Личные привычки

У Хинами шёлковые волосы. Она бережно расчёсывает их по утрам гребешком, закалывает невидимками передние пряди, любящие лезть в глаза и щекотать кожу щёк, рассматривает подолгу причёску в зеркале так, будто у неё не короткая стрижка, будто волосы на самом деле кажутся водопадом, падающим до самого копчика. Хинами всегда просыпается с ужасным беспорядком на голове, и от этого её даже можно назвать милой, но она всегда сразу же начинает приводить себя в порядок, напевая старую песенку из детства себе под нос. Это её обычное утро, чуть наполненное лёгким хаосом. Когда Хинами говорит Аято, чтобы он воспользовался её поистине детским гребешком и причесал наконец бардак на своей голове, он фыркает, идёт к зеркалу и просто приглаживает тёмные волосы рукой, пропуская их сквозь пальцы. Вот это — его привычное утро. У Хинами тёплые руки. А ещё, как говорится, золотые. Она умеет многое. Хорошо рисует, ища каждый раз что-то новое на многочисленных полках воспоминаний в своей голове. Может напеть какой-нибудь мотив, хотя сама говорит, что у неё вообще-то плохо получается петь, голоса просто нет. Хинами весьма неплохо умеет шить и всегда говорит Аято, чтобы он отдал ей разорванную на задании рубашку, она ведь умеет шить, так что заштопать порванную вещь у неё получится. Если, конечно, там находится не большая дыра размером с кулак. Тогда Аято просто покупает новые рубашки. Кстати, об Аято — он почти ничего и не умеет. Рисует плохо, о пении так вообще лучше молчать, а о шитье можно и догадаться. Раньше он говорил, что всё это относится к девчонкам, сейчас же это очень бы пригодилось. Ну, хотя бы шитьё и стирка. Попросить у Хинами пару уроков ему не даёт банальная гордость, жёстко давя на горло. Но, если честно, Аято может смотреть, как всё это делает Хинами, и он всё-таки надеется, что в ближайшее время поймёт, как включать стиральную машинку, и запомнит, сколько нужно сыпать порошка. Хинами под его пристальным наблюдением всегда улыбается: знает, что ему хочется научиться этому. У Хинами до одури приятный запах. Ваниль всегда была приятной, на самом-то деле. Возможно, она наносит пару капель духов на тонкие запястья и шею, быть может, это просто у неё такой шампунь, и запах исходит от каштановых волос — Аято вообще, если честно, без разницы, почему у неё такой запах. Он просто незаметно принюхивается каждый раз к Хинами, сторожа, как пёс, полюбившийся аромат. Почему-то совсем не хочется, чтобы он изменился, исчез так, будто его никогда и не было. Так что Аято готов сторожить всё это привычное для него до конца этого столетия (если нужно будет, то и до конца следующего). Хинами ничего не говорит про запахи. Зато ей нравится, как шумно сопит Аято, когда спит. А ещё у Хинами есть странная любовь к зарубежным сказкам. Она может тихими свободными вечерами усесться рядом с ним на диване, игнорируя шум включённого телевизора, и просто уткнуться в книгу, светя себе серым светильником, который стоит рядом на тумбочке. Аято никогда не мешает ей, потому что он знает, что книги для Хинами — это особенное сокровище, и она всё это любит странной любовью. Иногда ему удавалось скосить глаза так, чтобы можно было узнать содержание этих, как он говорит, дурацких сказок. Какие-то уснувшие принцессы, золотовласые пленницы высокой башни и брошенные брат и сестра. Всё-таки прав оказался, думает Аято, сказки точно дурацкие и странные. И всё же Хинами читает книги с каким-то великим удовольствием и часто говорит, что погружается в эти загадочные реальности, отличные от их, которая совсем не кажется сказочной и волшебной. Ну, если, конечно, есть добрые сказки, в которых идёт правдивая речь об Аде. Когда Хинами читает