Конвергенция

"... ...в самом деле. Мир полон печальных событий. Это печаль от невозможности противостоять угрозе, от сознания неизбежной судьбы".(с)

Ишана - самый безопасный, самый защищенный город на Земле. Чистый воздух - нулевая концентрация сейтра, магический барьер вокруг. И даже сезоны сменяются в исконной последовательности. Набрасывая свою накидку на плечи и переодевая обувь, Тринити Глассфилд бросает быстрый взгляд за окно. На острове мягкий климат, зимою, даже со снегом, не так уж и холодно, но темнеет быстро, и поэтому лучше поторопиться. Сегодня ее задержали в лабораториях, однако было бы несправедливо жаловаться, ведь Найн и вовсе осталась ночевать у себя в мастерской. Она бы, конечно, составила подруге компанию, но ее ждут, этим вечером у нее есть важная встреча, на которую она и так уже немного опаздывает. И потому широкий, длинный лестничный пролет преодолевает почти бегом, поскальзываясь пару раз, но все же успевая ухватиться за перила. Казума ждет ее на улице, у подножья. Обернувшись на голос и в знак приветствия смущенно махнув рукой. Они идут в знакомое кафе - теперь уже только вдвоем, на настоящее свидание. Пьют чай, расположившись за дальним столиком, и все отпущенное им время проводят в тишине. Неспешной, ласковой, неторопливой. Казума греет замерзшие руки о теплую чашку и рассеянно смотрит в окно, изучая сгущающиеся синим вечерние сумерки. Он стал немного выше - может быть потому, что теперь меньше ссутулит плечи, чуть увереннее в себе, но по-прежнему не любит больших и шумных компаний. По-прежнему очень не нравится Найн, сам до сих пор ее боится, и кажется остальным не от мира сего - и совсем не немного. Однако, чужое мнение на этот счет давно перестало что-либо значить. Две последних капли чая из аккуратно опрокинутой чашки несмело сбегают на блюдце, и лишенные влаги темные листья складываются в маленький цветочный барельеф. Легкий рисунок с каллиграфически ровными краями. Тринити крутит пустую чашку по часовой стрелке, но цветок из чаинок внутри не меняет своих очертаний, ни с какой стороны. Маргаритка. Маленькое рыжее солнце. Кроме них здесь почти нет посетителей - час уже довольно поздний. И мягкий желтый свет от ламп, и синяя сонная мгла за окном, и тишина - здесь даже нет часов, - дарят ощущение застывшего времени. Стрелок, замерших у полуночи, выверенных чаш равноплечных старинных весов - равновесия, покоя. Казума любит это место. Потому что здесь тихо. И не понимает шуток о "временной аномалии", возражая однажды мягко, но очень серьезно: "Дело не в этом". Он не умеет говорить комплименты. Страшно смущается, всякий раз - так, как будто бы всё совсем наоборот, и польстить хотят ему, да еще и совершенно незаслуженно. Он по-прежнему очень застенчив и совсем не умеет флиртовать. И оттого есть все основания счесть однажды обескураживающе честным его немного странный, туманный ответ на вопрос: "А в чем же тогда?". "В том, что время рядом с тобою течет иначе". Может быть, это и в самом деле так. Их частые тихие встречи вообще не слишком похожи на свидания в общепринятом смысле, даже если и выглядят так со стороны. Их особенность, непрошеная тайна в том, что почти все их время друг подле друга проходит в молчании. Рушить которое словами нет особой нужды почти никогда. Тринити держит его за руку, мягко льнет к худому, острому плечу. Кувару неловко, всегда с чрезмерной осторожностью, сжимает в ответ ее нежную ладонь. И обычно этого достаточно – тишины на двоих, живой, легкой, – прикосновения, взгляда. Обычно этого достаточно. Но сегодня с этим все-таки что-то не так. Тринити может почувствовать, но пока еще не может понять. Казума вяло смотрит на протянутый ему рисунок чайной маргаритки и, осторожно забрав чашку у нее из рук, ставит ту обратно на блюдце. До гильдейских корпусов из кафе они тоже идут в тишине, и тогда Тринити кажется, что привычного молчания вокруг них становится слишком много. Может быть, Казума на самом деле просто устал за день. Но поводов для беспокойства за него у нее всегда было, и, наверное, и впредь будет более чем достаточно. В конце концов, о них перестали шептаться за спиной не так давно – чуть больше года назад. Когда у всех, кто был хоть как-то связан с жизнью Ишаны, до самого последнего студента Академии, прибавилось хлопот и почти не осталось времени лезть в чужие дела. Чуть больше года. Но Тринити до сих пор неприятно вспоминать, что этому году предшествовало. И, как бы эгоистично это ни было, дело вовсе не в Черном Звере, и уж конечно не в том, что Гильдия Магов теперь последний оплот надежды, которая тает с каждым днем. Ей было неприятно тогда, и неприятно до сих пор узнавать о своей популярности среди прочих студентов по разбитым губам и здоровому синяку на скуле дорогого ей человека. И нет, Казума не жаловался ей – никогда, не рассказывал о цене ее внимания, – она узнала случайно. И ту некрасивую историю с не менее некрасивым продолжением, с непосредственным участием ее и Найн, ей бы очень хотелось забыть. Ей казалось ужасным то, что другие просто называли «соперничеством» и считали, что это в порядке вещей. Но теперь и все важное в прошлом, остальным людям вокруг них кажется мелочью. Потому что это прошлое, беззаботное даже тогда. А в настоящем – Черный Зверь и период в истории мира, который люди, если только смогут его пережить, назовут полночью, темным часом человечества. Темной Войной. Полусказочная, магическая Ишана, правда, почти позволяет об этом забыть. Не до конца, конечно, но внутри нее, за защитным барьером, почти каждый стремится хотя бы в мыслях оградить себя от того, что происходит снаружи. И сделать это легче, если думать не о себе, а о других, тех, кто рядом – здесь и сейчас. И Тринити Глассфилд в этом тоже не исключение. Потому что Казума Кувару по-прежнему не может вспомнить ничего за те потерянные семь лет. Те, кто пытался ему помочь, по-прежнему считают, что его память должна восстановиться естественным путем, но он, похоже, больше в это не верит. Тринити догадывается, что он не хотел бы это обсуждать, когда чувствует его глубокую печаль и понимает причину молчания этого вечера, ставшего из живой, легкой тишины тяжелым, почти что