***
Кикуко впервые получила такую большую роль: всё начало спектакля было её. Мать наряжала её в новый ханбок и пела ей о том, какая она красавица, отец дарил ей куклу... а потом тихо, чтоб она не слышала, говорил, что надвигается вражеское войско, и что надо готовиться ко всему. Но она всё слышала и в саду с прутиком "прогоняла" злых японцев. Потом была сцена боя и "Молитва Исыль". А потом - ещё две сцены: как её забирал японский полководец и как она соглашалась стать Таахимэ. С ними Кикуко боялась вообще не справиться. Поэтому она сидела на кухне у Манаки Мираи-сэнсей, к которой ходили все, кто запутался и заблудился, пила чай и пыталась объяснить, в чем дело. Сводилось к одному: - Я не понимаю её. Не вижу, почему она так поступает. - Ты бы поступила иначе? - Конечно! Вот взять эту сцену в самом начале - зачем она вообще побежала? Она ведь уже достаточно взрослая, чтоб понимать, что надо сидеть в укрытии и не высовываться. Или если уж побежала, то зачем останавливаться? Я думала, она что-то страшное увидела. Маму там убили, или папу... но нет! Просто вдруг остановилась потому что... потому - что. И всё... - Конечно, - кивнула Мана-сэнсей с самым серьёзным видом. - Ты даже в чрезвычайной ситуации осталась бы достаточно рассудительна, чтоб не делать глупостей. Но не все ведь такие. Одна девушка-первогодок, например, помнится рассказывала мне, как попала в неприятную ситуацию. Она сидела в пустой гримерной и подшивала нижнюю юбку. И тут зашли две старшеклассницы, которым было надо поговорить наедине. Они были уверены, что гримерная пуста... Кикуко покраснела. Той девушкой была она сама, и правда повела себя тогда ужасно глупо: вместо того, чтоб сразу выдать себя, побоялась, что старшие рассердятся и решат, что она пыталась подслушивать и затаилась, но потом поняла, что толку не будет и её все равно сейчас найдут, но вместо того, чтоб всё объяснить как следует, выбежала вон, породив совсем дикие подозрения... Сэнсей тогда её очень выручила, разобравшись во всём и объяснив старшим актрисам ситуацию, но Кикуко всё равно пришлось проситься в другую труппу: как говорится, шпильки нашлись, но осадок остался. - Но ведь совсем разные же ситуации! - Только внешне. Обеими вами - и тобой, и героиней пьесы - руководил страх. Ты боялась, что тебя осудят, она боялась, что её убьют, это разные вещи - но страх один, и он диктует одинаково глупые вещи. - То есть... сначала она боялась, что её найдут и убьют, поэтому побежала? А потом... потом она поняла, что бежать нет смысла, потому что некуда... ну да. И всё, что остаётся - это молиться. Потому что страшно уже не за себя. За тех, кого там убивают, за родителей, за весь город, за жизнь, которая была раньще... - Главное - поймать простое цельное чувство, которое руководит поступками и из которого выходит мотивация. Страх, вера, надежда, любовь, отчаяние, ненависть - они проявляются по-разному, но они едины для всех и все мы, так или иначе, их встречали в своей жизни. - Значит, надо найти что-то общее между собой и героиней? - В идеале. Хотя героиня может быть совсем другим человеком, чем ты. Например, патологической трусихой или подлой гадиной. Но руководить ей будут те же чувства, понимаешь? - Кажется. - Давай-ка для закрепления разберём момент с признанием себя дочерью Юкинаги. Тебя ведь он больше всего смущает? Кикуко кивнула. - В шатре ещё можно как-то сообразить, что она отчаянно трусит, но держится на гордости, на том, что она принцесса и вообще. Но потом она вдруг соглашается на все - и пищу делить, и быть дочкой... но ведь она не из тех, кому всё равно и кто легко отказывается от своих принципов! Она потом пойдёт на всё, что бы остаться верной себе! - Тут можно придумать много объяснений, - хмыкнула Мана-сэнсей. - Например, она могла так держатся за свои принципы именно потому, что когда-то ими поступилась. Или, например, она просто ребенок, и хорошее отношение Юкинаги и его жены для неё всё решило. Или у неё не было другого выхода. Но лучше начнём с начала и попробуем вместе влезть в её шкуру. Итак, она уже в Японии, во владениях Кониси. Она немного понимает язык, благодаря Мотосукэ. Вокруг неё - симпатичные добрые женщины, с ней возится сама госпожа Юста, а молодой господин Сёэй изумляется тому, что Исыль понимает китайские знаки, в которых он, хоть и старше, всё ещё отчаянно путается...***
- Стань нашей дочерью, - просит госпожа Юста. С тех пор, как Сёэй вырос, она совсем одна, а больше детей у неё быть не может. Корейская пленница хороша собой, ласкова, умна, уже говорит по-японски и обещает стать великолепной женщиной. Подходящей дочерью для князя Кониси и его жены, их красой и гордостью. А Исыль думает о своей родной матери, которая осталась там, за морем, о красавице Вьен. Мать совсем непохожа на госпожу Юсту. Как живая,та встаёт у неё перед глазами: молодая, весёлая, без тяжелой печали во взгляде, с любимыми алыми цветами в волосах. Она поёт песню "Ариран": Ариран, Ариран, арариё... За горою Ариран скрылся ты, Под горой меня забыв, скрылся ты. Только далеко не уйдёшь: Без меня десятка ли не пройдёшь - Ариран, Ариран, арариё... И невольно Исыль подхватывает: На меня, на меня, на меня гляди! Пусть теперь я далеко - ты меня найди. Средь зимы расцвёл цветок - видишь, это я: Шепчет он тебе: приди, забери меня! Ариран, Ариран, арариё... Но мать качает головой и скрывается прочь. Исыль тихо плачет. Она почти не слышит, как госпожа Юста обещает ей сладкую и беспечную жизнь, красивые платья и дорогие шпильки. Она слышит только свой голос: «Пусть никогда мне не увидеть это небо и это солнце...». - Хорошо, госпожа. Я только рада буду отплатить вам так за вашу бесконечную доброту.***
- Молодец, Ягурума! Это было действительно мастерски! - одобрительно бросает директор Нора. - Думаю, ты вполне сможешь взять синдзин-коэн Марии. Кикуко жмурится и, сама боясь собственной наглости, спрашивает: - Сэнсей... а можно не Марию? Можно Пилар? Нора-сэнсей улыбается. - Я подумаю.