книги, она часто хмурится, кусает губы и машинально играет с колечком на указательном пальце. Она говорит, что все эти приключения очень увлекательны, а то, как автор использует слова, играет с ними и образами в голове читателей, очень удивляет её, а ещё она говорит, что сказки помогают расслабить все мысли, которые впутываются в большой клубок после тяжёлого сюжета. Обычно сказки короткие, но поучительные, сообщает Хинами. Веря её словам, Аято решает прочитать какую-нибудь из них. Выбор падает на «Красную Шапочку и Серого Волка». Хинами книжку нахваливает, радостно тараторит, что там мораль интересная такая, о лжи и масках, о том, что нельзя безоговорочно доверять, и Аято подкупается (задорно блестящие медовые глаза тоже сыграли свою роль). И закрывает всё на первой же странице, потому что читать про какую-ту маленькую девочку с пирожками не хочется вообще. Хинами сначала просто непонимающе хлопает по-детски большими глазами, а затем интересуется: — Почему ты закрыл книгу, Аято-кун? — Потому что она не понравилась мне, — он передаёт её драгоценность лично ей в руки. — Но ты ведь не прочитал даже до середины, — в её голосе не скрывается нефальшивое удивление. Аято от этого тёплого и всепонимающего взгляда хочется спрятаться, запереться в своей комнате и не выходить до той поры, когда Хинами перестанет так на него смотреть. Так, будто он маленький глупый мальчик, который просто не понял суть всей этой сказки, поэтому ему нужно будет просто объяснить всё это, ещё и говоря заумным голосом. Аято морщится от этого непривычного ощущения и думает, когда же Хинами устанет пялиться на него. — Точно, — она говорит это громче, чем нужно, продвигается к нему почти вплотную. — Аято-кун, ты же хмурый Серый Волк. — Кто? — Аято думает, что это издевательство, полнейшее издевательство над его выходным. — Ну, мне так кажется, — Хинами подносит, задумавшись, пальцы к губам, коротко хмыкает и спрыгивает с дивана. — Точно-точно. — Тогда… кто ты? Аято успевает крикнуть это до того, как она закрывает дверь. Хинами с интересом оборачивается, мягко улыбается, и в медовых глазах поблёскивает веселье. Она почему-то чуть начинает краснеть, иногда направляет на несколько секунд задумчивый взгляд в пол и погружается в свои мысли. Он знает, что это надолго, и закатывает глаза от чёртового раздражения. Так проходит долгая мучительная минута, Аято думает, что скоро его глаза просто самолично закроются, а тело свалится с дивана, ибо он ужасно хочет спать. — Хорошо, — прерывает её поток мыслей уверенным голосом, берёт забытую ею книгу и вручает снова ей в руки. — Будешь Красной Шапочкой. И смотри, если ты сейчас не дашь мне поспать, я тебя съем, Хина. Хинами внезапно краснеет и старается вообще не поднимать на его лицо взгляд. Аято запоздало понимает, что это звучит слишком ужасно и двусмысленно, нервно кашляет и в неловкости чешет затылок. Тихая пауза затягивается, а тишина окутывает их плотным коконом, из которого не выбраться. Аято вновь чувствует запах ванили, исходящий всё-таки от её волос цвета шоколада, машинально взъерошивает и так лохматые волосы рукой и вздыхает. Хинами решается первой разрушить кокон молчания. — Спокойной ночи, Аято-кун, — она едва заметно улыбается и уходит. Сам Аято никогда не желает спокойной ночи, потому что либо его нет этой ночью в собственной комнате, либо просто самому не хочется говорить это. Почему-то на такое простое пожелание у него выработалась острая аллергия — отец, уходя, прошептал ему с сестрой то же самое. И, конечно же, не вернулся. Возможно, Аято как-то по-детски глупо боится, что всё это передаётся генетически, и он не должен говорить этого, даже лучше не думать. Возможно, Аято боится не