тягостным. Однако для нее не становится сюрпризом, когда по дороге «домой», в жилые гильдейские корпуса, Казума все же говорит ей об этом. Сам, хотя тему своей амнезии он упрямо старался не поднимать больше года. Отмалчивался, неопределенно пожимая плечами, или просто качал головой – «нет, все еще нет». Но она нисколько не удивляется этому. Может быть, теперь для этого разговора просто настало свое время? - Мне кажется, - тихо, будто бы между делом, аккуратно поддерживая ее на скользкой дороге, говорит он, - Мне кажется, что я все-таки должен вспомнить. Это важно. Важнее, чем раньше. - У тебя снова были видения? – едва осознавая почему, Тринити крепче цепляется за его ладонь. - Нет. Но я просто чувствую... И пытаюсь вспомнить, сам, но не могу. Оно ускользает, я даже не знаю, что это. Так смутно... Прости. Опять у меня не получается рассказать. - Ничего, - она улыбается, не думая о том, что сейчас он, может быть, и не видит ее улыбки. – Ничего, ведь ты всегда можешь просто поговорить со мной о том, что тебя тревожит, так? Не волнуйся. Если это очень важно, я думаю, однажды ты обязательно вспомнишь. Однако, даже если память к тебе не вернется, я... Казума, ты важен мне. Пожалуйста, помни об этом. - Я помню, - его тихий, бесстрастный голос едва уловимо теплеет. – Спасибо, прости... Извини, что я опять заставил тебя волноваться. - Все в порядке. - Тринити. - Да? - Я раньше не думал об этом, но теперь… иногда мне становится страшно. Я хочу, чтобы память вернулась, но если вместе с этим все изменится... Что будет тогда? "Что с нами будет?". Она едва не вздрагивает от этого едва не заданного вслух вопроса. Ей хотелось бы успокоить его, ей хотелось бы точно знать ответ. Потому что она понимает, насколько для него это важно. Но все, что она на самом деле может сделать, это только попробовать примирить его с забытым прошлым. Тринити знает, почему он так цепляется за любой шанс вернуть свои воспоминания – однажды он все же ей рассказал. Без прошлого нет и будущего. Казуму пугают и сбивают с толку странные сны, люди в них, которых он, может быть, и знал когда-то, но теперь не может вспомнить. И, может быть, эта память не принесет с собой ничего хорошего, но без нее он все еще чувствует себя тем семенем одуванчика, бесцельно носимым по ветру. И это не жизнь. Но Тринити надеется, что даже будучи не в силах вернуть ему воспоминания, она все еще может ему помочь. - Казума, ты удивительный, замечательный человек. И всегда будешь для меня таким, - остановившись и немного смущаясь, она переводит дыхание, чтобы продолжить. – А вспомнишь ты или нет, и что бы ты ни вспомнил... Ты можешь не волноваться об этом. Ведь это не единственный путь. Мы можем просто создать новые воспоминания, вместе. Ведь так? - Да, - она волнуется, но его короткий ответ звучит легко, очень просто и искренне. – Спасибо, Тринити. Ты очень добра. - Но тебя все еще что-то тревожит. - Нет, нет, - он отрицательно качает головой. – Больше ничего. Наверное... я просто думаю, что, может быть, этого достаточно. - Этого? - Когда есть кто-то... – на мгновение он теряется, и кажется смущенным не меньше нее, пытаясь подобрать нужное слово, – что-то, нечто, что делает тебя живым. Мне казалось, что если память вернется, я пойму для чего я здесь. Но может быть, все на самом деле проще? - Конечно. Ведь ты свободен в выборе. Тем не менее, он вовсе не выглядит в этом убежденным. И тогда, стараясь вложить в голос все свои силы, она добавляет: - Прошлое не имеет власти определять твое будущее. Ей хочется в это верить. Даже с тем, что быть чужой причиной чтобы жить, это слишком большая ответственность. Но она справится. Они справятся, ей хочется в это верить. И… - Я знаю, - помедлив, наконец, говорит Казума в ответ. - Я знаю... И после минутной заминки неожиданно твердо сжимает ее ладонь. Замерев в слабом свете от уличного фонаря, они не видят, не замечают, как мимо них проходит шумная компания припозднившихся студентов. Смотря друг на друга, не видят и не замечают и того, что около гильдейских корпусов, под окнами, кто-то пускает огненные фейерверки в черное сонное зимнее небо. Отливающее темной синевой, оно с равной периодичностью расцветает яркими красками, когда за стенами магического барьера Ишаны, содрогаясь в долгой, кричащей агонии, медленно умирает обреченный человеческий мир. ***

" Я думала, что я могу спасти его".(с)

Когда Тринити впервые сталкивается с проклятьем «Рубина, пожирающего разум», то еще слабо представляет себе, что это такое на самом деле. Найн – что для нее привычно, отмахивается от прямого вопроса, не желая ничего ей пояснять. «Иначе с ним было бы просто невозможно иметь дело. Это просто страховка, чтобы не смел мне врать. У него чертовски поганый характер, но он владеет информацией без которой нам не обойтись». Упомянутый обладатель чертовски поганого характера и бесценной информации о Черном Звере при этом мрачно кривит губы и шипит что-то не слишком почтительное себе под нос. Однако, внешне никто не выглядит пострадавшим, и тогда, в тот раз, задолго до того, как их группу однажды назовут «Шесть Героев» и под этим именем они войдут в историю мира времен Темной Войны, Тринити принимает такой ответ. Когда она впервые сталкивается с проклятьем «Рубина», она не знает он об этом заклинании ровном счетом ничего. Но когда она впервые встречается с Юки Теруми, у нее больно сжимается сердце. То же лицо, один голос… Внешне он напоминает человека, таинственно исчезнувшего из Ишаны несколько месяцев назад так сильно, что невозможно поверить, будто бы в природе, у людей совершенно не связанных между собою, вообще возможно такое сходство. Зато характер – полная противоположность. Первое впечатление настолько сильно, что проходит не один месяц, прежде чем Тринити перестает оговариваться, при обращении к нему называя его чужим именем. Но, несмотря на все словесные пикировки с Найн – непревзойденное умение сказать той по любому поводу что-нибудь этакое, заставляющее одну из Десяти Мудрецов мгновенно вспылить и пустить в ход не столько магические способности, сколько острые каблуки сапог, он не высмеивает Тринити за ее частую неловкую оговорку. И когда она впервые протягивает