Объятия мертвеца

      Это началось совсем недавно. Стали пропадать дети.       Мать, усохшая на целые фунты за прошедшее время, никак не реагировала на это. И я первое время честно пыталась так делать, но потом, потом пришли они. Они не были ни добрыми, ни злыми, они были отчаянными. Они так отчаянно, так трогательно и болезненно тянули ко мне руки, в их глазах горел неподдельный лихорадочный свет, который отталкивал меня, их пальцы – мозолистые от долгой жизни, узловатые и в темных пятнах, - все стремились сомкнуться на моих волосах, одежде или руках. Они все шептали: «Маленькая Эмми, это тебя Джек ищет, это тебя он ждет!»       Матушка, моя дорогая и прелестная матушка, клала на мое плечо свою руку, когда я, цепко хватаясь за ее юбку, пряталась от них, и долго и молчаливо смотрела на них. Увы, даже самый строгий взгляд не был властен над утратившими рассудок матерями, и они продолжали тянуться ко мне, пока мы, наконец, не уходили с базара. В итоге, мать повелела мне оставаться в доме, пока сама она уходила за продуктами, а отец занимался делами в кузнице. Мне ничего иного не оставалось. Я сидела целыми днями дома, неуклюже пряла или помогала матери по хозяйству. Иногда я, вопреки наказу матери, спускалась вниз, выходила во двор, но и там меня ждали эти сумасбродные старухи с безумными и бесцветными глазами, длинными руками и свистящими, скрипящим шепотом: «Джек ждет тебя, Эмми!»       Меня это пугало. Ночами я не могла уснуть, перед моими глазами поочередно вставали изнеможенные безумием лица, тянущиеся ко мне руки, хрупкий лед, лицо брата. Мне казалось, что я слышу, до сих пор слышу хруст льда под моими ножками, слышу голос брата, слышу этот неловкий плюх. Иногда среди скрипа половиц и кроватей, писка мышей между стен и трещотки их когтей по полу, завывания ветра в трубах и неуверенного постукивания по стеклу робких веток я действительно улавливала этот знакомый шепот: «Эмма». Я зажмуривалась до темных пятен перед глазами, укутывалась в одеяло и делала вид, что сплю. Под утро беспокойный сон накрывал меня своим хлипким полотном, и мне удавалось уловить две или три четверти моего обычного ночного кошмара.       В доме запрещалось имя Джека, поэтому на вопросы матери я лепетала что-то о плохом самочувствии. Больше она не спрашивала меня ни о чем, лишь кивая и поведением давая понять, что разговор окончен. Он и правда был окончен несколько месяцев назад, когда умер Джек. Эта тема не поднималась, это было строжайшее табу, и даже в мыслях я боялась упомянуть имя своего старшего брата. Вечерами, когда отец читал Библию, а мать вязала, я придерживала для нее нитки и с ужасом осознавала, что мыслями я возвращалась к Джеку. В такие моменты я больше всего боялась, что мама услышит мои мысли, разозлится или, что еще хуже, заплачет. Я поднимала глаза, но встречала лишь сосредоточенное, строгое лицо матери. Я переводила дух, строго-настрого запрещала себе думать о Нем, концентрировалась на голосе отца, но уже через минуту вновь поднимала взгляд на мать – не слишком ли я громко думаю о брате?       После детей начали пропадать животные. И первым пропал наш жирный котяра.       Я не особо его любила, если честно. Он никогда не был подвижным, с ним особо не поиграешь, но если уж начал играть, то считай, что к концу игры от твоих рук останутся лишь глубочайшие порезы и царапины. Он даже не ловил мышей или жуков, и мать все время ругала его за это. Грязный, жирный, он, казалось, не принимал нас во внимания. Мы не были достойны этого, а Джек был. Поэтому, когда пропал жирный кот, мы не придали этому значения. Нам это было запрещено.       Пропадали коты и собаки и у соседей. А после перестали. Через полгода все уже и забыли о том, что кто-то вообще пропадал. Единственным напоминанием были безутешные матери. Они все еще тянули ко мне свои скрюченные пальцы.       Спустя год я смогла спать. Лишь иногда очухиваясь посреди ночи от склизкого, холодного кошмара, я могла с гордостью сказать, что я начала высыпаться. До той ночи.       Это был Сочельник. В деревне наконец-то стало тихо. Глухие сплетни о далеких войнах, которые приносили с собой кочующие торговцы и цыганы, единственное, что будоражило местных жителей. Все были заняты приготовлениями к празднику Рождества.       До самой ночи я помогала матери на кухне, и лишь около полуночи, когда последний фонарь на улице погас, она отпустила меня спать в мою холодную спальню. Признаться, я не хотела уходить из прогретой кухни, ароматно пахнущей жиром и выпечкой, но мать была непреклонна, и мне пришлось уйти.       Каждому ребенку известно это необычайно крепкое возбуждение перед большим праздником Рождества. Оно не дает спать, есть, думать о чем-то кроме него. О, как я любила Рождество! Даже несмотря на то, что произошло уже почти два года назад, я продолжала всей душой любить этот праздник и ждать чуда. Помолившись за упокой души Джека (я это делала каждый вечер, хоть и боялась, что мать может меня услышать), я легла под холодное покрывало и приготовилась ко сну. Зажмурилась, услышав тихое постукивание в окно. Ветер снова играл с ветками, подумала я. А затем я услышала его. Тихий шепот. Он звал меня, я слышала это. Но я часто обманывалась этим шепотом, я к нему уже привыкла! Зажмурилась сильнее и вжала голову в самые плечи, свернувшись калачиком. Вспомнила молитвы за сохранение души, стала их нашептывать себе под нос, почти неслышно, чтобы он не услышал, как я его боюсь.       