жить. Возможно, Аято боится оставить одну девочку, которая похожа на солнце и пахнет ванилью. В общем, Аято и сам не знает. Он ложится на диван, прислушивается к уличным звукам и старается заснуть. Перед глазами тёмный потолок, который по-странному успокаивает. Засыпая, Аято думает, что всё-таки хорошо, что одеяло пропиталось запахом Хины: ему становится легче дышать. *** У Хинами приятная нежная кожа. Она иногда сама любит проводить тонкими пальцами по хрупкому запястью, задевая чуть выступающую косточку. Когда напарница задумывается, она в какой-то своей привычке дотрагивается до шеи кончиками пальцев и может стоять так несколько минут, до тех пор, пока не придут нужные мысли. И когда Аято приходится одёргивать её за то же запястье, когда нужно спрятаться, он всегда замечает, что кожа-то у неё всё-таки нежная. Как у девочки. Он думает, что это глупо, она же и так девчонка, и всё равно приходит на ум именно это тупое сравнение, словно цепляясь когтями за стенки и не желая уходить. Поначалу других причин для касаний у Аято не появлялось. А потом всё разрешилось самой собой: Хинами теперь иногда берёт его за руку, переплетая свои тёплые пальцы с его, и говорит, что так ей легче прислушаться, когда рядом множество голосов. Но Аято вообще не против. Её прикосновения кажутся чем-то невыносимо горячим, они едва ощущаются бледной кожей, и всё равно пускают по венам через кожу странную приятную дрожь — именно поэтому у Хинами кожа приятная. Они никогда не говорили о том, почему вообще им удобно браться за руки или мимолётно касаться друг друга. Хинами считает, что это даёт ей невидимую поддержку; Аято же думает немного по-простому: она просто тёплая, а ему приятно чувствовать, как тёплые пальцы касаются холодной после улицы кожи. — «Дикого зверя можно приручить, подарив холодному ему своё личное тепло», — Хинами тихим голосом зачитывает какую-ту строчку из своей книги, слегка двигаясь на месте, потому что ноги от неудобной позы слегка затекают. — «Он приручится медленно, сначала желая убить, а потом просто поймёт однажды, что тепло ему стало именно из-за Вас». — Странные ты всё-таки книги читаешь, Хина, — Аято фыркает, переключая пультом каналы со скуки. — Очень странные. — А мне нравится, — она чуть пожимает плечами и переворачивает почти бесшумно страницу. — Просто дикий зверь несчастен, поэтому ему и холодно. Говорят, от одиночества всегда холодно становится. — Это всё-таки образное выражение, разве нет? — Аято поворачивает в её сторону голову, вопросительно вскидывая бровь. Хинами в своей привычно-глупой, как ему кажется, манере хлопает глазами и молчит. Затем переворачивает книгу, показывая ему рисунок на одной из страниц. Изломленные тёмные линии, расположенные на странице слишком хаотично, и абстрактное существо, будто мечущееся в клетке. — Вот он, дикий зверь,— Хина тыкает пальцем, едва шепчет слова. — И ему холодно от одиночества… как и мне. Раньше. — А сейчас? — он задумчиво щурится и пытается распознать эмоции в тепло-медовых глазах. — Сейчас — нет, — Хинами качает головой, возвращает книгу в привычное положение — к себе на колени — и закрывает её, заложив нужную страницу закладкой. — Сейчас я не одинока. Аято мог спросить, почему. Но он же догадался: она не одинока, потому что рядом с ней он сам. Конечно, ему тоже можно начать откровенный разговор, но Хинами, накинув на плечи лёгкий плед, возвращается к себе в комнату, чуть шаркая по паркету босыми ногами. Аято может окликнуть её и сказать, что ему вроде как тоже больше не холодно, но это настолько сентиментально-глупо, что он сразу выбрасывает это из головы. — Хина, — у него, видимо, входит в привычку окликать её у самого порога. — Как закончилась