ему руку, помогая подняться на ноги после особо шумного скандала с ее подругой, он принимает ее ладонь, просто тихо хмыкнув. Без слов. Оценивающе, но не сердито. С Казумой они совсем не похожи. Юки другой – развязный, временами весьма грубый, несдержанный на язык. Полная противоположность. Но, следуя за старым, вновь занывшим у сердца, едва оформившимся чувством, Тринити незаметно для себя привязывается к нему. С каждым днем – все сильнее. В дни, когда их надежда сменяется отчаянием, Юки Теруми крутит интерактивный глобус в комнате совета, и, усмехаясь, закрывает от нее ладонью пылающие огоньки – локализацию появлений Черного Зверя. «Угадаешь, где будет следующий раз? Ну же, это нетрудно». Странный способ сообщать о небольших периодах затишья, но все же, когда она привыкает, ему удается таким образом вызвать у нее улыбку. В эти дни, когда их всех объединяет только Зверь и ужасы Темной Войны, ей хочется точно знать, чувствовать, что за всем этим – непроглядным ужасом, безмолвием, тьмою, есть что-то еще. Что и в бесконечном цикле за смертью на самом деле следует возрождение. Что где-то еще осталась жизнь – за магическим барьером безопасной Ишаны и внутри нее, в их сердцах. Юки единственный, кто смеется, когда всем остальным не до смеха. И когда память обманывает ее, она тянется к нему, подталкиваемая воспоминаниями о другом человеке. Ни о чем не спрашивая, ничего не стремясь узнать, но стараясь проводить рядом немного больше времени. Во время легкого чаепития в ее любимом кафе, во время совета Шести и общей работы, даже во время его частых, очень шумных и ни разу не обошедшихся без небольших телесных повреждений ссор с Найн, Тринити чувствует себя живой. Когда однажды во время боя он отбрасывает ее, неудачно замешкавшуюся, из-под удара, удержав затем цепью Нокса на краю километрового разлома в земле, это чувство усиливается в разы, достигая предела. Даже если потом, когда уже все закончилось, Юки Теруми безобразно громко на нее орет, ругаясь, и заставляя всех остальных поражаться богатству его словарного запаса. Он никогда и ни с кем не был особо вежливым, но ей досталось от него лишь однажды. Тогда. И Тринити совсем не приходит в голову мысль о том, что беречь ее – это тоже могло бы быть приказом «Рубина». Она привязывается к нему – ей бы хотелось сказать «как к другу», если бы он не смеялся при ней – «Не похоже, чтобы Шестеро Героев были приятелями». Но, когда после победы над Зверем, после окончания Темной Войны, Юки Теруми остается в Ишане – конечно, больше подле Найн, чем рядом с ней, втайне Тринити все равно испытывает радость. Ровно до того момента, пока заклинание, использованное ее подругой, не напоминает о себе в один день – прямо, страшно и безжалостно. Юки плохо выглядит тогда при встрече, но отмахивается от робких вопросов о самочувствии несколько раз подряд. Пока однажды Тринити не удается застать его в Гильдии в действительно плохой день и случайно увидеть на его лице гримасу из страха и безграничного отчаяния. И если первое она и видела в его глазах однажды, то второго – никогда, и это пугает ее. До боли в сердце, до едва удержанного, задушенного в горле крика. Дернувшись, точно марионетка, пытающаяся наперекор нитям сорваться с крестовины, Теруми сам зажимает ей рот холодной словно у мертвеца ладонью. - Тихо. Ради чего угодно на свете, замолчи. Если ты, конечно, не хочешь позвать свою раздражающую подругу и наделать мне еще больше проблем. Когда она спрашивает – «Что с тобой происходит?», он смеется. Долго и страшно, до тех пор, пока, не начинает задыхаться, судорожно заглатывая воздух, сквозь смех выдавливая коротким мучительным стоном: - Ты же маг, Тринити! Платиновый Алхимик, одна из Шести Героев! Так догадайся! Тогда она впервые осторожно касается его головы, несмело прижимает пальцы к вискам, в попытке успокоить и одновременно попробовать нащупать нить заклинания, ослабить печать рубинового проклятья. Он подчиняется ей, закрыв глаза. И не то, чтобы у нее получилось, но все же, тогда, под ее руками, после безобразной и жуткой истерики, он дышит ровнее, спокойнее. Тринити не удается тогда и на десятую долю ослабить силу «Рубина», но зато она видит, может почувствовать истлевающую связь души и тела. И ужаснуться – разве Найн могла об этом не знать? Или во время Темной Войны подруге просто некогда было думать о последствиях? Она едва успевает об этом подумать, когда впервые в жизни слышит от Юки тихое ровное «Спасибо», и от этой вымученной благодарности у нее все сжимается внутри. Во второй раз они говорят о проклятье «Рубина» на прогулке в старом парке при Гильдии Магов. На улице лето, но Юки глубже натягивает на голову капюшон своего вечного ярко-рыжего плаща, крепче кутается в него, как будто бы ему холодно. Его ладонь - и без того узкая, тонкая, с чуть вытянутыми костяшками, теперь кажется Тринити очень бледной и хрупкой. Холодная. Остывший пепел, рассыпающийся на ветру. - Я... я хочу помочь тебе. - О, правда? Спасибо, Тринити, это так мило. Но Найн не обрадуется. Да и остальные тоже. В одиночку решать такие вопросы у вас не принято. Ну, если ты, конечно, не Хакумен. Он смеется, но в его голосе отчетливо слышно отчаяние. Нотки закипающей истерики – когда он сам едва ли в силах сдержать безумный хохот, от которого мороз продирает по коже. - Они никогда на это не согласятся. Но ты и правда так хочешь мне помочь? Не хочешь даже представлять, каково это – постоянно чувствовать себя насекомым с оторванными крыльями и в итоге просто исчезнуть, как будто тебя и не было? А что если все это опасно? Что если твоя удача однажды сбежит от тебя? Что тогда, Тринити? - Если я могу это сделать... Если это все, что я могу, я должна попробовать сделать это для тебя. Сделать хоть что-то. - И мнение твоих милых друзей о том, что то, что происходит, это, в общем-то, естественный ход вещей, тебя совершенно не заботит? - Уверена, я смогу им все объяснить. Ведь ты один из нас. - Перед лицом "благодарного человечества" разве что... - выплевывает он, отворачиваясь. - Не будь такой наивной! - Юки! – если он сейчас уйдет, вырвав свою руку из ее безвольно опустившейся ладони, она не уверена, что не побежит за ним