Виктория

      Темное небо. Такой же горизонт. Призраки зданий стоят над Невой. Идет сорок второй год. Уже на деревьях появились листочки, цветы распустились. Солнце все чаще показывает себя. Но лучи его тонут в черной копоти дыма, меркнут с зареве огня.       Все чаще видны голубые таблички: "ГРАЖДАНЕ! ПРИ АРТОБСТРЕЛЕ эта сторона улицы наиболее ОПАСНА". Все чаще звучит метроном. И в окнах лишь тьма, темные полотна, да доски крест-накрест - все, что теперь видно. Нет жизни, пусть в городе лето. Ленинград дышит, но с каждым обстрелом это дается ему все трудней.       И обломки кирпичей заваливают улицы. Полуразрушенные, скорбные, мертвые здания печально взирают на город. От мин и пуль, от черных снарядов и коварных осколков столько ран появилось на камнях, столько ниточек-судеб оборвалось.       А над сизой Невой нависло огненное небо. Город содрогается от артобстрелов. Звучит метроном. Тик-так. Снаряд летит. Тик-так. Черное тело целится прямо в дом. Тик-так, ритм все быстрее. Мощный удар. Осколки летят во все стороны. Дом содрогается. Песчинки летят наземь. Кирпич упал. Еще один. И еще. Вот уже красная лавина. Тик-так, очень быстрый ритм. И мины разрываются у самых стен. Гудят моторы в облаках. Грохочут зенитки. Воют сирены. Люди спешат укрыться от обстрела.       А где-то там, под землей, мама качает дочку: - Спи, мой цветочек, ничего не бойся. Я тебя от всех невзгод уберегу, - а у самой все слезы по щекам, нет молока. А она голодная, все голосит. Она мерзнет, ее мать прижимает к груди.       А наверху все бомбят, все стреляют. И стены вздрагивают от бомб. А тут в полной тишине, во мраке, раздается голодный плач. Маленькие глазки смотрят прямо в лицо. Просто так, по-детски, без укора. Но на щечки падает слеза, это плачет мать ее.       Плачет мать, прижимая дитя к груди. Плачет мать, на ребенка глядя. Плачет мать от тоски, что сердце кусает.       Молока уж давно нет. Хлеб дают. Но этого мало. Нет, не должен ребенок расти в войне. Он почти умирает. Ручки тонки, ножки тоже, бледная кожа, цвет лица, словно воск. Нет, не должен расти ребенок в войне. Но их мнение ничего не меняет.       Мать все плачет, малютку качая. А где-то там, у них над головой, бомбят у самых стен домов. Девочка засыпает. И лицо безмятежно, улыбка играет, прижимается к груди, ресницы трепещут, видно, что-то ей снится.       Городу туго, ленинградцев хотят сломать. Но дети спят у мам на руках. И солдаты льют кровь на Невском пятачке. Пусть гудят моторы в облаках. Город будет стоять. Город будет стоять до конца, чтоб спасти крошек, что в нем спят.

***

      Лето. Солнце припекает. Поют птички. И кажется, что войны нет. Но не так все просто. Да, эта деревушка еще жива. Пятнадцать домов стоят. Между полем и лесом, посреди пустынной долины. В этой деревне сейчас живет наш отряд.       Семнадцать бойцов. За весну никого не потеряли. Но на висках уже седина, лица некоторых украшают шрамы. Им дано задание - найти в лесу отряд фашистов. Остановить, все выведать, прирезать.       Теперь они живут в деревне. Но им и здесь тяжко. Пятнадцать домов, а это двадцать женщин. Они все без мужей, возлюбленных, женихов. А тело их уж жаждет ласки от бравых, сильных, мужественных бойцов.       А ты попробуй-ка сдержаться, когда тебе то та, то это подмигнет. Бойцам ведь тоже ведь охота поцелуев, нежных слов. Но где-то там, за несколько сотен километров, есть девушка, что ждет бойца. Тут перед каждым встанет выбор - быть верным или пасть к чужим ногам.       Решение у каждого свое. Сейчас они почти все отдыхают в бане. Смывают слезы, кровь и пот. Во влажной теплоте уходят мысли. И забывается, что у тебя сотни врагов, что завтра можешь ты погибнуть.       Веник из березы хлещет по спине, пот льется по лицу, но он не такой, как на войне, этот теплый, ласковый, приятный. И на мокрое тело надев штаны, весь раскрасневшийся и влажный, боец войдет в свой новый дом и на крыльце затянет сигаретку.       Так сделал и Гильс. Он сейчас сидел на крыльце своего нового дома, курил, смотрел на алый закат. Вдруг на его плечи легли чьи-то руки. Он повернулся, это была хозяйка дома - Эля. - Ты чего? Простудишься после бани, - ткань платка легла на загорелые плечи. - Все в порядке. Простуда мне не страшна, - он с ухмылкой скинул шаль.       Скинул шаль, глядя на нее. Светлые волосы заплетены в косы, грудь упруга и молода, а румянец красит щеки. Она хороша. Только там, в Ленинграде, ждет невеста.       Эля смотрит ему в глаза, и рука ее сжала мужскую ладонь. Легкие пальчики прошлись по свежевыбритым щекам, вот мгновенье, еще одно. Ее лицо слишком близко, синие глаза впиваются в черные очи. Минуту глядят друг на друга. Она впилась ему в губы. Руку завела в черные волосы. Поцелуй ее страстен, губы мягки, словно бархат. Она тянет его в дом. Идут. Все ближе к кровати.