книга? — Аято точно знает, что она перечитывает. — Дикий зверь стал вечно тёплым… — она оборачивается, как и всегда; ему кажется, что в её голосе проскальзывает меланхолия. — Спокойной ночи, Аято-кун. Вечерние посиделки с каждым новым разом становятся привычкой на двоих. По окончанию одной из них Аято, забывая свою привычку-закон, почти что на автомате желает Хине доброй ночи. Первым. *** На самом деле, у них всё так хорошо шло не с самого начала. Когда Аято встретился с Хинами в первый раз, он подумал, что она бесполезная девчонка, умеющая только то, что спасти драгоценную жизнь не может. Он просто считал, что она не выдержит и месяца в Аогири, попытается бесшумно сбежать, а потом её попросту убьют, потому что в Аогири только один конец. И когда ты вступаешь в эту большую жестокую организацию, ты должен понимать одно: «Дороги назад нет. Ты завалил её сам». И Хинами вообще не вписывалась во всём это со своими светлыми рисунками, огромными стопками книг и с поистине странной манящей верой в лучшее. Она не улыбалась постоянно, но в глазах не было глухой безнадёжности, как и не было бесшумного смирения. Такое вообще у всех было. Почему-то лишь Хинами до сих пор держится. Не забывает читать странные книги, желать спокойной ночи и молиться. Молитвы для гулей… в общем, это просто откровенная глупость, которую нужно сжечь. — Почему ты уверена, что мы спасёмся? — Аято шёпотом спросил это, когда они находились в чёртовой засаде, которую не пробьёшь; он не был пессимистом, но всё-таки спросил с удивлением. — Я помолилась за нас. С такими спутанными волосами, испачканными в крови, и лицом, на котором расходились кровавые разводы, она казалась той самой сумасшедшей верующей, которая вечно говорит проходящим на улице людям, что Он всё видит, всё знает, всё записывает в особую книгу. Аято, видя таких людей, всегда отворачивался и уходил в противоположную сторону, потому что он же подросток, его нужно на путь истинный направлять, пока ещё душу Дьявол не захватил. Всё его будущее было решено ещё с самого его рождения. Короткое хлёсткое слово, создающее между ним и всеми людьми непробиваемую стену. И Аято просто перелетает её, убивает этих тупых слабых людишек и возвращается обратно на свою сторону. Хинами его твёрдых методов не любит, но почему-то беспрекословно выполняет приказы и слушает — а когда Хина слушает, никто не сбежит и не спрячется, она слышит каждый шорох, уплывающий в волнах ветра. Хинами — уши; Аято — оружие. Никто не против, это совсем не обсуждалось и всё же прижилось. Не сразу, конечно же. На первых заданиях Хинами заставляла себя прислушиваться через силу, забывая какие-то детские принципы, которые кто-то ей вдолбил в голову. Она слушала, морщилась, слыша, как из горла уже не-жильца вырываются последние булькающие звуки. С такими принципами и верой в светлое будущее Хинами должна была ненавидеть Аято и желать ему скорейшей смерти, возможно, она бы даже помогла ей придти. Но всего этого не было. Возможно, из-за его фамилии. Услышав его полное имя, Хинами тогда засияла, выпрямила сгорбленную спинку и сказала, что у старшей сестрёнки такая же фамилия, даже имя она радостно протараторила. Аято, услышав это, понял, почему у Хинами в голове так прочно засели эти детские принципы. Старшая сестра изменилась, перестала быть холодной молниеносной убийцей, и вся проблема в том, что всё это в двойном размере перешло к Аято, засело у него внутри, свело прочное гнездо и нагло сказало, что не уйдёт никогда. Если так подумать, то оно и не ушло, но стихло, переродилось и стало менее раздражительно-убийственным. В общем, Аято теперь не хочется убивать всех подряд. Когда Аято впервые увидел её книги, он подумал, что