следом. – Юки… Теруми… - Ну чего еще? Он останавливается, смотрит на нее выжидающе. И тогда, гоня прочь воспоминания об Академии, о Казуме, о том, что во всем этом есть нечто неуловимо похожее, собравшись с силами, Тринити выпаливает на одном дыхании. - Я больше тебя не отпущу. Наверное, впервые на ее памяти он – именно он, не Казума Кувару, выглядит удивленным. Несколько мгновений – если бы она знала его хуже, то решила бы, что ей удалось его смутить – что в принципе невозможно. Но потом он приходит в себя и привычно ворчит себе под нос – «О, как мило. Да больно нужно это делать, глупее не придумаешь, куда я денусь…». Добавляя через несколько минут вполне серьезно совсем другие слова. - Мне не хотелось бы, чтобы у тебя были проблемы. На самом деле... мне действительно очень нужна твоя помощь, Тринити. Я… я прошу, я умоляю тебя... - Я помогу тебе, - ее голос не дрожит, хотя на это и не так просто было решиться. Но только в тот миг ей кажется, что все решаемо и все возможно. Что у нее обязательно все получится, и что и Найн поймет, даже если все рассказать. Однако Юки, как будто бы прочитав ее мысли, хмыкает: - А что же насчет остальных? И насмешка в его голосе явственней явного говорит о том, что ее оптимизма на этот счет он не разделяет. - Я… - она знает, что он не был бы собой, если бы не сказал чего-то в этом духе, стремясь поколебать ее уверенность. – Насчет остальных я еще не решила. Но пока я не буду им ничего говорить. Тогда он тихо и – как ей кажется – счастливо, но полубезумно, смеется, вывернувшись, изогнувшись и осторожно обняв ее, склонившись и теснее приблизившись к ней. - Ах, Тринити. Вера в свои силы – это так похвально и так прекрасно. Но все же у тебя слишком мягкое сердце. И может быть, именно это и служит той самой последней каплей. Тринити кажется, что он рад ее помощи, но не верит, что из этого хоть что-нибудь выйдет. Он в отчаянии, и ему уже почти все равно. Но ей хочется, чтобы он ей поверил. В поисках информации о заклятье она теперь часами сидит в библиотеке Академии и наконец, украдкой, тайком, перебирает книги подруги. Можно было бы, конечно, спросить у самой Найн, как и где та сумела найти контролирующее разум заклинание. Но стоит только подумать об этом, как тут же, следом, бесконечным рефреном в ее голове звучит тихий и в этот раз едва ли насмешливый смех. «Тринити. Ах, Тринити… Не будь такой наивной». Юки прав: убрать заклинание остальные – Найн, Хакумен, Валькенхайн, Джубей – ее друзья, заботившиеся о ней, но Теруми не переносившие на дух, никогда не согласятся. Поначалу Тринити много думает о них – может быть, все-таки стоило бы довериться им, рассказать, спросить совета... Просить и умолять сжалиться над одним из них, искупившим свои грехи, свою вину за создание Зверя в полной мере, в конце-то концов. Но вскоре, постепенно, поиск решения, поиск информации о проклятье «Рубина, пожирающего разум» прочно занимает все ее мысли, не оставляя лазейку для чужого мнения на этот счет. Ведь они были вместе во время Темной Войны. Вместе сражались против Черного Зверя. И даже если она все еще помнит о Казуме, ехидная речь и, в лучшем случае, насмешливые, дерзкие манеры – совершенно другое поведение, совсем другой человек, уже не делают эту память болезненной. «Больно, Тринити… Не надо, хватит на сегодня». Ей невыносимо видеть, как он слабеет с каждым днем. Того, что она делает, чтобы восстановить разрушенную связь, не хватает. И снять чужое заклинание, разбить сдерживающую печать – попробовать освободить его от проклятья, в итоге кажется единственным вариантом. Единственным шансом его спасти. Но, даже приняв такое решение, Тринити прячет его в глубине своего сердца, и просит о новой встрече, не сообщая Теруми об этом. Обычно, они встречаются за пределами Гильдии, все в том же парке, чтобы не вызывать подозрений – время от времени, в условленный срок. И эта встреча там, ранним утром, не должна была бы стать чем-то из ряда вон выходящим. Однако, услышав чужие голоса, которые в сонной, стеклянной тишине до нее доносит легкий ветер, Тринити невольно ускоряет и без того довольно быстрые шаги. Что-то не так, ведь кроме них здесь никого никогда не было – и не должно было быть сегодня. У нее холодеют руки, когда она слышит голос Хакумена – не к добру, в голосе Лидера даже с большого расстояния слышен праведный гнев. И оставшуюся часть пути она преодолевает бегом, спеша, путаясь в белых полах своей длинной накидки, пошатываясь, почти что падая пару раз, сбивая и обдирая о гравий тропинки свои аккуратные туфли на небольших каблуках. Если она опоздает, случится что-то ужасное. И она изо всех сил старается успеть, но холодом перехватывает, сжимает горло, не слушаются ослабевшие ноги, и от бешено колотящегося в висках пульса болит и кружится голова. Блеск серебряно-белого доспеха, острой стали меча, плащ, метнувшийся рыжим крылом – выпад, еще один, уклоняющееся, уходящее от атаки гибкое тело. Валькенхайн и Джубей тоже там, и она кричит им, умоляет их остановить схватку, но они ее не слышат. Не слышат, не слышат – наверное… В самое страшное Тринити все еще упрямо не хочется верить. Она пытается вмешаться сама – набросить заклинание, разделить сражающихся барьером, так, чтобы не повредить никому, и остановить происходящий кошмар. Но слишком большое расстояние – она слишком далеко от них, и на такое ей сейчас не хватает концентрации. Невозможно сосредоточиться, когда в голове и груди, в сердце, вместо слов заклинания одни эмоции – непонимание, неверие, боль, отчаяние, парализующий душу и разум страх. Ноги не слушаются и едва ее держат, все ее силы уходят только на то, чтобы приказать им двигаться. Она все еще надеется успеть – остановить, прекратить это, любой ценой. Совсем близко, еще немного. Почти, еще чуть-чуть. Но широкий взмах меча в один миг отсекает от нее поле боя, вырезая, заставляя застыть пространство и время вокруг. Юки не успевает увернуться и длинное, широкое лезвие Ооками раскрывает, распахивает, вспарывает грудную клеть, выворачивая ребра, и выходит со спины, не пролив ни капли крови. Ни вскрика, ни стона. Теруми просто удивленно переводит взгляд на лезвие чужого меча и, роняя свои короткие