Неожиданно за моей спиной скрипнула дверь, и я позволила себе расслабиться. Кто-то в комнате, кто-то рядом, я чувствую это. Наверное, мать. Отец ведь давно уже спать ушел. Да, скорее всего, мать. Пришла пожелать мне спокойной ночи. Сейчас вот подойдет к кровати, наклонится и поцелует в висок.       Я уже ждала, когда это произойдет. Действительно, шаги. Тихие, звонкие, шлепающие шаги, как будто зашел кто-то босой. Странно, в такой холод кто бы стал ходить босым?       Внезапно я почувствовала дрожь во всем теле. Сжала покрепче челюсти, чтобы сдержать это мелкое проявление слабости, но не смогла. Кто это? Кто вошел в мою комнату?       Я почувствовала, как на край кровати кто-то сел. Кто-то не особо тяжелый, как моя мать, не тяжелее. Может, мама? Может, я придумала это? Пожалуйста, Боже, пусть мне лишь показалось, пожалуйста!       На мою ногу легла легкая ладонь. Ее холод я могла почувствовать даже через покрывало. Необычайный страх сковал все мое тело. Я чувствовала, как поднимаются волоски на моем затылке от страха. Боже, Боже, это он! Я знала, что это он. Он шептал мне – Эмма, я снова дома.       Я мысленно перебирала молитвы, я молча изнывала от смертельного ужаса, я не могла закричать – я не могла даже разжать челюсти. Боже, смилуйся надо мной, грешницей, прошу тебя! А потом все закончилось. Даже не знаю, когда это произошло. Просто закончилось. Я не вскочила посмотреть, куда он исчез, мне было все равно. Я не вздохнула с облегчением от этого. Я даже не прекратила молиться. Ни на секунду! Я знала. Он вернется. И он вернулся.       Я проснулась через полчаса, наверное. Бледный лунный свет не освещал комнату – мешали заиндевевшие окна, и я решила подойти к ним. Не знаю, зачем я это сделала. Лучше бы оставалась в постели. Но какая-то часть меня неудержимо рвалась к окну. И я, отбросив покрывало, встала на ледяной пол и на цыпочках подобралась к окошку, старому, слепому, скрипучему, и едва ли не отпрыгнула, стоило мне увидеть его. На замерзшей поверхности красовался рисунок. Такой обычно рисовал Джек, чтобы подбодрить меня. «Смотри, Эмми, - говорил Джек. – Это я, это ты, а это мама и папа». Я тогда еще хлопала ему в ладоши, радостная и счастливая. Тогда-то меня это не пугало.       Я не могла вздохнуть, не могла пошевелиться даже. Страх, тот же самый, что и раньше, всепоглощающий и парализующий, сковал мои руки и ноги. Я чувствовала, что ничего не могу сделать с собой и с этим ужасом и страхом. Неожиданно я почувствовала прикосновение холодного ветра к своей шее. Мурашки пробежали по спине. Мне хотелось бежать, прятаться и кричать. Мамочка, Боженька, спасите меня! Но я стояла на месте.       Страх не отступал. Он даже не давал мне вспомнить хоть одну молитву, хоть один псалом – ничего. Я не могла позвать на помощь. Лишь стоять.       Я не знаю, сколько я простояла так. Я помню только, что после позади меня снова скрипнула дверь. И я помню, как Джек позвал меня с собой.       Я почти не чувствовала снега под ногами, когда бежала к озеру. Почти не чувствовала, как длинные лапки деревьев цепляются за меня. Почти не чувствовала морозного воздуха, даже когда начала задыхаться.       Озеро оставалось таким же нетронутым, темным, зловещим в своей невинности, как и два года назад, когда мы только пришли туда. Только на этот раз там не было Джека. Или мне казалось, что его там нет. Из леса с другой стороны показалась фигура человека. Он был бледен, причем настолько, что казалось, что он светится своей белоснежной кожей. Он вышел на середину озера. Бледный, худой, высокий, точная копия моего Джека. Он протягивает ко мне свои руки с того самого места, где утонул Джек. А я, почему-то, иду к нему. Сама не знаю, почему. Мне больше не страшно. Я больше не задыхаюсь от быстрого бега. Я больше не чувствую боли и холода, даже не чувствую, как замерзли мои босые ноги. Я подхожу к парню почти счастливая, я вижу его улыбку издалека, мне хочется видеть его чуть ближе, еще чуть-чуть. Лед подо мной трещит, но я этого не слышу, мне все равно.       Я подхожу к нему и не замечаю, как его дружелюбная, знакомая мне с рождения улыбка становится чудовищным оскалом блестящего белизной черепа, запах еловых шишек и леса – запахом холода и сладковатым запахом трупа, родное тепло – могильным холодом. Я не замечаю, как его объятия живого мертвеца становятся объятием обжигающе ледяной воды озера. Озера, в котором утонул Джек. Озера, в котором тону я.       Я не успеваю испугаться, я не успеваю даже подумать об этом. Его объятия всегда были такими холодными? Наверное, да. Я так долго этого ждала, и так долго этого ждал Джек. Почему же, почему же я не пришла раньше? Господи, как я счастлива! Я снова с Джеком! Джек снова со мной.       Я слишком счастлива, чтобы думать о том, что теперь мы оба мертвы.