же не причинять вреда коренному населению земель вроде графства миледи к ним не относится, и люди выплёвывают свою доказанную глупость. — Если они придумали себе таких гадких богов, это их проблема, а не наша. Яблоки решительно ломаются, питая настрой госпожи, запах тёплого дуба гладит нас по плечам, вдохновляет на плетение нового порядка. — Мы долго терпели, и этому терпению пришёл конец. Миледи потеряла своего отца по дороге к этой фразе и не собирается терять родину. — Я реформирую графство из смешанного в вампирское и изгоняю все людские общины из своих владений. Чернила из-под ярко-голубого пера танцуют, рисуя летний приговор. — Все двадцать четыре тысячи человек? — я предвкушаю сладость на её улыбке и гонения людей. Готовится рука скрипача и фехтовальщика, лакированные полы веселы и по-детски воинственны. — Да. Все двадцать четыре тысячи человек, — ничто не меняется в солнце от изгнания двадцати четырёх тысяч самонадеянных чудовищ, ведь ответ уже был найден. Ваше желание будет исполнено, моя госпожа, и вам даже не нужно петь от радости на старо-иргонском, но я бы послушал. Я прерываю её кремовое чтение под жадной яблоней. — Будь моей женой, Рэлейн. — Я могу танцевать, убивать, играть на скрипке и великолепно готовить, но если ты захочешь, я научусь большему. Она начинает светиться, как мифическая фея, и роняет на листы жидкую соль. — Неужели мне нужно было изгнать людей с иргонской земли, чтобы ты сказал это? Я не говорю, что эти слова рвали мне грудную клетку с первых звуков её имени. — Я лишь хотел увидеть твою улыбку, а люди мешали. Она ограняет моё лицо нежными ладонями, а яблочный цвет в её глазах тает. — Ты бледный, но выглядишь счастливым, Рука, — раскрашивает она маленькое солнце у меня в сердце. Я не знаю, как будет «Я люблю тебя» на старо-иргонском, но знаю, что она меня научит.***
Красный кирпич, красные листья, красная одежда, красный металл – а я ищу золото. — Рэлейн! — мою глотку разрывает острый рёв. Девять чувств прочёсывают стонущее строение, на моём лице вздуваются змеи кровеносных сосудов. — Рука! — в руках солнца хлипкий шит из обгоревшей спинки стула. На Рэлейн каблуки, а вокруг неё огненные стены, но я уже заслоняю её от обугленных статуй и скорченных картин. — Они не добрались до тебя, — моему голосу почти удаётся предать меня. Зажжённый людьми особняк мучительно умирает в огне, глотая гордые фамильные безделушки. — Ты здесь. Я в порядке, — солнце с солью в яблочных глазах ограняет маленькими ладонями моё лицо и признаёт меня, не видя в змеях уродства. Сад вспоминается с непривычной ностальгией и я понимаю, почему хозяин рода улыбнулся, даже когда его дочь не смотрела. — Я здесь, — обнимаю я её и выношу из оглушённого жарой и жаждой мести дома. Рэлейн хочет яблок и детей, и за это я готов расцеловать её и выучить старо-иргонский. — Теперь людские федерации можно кромсать, как угодно, — улыбается она, кружась по новой комнате и раскрывая золотой вихрь мироздания. Я веду её в танец, и она заливисто смеётся. Я, Агрия Рука, уничтожу людей. Ибо аз есмь весь твой до дна.