клинки, оседает на землю, чтобы больше уже никогда не подняться. Тринити с ужасом смотрит, как под ударом незнакомой ей техники истлевает его тело – серой пылью, истончаясь, растворяясь, обращаясь в небытие. Ладонь, вскинутая в последнем жесте – невозможность окончательно поверить в происходящее, полуоткрытый в безмолвном, гневном крике рот, широко распахнутые глаза. Ткань одежд, соприкасавшаяся с телом, тает тоже, рассыпается на молекулы, не видимые глазу. Остается только разорванный на спине рыжий плащ, не коснувшийся ни кожи, ни волос – капюшон в пылу боя был сброшен. Ее пальцы тянутся к нему, зарываясь в яркую ткань как в землю, на ощупь. Падая на колени и протягивая ладонь в пустоту, Тринити ничего не видит прямо перед собою. Из ее груди рвется не крик, один долгий, протяжный стон. «Почему? Почему это произошло?!» Так, как будто бы из груди у нее вырвали сердце. Она ничего не видит вокруг, но вскоре чувствует чужое прикосновение. Валькенхайн – единственный, кто оказывается рядом, ближе остальных. Единственный осмелившийся приблизиться, опуститься на землю возле и коснуться ее, положить на плечо ладонь. Тринити плачет, уткнувшись лицом в рукав его крахмаленной идеально белой рубашки. Слепо, не разбирая ничего сквозь слезы, застилающие глаза, сквозь запотевшие очки. Содрогнувшись, скорчившись от резкой, пронзительной боли, прижимая ладони к груди, а локти к животу. Сжавшись в комок, и намертво вцепившись пальцами в остро пахнущую кровью рыжую ткань. Оборотень держит ее, держит крепко. Обхватив за плечи, но не касаясь ни залитого слезами лица, ни растрепавшихся от быстрого бега волос. - Уведи ее отсюда, - глухо звучит откуда-то со стороны усталый голос Хакумена. И тогда Валькенхайн мягко шепчет: "Прошу меня извинить", крепче прижимая к себе, осторожно подхватывая ее под колени. До корпусов Гильдии он несет ее на руках. Оглушенную, ослепшую, неспособную различить в мутной пелене перед собой даже слабые очертания знакомой дороги. - Я сожалею, - несколько мгновений он молчит, но так, что в этом молчании можно прочесть и сам предмет его сожалений. "Не о том, что произошло - о том, что это произошло у тебя на глазах". - Действительно сожалею, - слова, оброненные в такт шагам: быстрым, пружинисто-легким, звучат холодной констатацией факта. "О том, что были пролиты твои слезы". - Но другого пути у нас не было. Тебя и Найн мы хотели от этого оградить. Тринити слышит, как ломается с треском попавшая под его ботинок ветка, и вздрагивает, пряча лицо в складках рыжей ткани, болезненно крепко прижатой к груди. - И никто из нас не станет требовать понимания. И твоего прощения мы тоже не вправе просить. Но, если мне будет позволено, я хотел бы дать совет. - Какой? - кажется, только чуткое ухо оборотня и способно уловить ее жалкий, тихий шепот. - Научись забывать. Его не стоит помнить, как и не стоит оплакивать. То, чем он стал, не заслуживает твоих слез уже очень давно. Из ее горла рвется жалобный всхлип вместо ответа, и она почти что видит, представляет себе, как Валькенхайн грустно качает головой. - Можешь не верить мне и считать, что это было слишком жестоко. Но сегодня мы окончательно избавили мир от тени Черного Зверя. И еще более больших бед. - Я не хочу тебе верить... я не могу. - Я понимаю. И мне правда очень жаль. "Мы должны были, мы имели право убить его". "Но никто из нас не имел права лишать тебя последней надежды". - Я… я могу его оставить? По дороге в Гильдию и внутри ее корпусов им не встретилось никого. Или же Валькенхайн специально избегал тех, кто мог бы начать задавать вопросы. Он явно хотел бы перепоручить Тринити заботам ее подруги и поскорее покончить с этим, но когда Найн не оказалось «дома», все-таки не пожелал оставить ее одну. И, когда, протерев свои очки, Тринити поднимает на него глаза, задавая этот робкий вопрос, он вовсе не выглядит раздраженным. Просто очень усталым. Так, как будто бы Темная Война для него не закончилась несколько месяцев назад. - Тринити… - косясь на рваный рыжий плащ, который она до сих пор прижимает к груди, Валькенхайн говорит с ней ласково, как с ребенком. – Этого я не вправе тебе запретить. "Оставь, но только так, чтобы это никому не повредило". Что-то говорит ей о том, что на самом деле это все-таки для него недопустимо, но он сознательно душит тревогу и опасения за ближайшее будущее всех остальных. Даже если это слабость, в серых волчьих глазах еще живо человеческое сострадание. И тогда она решается попросить, зная, что об этом решении, пришедшем спонтанно, не пожалеет никогда и ни за что. - Валькенхайн! У меня есть еще одна просьба. - Слушаю. - Я хочу покинуть Ишану. Ты… ты можешь мне помочь? - Есть опасения, что тебя не пожелают отпустить отсюда? – он весь подбирается, точно сию минуту готовый защищать ее от возможной угрозы, однако беспокойство и сомнение в его голосе вызваны совсем не этим. – Но, Тринити, если ты покинешь Гильдию, куда же ты собираешься направиться? - Не волнуйся за меня, - она изо всех сил старается улыбнуться сквозь слезы, но со стороны выглядит это, наверное, очень жалобно и даже жалко. - Миру все еще нужна наша помощь, ведь так? Я могу создавать защитные барьеры и... думаю, за пределами лабораторий от меня будет больше пользы. Тогда, на мгновение прикрыв глаза, Валькенхайн кивает головой. - Понимаю. Хорошо. К твоим услугам. Больше они не разговаривают – оборотень тихо уходит, когда Найн с шумом распахивает дверь в ее комнату и первым делом бросается проверять, цела ли подруга. Убедившись, что физических повреждений нет, и выслушав – не о том, что произошло, о планах на будущее, серьезно и молча, она просто обнимает Тринити, крепко прижимая ее к себе. Молча, без слов. Жестом, прощающим все, что было сделано втайне от нее, у нее за спиною. Ведь Джубей уже должен был все ей рассказать. Но об этом между ними не сказано ни единого слова. Сейчас они не пытаются поговорить, сейчас для этого не время. Да и Тринити и так знает, что Найн произошедшее не особо расстроит, а точнее – не расстроит совсем. Тринити единственная, за кого в сложившейся ситуации Коное А. Меркурий действительно переживает, а все остальное – то, что к этому привело, для нее не имеет