встретил девчонку, скрывающуюся от социума в книжных мирках. Хинами привыкала к Аято крайне медленно. Долго думала над словами, говорила односложными предложениями и не любила смотреть ему в глаза. Часто заикалась, мяла в кулаках края платья или кофты и не очень-то спешила перечить. Но затем Хинами начала привыкать к новому окружению, стала использовать свои способности, не боясь осуждения, и медленно выходить из своего невидимого защитного кокона. Аято не спешил загонять её обратно; Аято тогда ещё думал, что она не справится, собьётся с пути, упадёт и вот так вот глупо умрёт. Уже тогда он заметил странную особенность Хинами — она любит рушить все его устоявшиеся планы и вносить собственные пометки. Как можно догадаться, Хинами справилась, привыкла к бурчащему вечно Аято и стала ему полноценным надёжным напарником. Можно даже сказать, самым лучшим напарником. Ведь всё-таки Хинами — уши, а Аято — оружие. Уши можно оторвать, срезать, уничтожить. А вот такое оружие вечно связано с хозяином, так что не сбежать, не спрятаться, не познать вкус другой, совсем иной жизни. Если говорить без всяких посылов, Аято уже не сбежать, зато Хина ещё успеет, главное не опоздать, успеть ухватить последний спасительный билет. Вся проблема в том, что Хинами не тянет даже дрожащие пальцы. Хватаясь маленькими ладошками за Аято. — Мне так жалко Лиса, — Хинами что-то там бурчит и старается сдержать слёзы, которые так нагло хотят скатиться по чуть красным щекам. — Он узнал, что такое одиночество. Аято уже привык к таким абсолютно тихим вечерам, когда она рассказывает ему различные сюжеты из книг, делится своими поистине странными, но интересными ассоциациями и мыслями. Сегодня она читает «Маленького принца». Хинами говорит, что считает эту книгу сказкой для взрослых. Потерянных, думающих только о цифрах и работе, не знающих, насколько звёзды могут быть красивы. А ещё она говорит с уверенностью, что эти самые звёзды могут плакать и смеяться, быть счастливыми и грустными. Хинами дочитывает книгу, рассматривает яркую обложку и почему-то разочарованно вздыхает. — Неужели не понравилось? — Аято интересуется, рассматривая на картинке светловолосого мальчика и красную розу. — Нет-нет, мне очень понравилось, — она качает головой — отдельные пряди качаются в такт — и смотрит на него. — Просто… это горькая надежда. Мне кажется, приручённому Лису будет одиноко. Вдруг он умрёт от одиночества? — Ты принимаешь книги слишком близко к сердцу, — он этого, честно, не понимает, но всё-таки так беспокоиться о выдуманном персонаже действительно не стоит. — Лис найдёт себе другого друга. — Но он хочет играть с принцем, — Хинами медленно, но верно начинает напоминать ему маленькую девочку, которая решает твёрдо стоять на своём; вообще-то это очень бесит. — Хина, ты ведь не маленькая. Ответа не следует. Тишина висит в воздухе, даже тиканье часов будто тише становится. Вечерняя привычка иногда становится привычкой-для-боли. Обычно только девочка с волосами, что точно шоколад, рассказывает обо всём, раскрывает после прочитанных книг все свои внутренние тайны мальчику, которому вообще-то не хочется быть прирученным. Но никого не спрашивали. — А вот когда я была маленькой, мне казалось, что… папа просто работает, а мама только скучает и ждёт. Я рисовала рисунки, давала маме и просила передать их папе. Она всегда брала их и улыбалась мне. Не знаю, наверное, этими рисунками и просьбами я делала ей только больнее, но даже сейчас мне некому отдать свои старые рисунки и попросить об ответной улыбке, — Хинами с горечью шепчет и растягивает губы в тонкой улыбке; на неё смотрит с передней обложки мальчик со светлыми волосами, а рядом с ним сидит, вглядываясь