Разговоры

Птицы не похожи на остальные стаи. Псов и Крыс роднит какое-то общее пренебрежение... ко всему. Четвертая - это вообще отдельный и собственный мир, Фазаны так и просятся в Наружность, мечтая поскорее покинуть Дом и все, что с ним связано. А вот Птицы погружены в себя. Они как будто взрослые среди детей - и дело тут вовсе не в темных одеждах или вечном трауре. Просто, у Птиц есть нечто, чего нет у других стай. У Птиц есть крылья. Этого не видно со стороны и, честно сказать, я не знаю никого, кто бы еще замечал это. Кроме Ангела и, пожалуй, Стервятника, никого в этой Стае не признают крылатым. Мне и не нужно. Это моя маленькая тайна, тайна, которую можно разделить только с одним человеком. С ним. Это началось так давно, что, как казалось мне, было всегда. Самый укромный угол лестницы, куда добираются только ходячие и куда не всегда приносят маркеры, краски, ручки... Чем там еще можно писать на стене? Самый чистый кусок стены, как следствие такой несправедливости. Пара слов, оставленная на чистом участке неразборчивым почерком. Я его расшифровывала, как тайнопись, как археолог Франсуа Шамполион разгадывал тайну Розеттского камня. Почему-то мне тогда казалось, что я делаю что-то важное. Знала ли я тогда... А текст, записанный странным паучьим почерком, между тем уводил за собой, заставляя иначе взглянуть на мир, не проваливаясь в Лес. "А что, если Алиса была плодом воображения Шляпника, а не наоборот? Что, если не было вовсе никакой Алисы, а была только девочка Элли?" Фонарик, одолженный у Торшера, гас в самые неподходящие моменты, его приходилось качать ладонью, до боли сжимая ручку на пружине. "... Шляпник придумал себе Алису, окончательно рехнувшись. Что, если так?" Картина больше не Безумного, а просто - безумного Шляпника живо вставала перед глазами, и мое глупое сердце не могло не колотиться сильнее. Еще одна строчка написана алым. Она приковывает взгляд, и я не сразу начинаю пытаться ее прочитать. Впрочем, она-то как раз написана едва ли не печатными буквами: "СОЗДАТЕЛЮ НИЧТО НЕ МОЖЕТ ПОМЕШАТЬ ПЕРЕСТАТЬ ВЕРИТЬ В НАШЕ СУЩЕСТВОВАНИЕ!" Несколько следующих дней я носила эти строчки внутри себя. Еще один день выпрашивала у Торшера другой экспонат ее коллекции - почти новый фонарик, который можно зажать между плечом и ухом - и наконец вернулась к надписи писать ответ. Потому что человек, который это написал, может быть слишком одинок. Не может - так просто есть. "А есть ли, кому верить в тебя?" Как ни странно, ответ появился буквально на следующий день. Я даже не стремилась узнать, с кем общаюсь: разговор просто вел нас обоих. Судя по тому, как высоко располагались надписи, говорила я с кем-то ходячим. Но и это было не точно: мало ли, какие бывают колясники. Та же Летучая из своей коляски прыгает так, как лично мне делать сложно, да и стоять может. Я вообще не особенно хорошо прыгаю, хоть и хожу даже без костылей. Протез остался еще с той, Наружной жизни, о которой не принято вспоминать. Слова складывались в предложения, кривые рисунки - в подобие комиксов из нашей жизни. Я была уверена, что переписываюсь с кем-нибудь из наших. Может быть, даже с Коломбиной: той всегда удавались чужие образы, тем более, что меня она знала отлично, равно как и то, какой образ собеседника мне понравился бы больше всего. И все-таки, когда нас водили на редкие совместные с мальчишками мероприятия, я прислушивалась к тому, как они перекликаются. Главным образом происходило это потому, что мой неведомый собеседник однажды оговорился о себе в мужском роде. А на вопрос о кличке я получила только "Как бы тебе объяснить... Так, чтобы ты поняла. Точнее, чтобы я понял, что я сейчас сказал," - и путаные объяснения, почему мне не стоит ее знать. Пришлось смириться. Переписка продолжалась, пока не вступил в свои права таинственный для меня Новый Закон. В столовой и в коридорах появились новые лица, привычно-тихие