значения. И поэтому Тринити стыдно смотреть ей в глаза. Найн не просит ее остаться, но с горячим участием друга обещает живо надрать задницы тем, кто из Гильдии посмеет сказать хоть слово против ее решения. И помочь телепортацией, если будет нужно, и чем угодно еще. Но Тринити никого не хочет вмешивать и вынуждает ее принять мягкий, но твердый отказ. Она не хочет причинять подруге еще больше хлопот. А обращаясь к Валькенхайну с робкой, неловкой просьбой, она заранее знала, что тот согласится помочь. Хотя бы потому, что это также поможет Джубею отвести от Найн чужие глаза. И если это единственное, чем можно хотя бы попробовать искупить наличие тайн и секретов от лучшего друга… Их с Юки видели вместе, и не один раз. Не единожды, и все подумают, что остальные не имеют к этому никакого отношения, что случилось нечто непредвиденное, и что она на самом деле отправилась его искать... Как Казуму когда-то. Лучше было бы думать, что он и в самом деле просто исчез. Куда-то. Не навсегда. Почему же все так обернулось? Она остается после этого в Ишане еще на три дня и каждый из них точно пытка, растянутая во времени. Мучиться, но делать вид, что ничего очень страшного не случилось. Плакать, но оправдывать это тревогой и лживым неведением для всех остальных. Сотни тысяч любопытных глаз – мучительно, тяжело, невыносимо. Конечно же исчезновение одного из Шести наделало много шума. И от особо навязчивых вопросов Тринити спасает только то, что ее оберегают Найн и Джубей. Они заботятся друг о друге и заодно о ней тоже, но ей тяжело теперь принимать такое отношение от своих друзей. Ей не знакомо чувство зависти к чужому счастью. Только очень больно. И в минуты темного тягучего отчаяния иногда кажется, что за двоих. Что в одном сердце просто не вместится столько. Она сама толком не знает, от чего, от кого бежит из Ишаны. От друзей, находиться рядом с которыми теперь слишком тяжело? От собственной памяти о том, как все было иначе? От того, что может вызвать к жизни эти воспоминания? В Ишане о Юки напоминает каждый камень. И в итоге недолгое прощание - даже с Найн, выходит смятым, скомканным, нервным и для обеих - очень неловким. Ее подруге и так после победы не дают и минуты покоя, у той маленький ребенок, а после... после того дня они так и не смогли спокойно поговорить. И для Тринити вины Найн в этом нет - только ее, ее собственная. В том, что ей до сих пор стыдно и больно, что ее до сих пор - с того дня, душат слезы. Она старается не плакать при всех. Но из груди никак не хочет уходить фантомная боль, ощущение потери и неосознанное чувство глубокой обиды. На несправедливость, в которой никто не виноват. Ей страшно искать правду, искать ответы. Да и где найти их, если все-таки решиться? Хакумен покинул Ишану раньше - в тот же день, тот самый день. И это к лучшему, сейчас она бы не хотела его видеть. Если они когда-нибудь, когда пройдет больше времени, встретятся снова, может быть тогда... Может быть, однажды они смогут встретиться и просто поговорить. Но сейчас ей не хотелось бы видеть Лидера. Точно так же, как Джубею сейчас тяжело даже просто находится рядом с ней, и, почувствовав это однажды, Тринити всегда первая отводит при встрече глаза. Великому Мицуеши тяжело, больно и стыдно, но ведь даже если бы он захотел, из-за Найн он все равно никогда не заговорит о том, что произошло. Ради него и ради нее, ради их общего ребенка, его просто нельзя об этом спрашивать. И Найн тоже - на их семью все еще направлено слишком много любопытных глаз. Остается только Валькенхайн. Который рассказал бы Тринити, пожелай она знать. С участием друга, и беспристрастностью истинного Наблюдателя ничего не требуя взамен. Ни веры, ни прощения, ни понимания. Но Тринити боится услышать его ответы. "Станет ли тебе легче? И разве ты захочешь мне верить?" - это нетрудно прочесть во внимательном и теплом взгляде его мудрых глаз. Валькенхайн Хеллсинг беспокоится о ней - и не меньше, чем все остальные. Но он единственный, кто провожает ее, отлучившись на время от юной мисс Алукард. И Тринити способна оценить этот жест молчаливой помощи в полной мере. Она знает, чего стоит оборотню оставить заботу о юной госпоже, хотя бы и ненадолго. Хеллсинг сопровождает ее до воздушного порта Ишаны, забрав ее совсем не тяжелый багаж. Одна сумка - одежда, книги... И по дороге они не разговаривают, но вовсе не потому, что он боялся бы вызвать ее слезы жестокой мыслью, неосторожным словом. Просто Валькенхайн настоящий джентльмен. Тринити верит - она так считала всегда, что душа зверя тесно сплетена в нем с человеческим сердцем. Он страшен в гневе, но к ней он всегда был учтив, добр и заботлив. И очень тактичен. В конце концов, он же старше, мудрее, опытнее... И его сдержанное сочувствие не заставляет ее чувствовать себя совсем уж беспомощной. Потерянной - да, но все же еще способной... хотя бы на что-то. Ждать очередного рейсового корабля приходится на смотровой площадке. С которой весь город как на ладони, а рукой будто бы можно коснуться облаков: в день ее отъезда стоит хорошая погода. Валькенхайн не просто помог донести багаж - он ждет воздушного транспорта вместе с ней, облокотившись о перила, намереваясь действительно проводить, посадить ее на корабль, - и тогда Тринити, привлекая внимание, робко касается его крепкой ладони, затянутой в мягкую белую ткань. Вместо вопроса оборотень просто встречается с ней взглядом. "Спрашивай" - говорят его спокойные усталые глаза. Будто бы он давно этого ждал, но также, в равной мере, ждал - и до сих пор ждет, и того, что она так и не заговорит с ним о причине своего отъезда. Тринити до сих пор не уверена, что это все-таки стоит сделать. Но все же она пробует – робко, несмело. - Ты говорил мне тогда... "то, чем он стал". Что ты хотел сказать о нем? Глаза Валькенхайна темнеют. И голос, отвечающий вопросом на вопрос, звучит глухо и хрипло, грудным ворчанием зверя. - Ты знала, что он не человек? Что это чистое зло, которое невозможно держать под контролем? Что сама его сущность враждебна этому миру? Всему живому? - Но... Ты знал? И ты был там, тогда... с самого начала? - Да. И ради мисс Алукард я был бы там снова, и сделал бы то же, что и тогда. Теперь его голос бесстрастен. В нем больше обыкновенной усталости, из него исчезают звериная настороженность и - если бы Тринити знала оборотня чуть хуже, то не уловила бы этого - тихая ярость, гнев и боль. Минутная вспышка злости, но Хеллсинг тут же берет себя в руки. А ей приходится сглотнуть вставший поперек горла скользкий ком, чтобы продолжать. - Ты был там... Но он, Юки… Он был там ради меня. Из-за меня. Потому что я позвала, попросила его... - Нет. Звериная ярость, тьма, темная завеса гнева тает в его глазах. Оборотень смотрит на нее с сожалением, тихой грустью и, на ощупь, не глядя, пытается найти для нее в карманах своего вечного фрака чистый носовой платок. - Нет, - повторяет он снова, покачав головой. – И я рад, что мы успели вовремя. Ее маленькая женская рука почти исчезает в его широкой грубой ладони. Валькенхайн передает ей белый квадратик из тонкого батиста, и сжимает свои пальцы поверх ее жестом, призванным хоть как-то смягчить жестокие, ранящие слова. - Это ты была там ради него, Тринити. Он манипулировал тобой, он просто использовал тебя. И не пощадил бы, если бы только добился своего. Мне жаль, что все произошло так, но о том, что произошло, я не жалею. - Нет… Пожалуйста, не надо. Ее бьет крупная дрожь, подгибаются ноги. Так, как будто бы кто-то с силой толкнул ее в грудь. Нижняя губа предательски дрожит, на глаза наворачиваются слезы и непроизвольно она изо всех сил цепляется за удерживающую ее руку. - Нет. Валькенхайн, пожалуйста, не говори таких страшных слов! Ведь тогда... что тогда случилось со всеми нами? Разве ты не понимаешь? Кем мы стали? Он ведь был одним из нас! - Если бы это и в самом деле было так. Ты не знала его, Тринити. Мы все… мы думали, что тебе лучше не знать. Может быть, мы ошибались. Но ты не знала все равно, что чуть было не выпустила на волю. - Нет, нет... Так не может быть. Это моя вина. Это мне нужно было раньше поговорить – с Найн, с Хакуменом, с Джубеем, с тобою. Тогда я могла бы спасти его, тогда до такого бы не дошло, тогда бы все было иначе... - Некоторые вещи неизменны, - голос Хеллсинга, тихий, мягкий голос друга, полон печали. – То, что ты не хочешь принять, к сожалению, одна из них. Раньше или позже, это все равно бы однажды произошло. - Научись забывать, - говорит ей оборотень, снова. - Научись забывать. Если все здесь способно поймать тебя в ловушку твоей же памяти, беги как можно дальше отсюда. И когда мы встретимся снова, если мне будет позволено, я расскажу тебе больше, чем ты можешь спросить. Сейчас вижу, это ни к чему не приведет. Научись забывать, Тринити. И не вини себя в том, что случилось. Здесь нет твоей вины, ты ничего бы не смогла изменить. - Да… ничего. Как… как жук с оторванными крыльями, снова. - Нет. И не смей думать так. Чистое сердце и сострадание - это сила, не слабость, что бы он тебе ни говорил. Пройдет время, и Шесть Героев перестанут быть нужными этому миру. Но такие как ты нужны будут всегда. "Береги себя, Тринити Глассфилд. Я рад тому, что знал тебя". Валькенхайн целует ей руку на прощанье. Старомодный жест почтения, мягкое легкое касание губ к тыльной стороне ладони. Тринити больше не отводит взгляд, смущаясь – теперь она старается получше запомнить его серые волчьи глаза, смотрящие на нее с молчаливым участием. Несмотря ни на что, он был добр к ней. Он пытался помочь. И на прощание она находит силы ему улыбнуться. Поблагодарить на словах и неловко махнуть с трапа ладонью – все в порядке. Глаза сухие и спину она, поднимаясь к люку транспортного судна, держит прямо. Пять минут – стандартная инструкция перед полетом, и Ишана: порт, очертания города, Найн далеко в своей мастерской, оставшийся на смотровой площадке Валькенхайн, исчезают под белой грядой облаков. Должно бы было стать легче, но на огромной высоте над землей горло перехватывает снова, и под шум двигателей Тринити изо всех сил зажимает рот забытым, оставленным ей тонким батистовым платком. Когда-нибудь слез не останется. Когда-нибудь станет неважно по кому они были пролиты. Из-за кого частичка жизни ушла из ее глаз вместе с мутной, соленой влагой. Некого винить и никто не вправе просить понимания. Ей больно. И в этот раз уже не за двоих – за всех них. Даже если другие и пытались уберечь ее от страшной ошибки, цена за это была не менее высока. Валькенхайн Хеллсинг знал об этом. И о том, что он тоже был там тогда, она не скоро забудет. Если вообще когда-нибудь сможет забыть. Она ни на кого не держит обиды. Но все произошедшее трудно принять, а признать, что это должно было произойти, почти невозможно. Юки смеялся над ее наивностью. Над верой в способность что-то изменить, над невинной открытостью помыслов и побуждений. До слез, с нотками истерического безумия. Но все же на этот раз он не вырвал свою ладонь из ее руки. Ему просто было смешно. Но Тринити так хотелось, чтобы он ей поверил. И хоть Валькенхайн и просил об этом забыть, она не забудет. Еле втиснутый – дважды свернутый, аккуратно сложенный, потрепанный, рваный рыжий плащ лежит на самом дне ее легкой сумки. Дыру в нем – большую, с разлохмаченными рваными краями, – ей удается зашить только на седьмой день своих странствий, исколов себе иголкой все пальцы. Довольно криво и неумело, неровными стежками: все-таки пришивать пару вырванных "с мясом" пуговиц на чужую рубашку в свое время было гораздо легче. Но и под конец этой долгой возни с иголкой и ниткой все же приходит неподдельное удовлетворение от проделанной работы. Совсем как раньше. Рыжая солнечная материя больше не пахнет кровью, хотя в стирке плащ так и не побывал. Он вообще ничем не пахнет, если уж на то пошло - запах крови был, но пятен не было, даже тогда, и сама по себе эта яркая, рыжая тряпка могла бы принадлежать кому угодно. Однако Тринити достаточно просто ощущать иногда под рукою его ткань. Когда уровень комфорта в отстраивающихся после войны городах - часто, очень часто, не позволяет найти даже для одной из Шести лабораторию с нормальным уровнем отопления, тогда на ночь она набрасывает его поверх одеяла. И становится немного теплее, даже если это ощущение на самом деле фантомно, лживо – он ведь очень тонкий, легкий. Но ей тепло. Память истончается, но не