комнаты огласились криками и гомоном непоседливых наших соседей... Тогда же я впервые услышала его голос. Табаки протянул телефон, и я впервые прокричала в хрипящую трубку его номер. Попала на Бабочку, кажется, и тогда же услышала где-то далеко позади кашель. "Это меня". Его. Мы говорили до тех пор, пока в обоих не начали швыряться подручными предметами, и на следующий день, и снова... Говорили, даже когда не могли придумать темы - просто сидели и молчали вдвоем, или он молчал - а я говорила, читала вслух, рассказывала сны... Мой собеседник умел слушать меня, а я - его. Негласным табу оставались только приметы и просто имена. В конце концов, кому какое дело, колясник ты или ходячий? Говорить по телефону друг с другом мы могли, а дальше... А дальше приближался выпуск. Габи собирала девчонок по закуткам, вопя про свою беременность, Русалка с Рыжей днями и ночами пропадали в мужском крыле, Торшер спелась с кем-то из Логов, и он таскал ее на крышу и на чердак, Федора каждый день перекладывала чемодан, роняя вещи... Я разговаривала по телефону. Кричала отрывистые фразы, просто говорила, даже ходила однажды к Цыганке погадать на картах, чтобы только знать, что с собеседником моим все в порядке, когда тот долго не выходил на связь. Помогала шить платье Спице. Единственным, что меня в ту пору печалило, было то, что я так и не увижу человека, с которым мы успели сродниться душами. Точнее, я успела. Не имея дурной привычки решать за других, я теперь постоянно искала в словах и интонации хоть какой-нибудь намек на симпатию. Мне казалось тогда, что если она сбудется... О, если бы ей только сбыться! Но каждый разговор протекал по-новому, и я ничего не могла сказать определенно. А в один из дней, когда Габи назначила местом "военного совета" почему-то именно нашу комнату, мне пришлось убираться из нее так быстро, что даже матрас свой я прихватить не успела. И телефон в тот день не звонил. Вокруг было шумно, девчонки на разные голоса поносили Рыжего с его Новым Законом, так что единственным местом, куда я могла скрыться, была та самая стена у лестницы, с которой все начиналось. Сказать по совести, я давно уже не была в этом первом "нашем месте": как-то все время получалось, что я слишком занята. И вот теперь - снова здесь. Снова сижу на холодных ступеньках, бросив на них свою шаль, в которую кутаюсь всегда. Сижу и ожесточенно черкаю в старом блокноте, с трудом отыскав парочку чистых страниц. Иногда нужно давать эмоциям выход, а как их дашь, если позволить себе показать слабость - непозволительная роскошь? Поэтому и черкаю. Позади слышны шаги. На слух - немного странные, но кто у нас ходит ровно, если только он не Крестная? Я прикрываю написанное ладонью и оборачиваюсь всем телом, на всякий случай прижимая блокнот к животу. Надо мной возвышается темноволосый парень из Птиц, и я застенчиво улыбаюсь, поднимаясь и готовясь уйти. В последний момент решаюсь спросить: - Извини, пожалуйста... Ты из третьей, верно? У вас все здоровы? - мой собеседник не выходил на связь вот уже три дня. Подхватываю с пола шаль, поднимаюсь и не сразу понимаю, как он на меня смотрит. Пристально. Слишком пристально, чтобы я не заметила такой взгляд. - Из третьей. Более или менее, а что? - снова испытующий взгляд. - Н-ничего... Дыхание перехватывает. Он? Он и есть?! И что мне теперь с этим делать? Пока я ловлю ртом воздух и пытаюсь хоть что-нибудь сказать, он ухмыляется, и я понимаю, что должна была увидеть перед Выпуском эту ухмылку. - Ну, раз уж так вышло... Герр, - протягивает он мне руку. - Странница... - я касаюсь его руки, и он ее целует вместо того, чтобы пожать. Мы стоим и держимся за руки, а вокруг происходит Дом: воинственно вопит Габи, весело трещит сразу в несколько трубок Табаки, идет куда-то Стервятник, Русалка обнимает Сфинкса... Но сейчас все это уже не важно: мы держимся за руки. Слова больше не нужны.