исчезает. Иногда ей снятся плохие сны, в которых холодные ладони ласкают ее лицо и смеющийся голос, зовущий ее по имени, отражается от стен зеркального лабиринта. Она бежит за ним, по истлевающему следу, черный туман смыкается позади нее и над ее головой. Но иллюзия, воссозданная до мельчайших деталей - три шрама на левом бедре, обвившая худое, гибкое тело цепь Уробороса, - рассыпается серым пеплом всякий раз, когда уже кажется так близко, только протяни ладонь и коснись. У теней в ее снах нечеловеческие глаза. И негромкий смех сменяется то демонически безумным хохотом, то стоном боли, то криком страшного проклятья. Но следом за плохой ночью обязательно приходит утро и новый день, полный новых забот. Она работает на износ ради будущего нового мира. Стараясь не задумываться о том, возможно ли это вообще - создать хоть что-то для других тому, кто сам медленно, но верно распадается на части. Валькенхайн просил научиться забывать. Но, даже независимо от ее воли, память остается с ней – как шрам или рубец от плохо, тяжело заживающей раны. Голосом, ощущением чужого прикосновения. В Ишане ей бы мерещилось присутствие на каждом шагу, но и здесь, на другом краю света у незнакомцев она видит черты до боли знакомого лица. Валькенхайн просил научиться забывать. Проходят годы, и ей удается. Но не забыть, а только лишь немного размыть, изменить эту реальность. Не снятся больше плохие сны, но тихий смех, шепот призрака не исчезает из разума даже с рассветом. В прикосновении к холодной реторте чудится, всякий раз, касание прохладных пальцев. И плащ, брошенный на постель, лежит там так, как будто бы его прежний хозяин просто куда-то вышел. Минут на десять. Или на пять. Она знает, что тот день, когда она сама в это поверит, все ближе. Она забудет. Но прежней не станет уже никогда. ***

"... Я думала о тебе все это время. Когда ты бросил меня в Пограничье, когда я запечатывала себя внутри Мучорина… Всегда… Я постоянно думала о тебе". (с)

- Давно не виделись, Тринити. - Юки… Теруми. В теле Луны, двенадцатилетнего подростка, она чувствует себя совсем маленькой и беззащитной. И от наигранного, фальшивого, насмешливого дружелюбия в чужом голосе не становится легче, ничуть. Ему идет строгий темный плащ и завершающая новый образ шляпа с неширокими полями. Он и другой, и все тот же – непрерывная цепь схожих воплощений. Но все же, и всегда… ей нравилось видеть его лицо. Которое – и только сейчас она успевает об этом подумать, он и раньше всегда старался скрыть. Она никогда не понимала почему. - Твоя доброта причиняет людям боль! Убивает их! Змей-Уроборос обвивает ее хрупкое, детское тело. Цепи сжимаются так, что еще сильнее – и затрещат ребра, расколются тонкие кости предплечий. Она знает об этом, но все еще не хочет верить, что он очень хотел бы услышать этот звук. Голос, стон ломающихся костей, песню ядовитых клыков, входящих в ее слабое, беззащитное тело. Нокс Никторес медленно душит ее, когда в искаженном злобой лице его хозяина она видит, что ему хотелось бы задушить ее собственными руками. Целую вечность назад он вдребезги разбил сотворенную и верно отслужившую ему иллюзию. Сеть, паутину из правды и лжи. То, что было "правдой" для нее, было ложью на самом деле. Но разбитое зеркало, к которому он ее подвел, заставив напоследок взглянуть на собственное отражение, погребло под осколками их обоих. Этого он не учел с самого начала – и для него это до сих пор не помещается в привычную картину мира. Он не может этого понять. Что в сердце Тринити нет к нему ненависти. Она никогда не умела и не хотела его ненавидеть. "Подлый предатель" – Юки Теруми называли и похуже, забывая, а то и не ведая, что каждое злобно и бессильно брошенное "ублюдок" и "сукин ты сын" только закрепляло его за этим миром. В ее словах только горечь. Боль и раскаяние, осознание доли собственной вины. В смерти Найн, в гибели Селики и во всем, что случилось с этим миром из-за ее наивного, глупого сердца. Юки ждал, что чистота ее помыслов, первопричин ее отчаянно-глупых поступков, в итоге все-таки окажется напускной. Превратиться в обыкновенное ханжество, очередную иллюзию, за которую она будет цепляться изо всех сил. Что естественный для любого живого существа инстинкт самосохранения - все, что останется у нее потом. Что когда он сотрет к чертям ее аккуратный, маленький лживый привычный мирок с утренним чаем и дружеской непринужденной болтовней, обнажится истинная сущность, ничем не отличимая от сотен других. И тогда он увидит в ней все, что истинно в любом человеке: гнев, горечь, боль, страх, страдание - единственные подлинные чувства, идущие из первобытных глубин человеческой натуры. И тогда она его возненавидит, только упрочив этим его существование. Этого он ждал, этого он жаждал, к этому он стремился. Но, падая в измерение Пограничья, запечатывая собственную душу в свой Нокс Никторес, Тринити не знала ненависти. И не знает ее до сих пор. Ее испуг звучит удивленно, ее обвинение больше похоже на мягкий упрек. "Ты предал нас". Не "ты меня предал". На краю времени, на краю смертного мира они стоят друг напротив друга. Как когда-то во времена Темной Войны. Она ничего не может забыть и тихо шепчет о невозможности прощения, он по-прежнему ее не понимает и, не зная толком, как воспринимать ее измученные то безудержно нежные, то негодующе гневные, обвинительные слова, зло смеется над ней. Но все же Тринити ждала этой встречи очень долго и очень давно. И хотя не в ее силах повергнуть Темного Сусано-о, благодаря ей и с ее помощью, Белый наносит ему сокрушительное поражение. Нить его времени, нить его жизни истлевает во всех мирах, во всех параллелях у нее на глазах. Она шепчет о прощении – для себя, за единственный доступный ей способ одержать победу, не жалея о том, что ей пришлось совершить. Это просьба – ее прощание. И когда с последним, предсмертным усилием на нее обрушивается страшный удар, когда в уши вползает исполненный глухой злобы, хриплый шепот: «Умри вместе со мной!» - тогда, на последнем дыхании, умирая подле него, она с тихим стоном выталкивает из груди его имена. Все, что знала когда-то. В ее сердце нет ненависти к нему. Под каждым из них он был когда-то ей дорог.