в его лицо, рыжий лис. В их выражениях лица-морды можно прочитать сожаление — так считает Аято. Потому что сам он пожалеть её не может. — Ну, думаю, пора идти спать, — Хинами, вернувшись из царства задумчивости, едва заметно дёргается, как сонная птица, чуть-чуть улыбается и глядит на вот этого мальчика, который наверняка принц. — Знаешь, Аято-кун, мне интересно вот что: есть ли у каждого существа своя роза? Аято просто качает головой. Он не знает, он такие книги не читает и в будущем тоже не хочется читать их. Он не понимает, что это за роза такая, почему Лису будет одиноко, почему мальчик-с-грустным-лицом стоит в каком-то космосе. Должно быть, именно поэтому Аято ответить не может, отворачивается, рассматривая ближайшие дома. Они серые, теряются в темноте ночи, их не могут полностью осветить уличные фонари своим тёплым светом. Серость монотонно пожирает город. — Спокойной ночи, Аято-кун, — Хинами, как всегда тихо попрощавшись, закрывает за собой дверь. Его «спокойной» она уже не слышит. Почему-то этой ночью не хочется прислушиваться, как ворочается на своём старом диване Аято, как медленно засыпает, как тихо сопит, делаясь совсем не страшным. Почему-то этой ночью Хинами хочется разрыдаться в голос, проклинать чёртово слово, убивающее всю надежду и обозначающее её существование, и сбежать. Вот так вот легко. Вот так вот свободно. Вот так вот… невыносимо подло, что рёбра будто сжимаются, делают грудную клетку всё меньше и меньше, заставляя сердце биться в испуге, как больную птицу, устало понимающую, что ей всё равно свернут шею. Свернут ли шею Фуэгучи Хинами? На самом деле, ей больше не страшно. Только хочется крикнуть всем этим многочисленным взрослым, действительно понимающим, что невозможно в такой жизни вообще быть счастливым, хлёсткие слова, которые разрывают её горло, просятся наружу, обещают, что все всё поймут. «Почему у вас не болит?». *** У Хинами отличный добрый характер. Пока она не понимает, что Аято её защищает так, будто она до сих пор является маленькой девочкой, не умеющей абсолютно ничего. Когда она окончательно догадывается, Хинами хмурится, сжимает губы в тонкую полоску и теребит края лёгкой куртки пальцами. Ещё одно задание позади. Она не горит желанием выполнять задания, которые заключаются в слежках, убийствах и охране каких-то важных персон из мира гулей. И всё же приходится, деньги и репутацию же даёт, так что Хинами считает, что жаловаться как-то глупо, она же сама пришла сюда. Хинами становится всё ясно не сразу. Сначала у неё в голове была жуткая каша прошлых событий и едва различимых движений, но всё же ей удалось найти истину, которая была закопана самим им. Аято защищает Хинами. Поначалу это было почти неосознанно, он следовал странным инстинктам и собственным желаниям, сейчас же Аято просто хочет защищать девочку, которая пахнет ванилью. Возможно, из-за того, что она добрая, тёплая и солнечная, возможно, потому, что она точно не вгонит в его открытую спину свой кагуне-гибрид, возможно, вся причина прячется в том, что ему оставаться в одиночестве больше не хочется. Привычные вечера с её книгами, мыслями и едва слышными словами действительно нравятся Аято. И он не хочет терять их. — Пора заканчивать, — Хинами закрывает книгу, трёт чуть уставшие глаза и убирает свою драгоценность в сторону, поправляя свой любимый плед на коленях. Аято лишь кивает и смотрит какое-то телешоу, погружаясь в шумные споры. Все эти взбешённые люди, кричащие друг на друга, и правда смешные. Она пододвигается к нему ближе, смотрит на мелькающие картинки на экране телевизора, отворачивается, теряя интерес, и вдруг шепчет почти что рядом с ухом: — Аято-кун, пора заканчивать защищать меня. Аято понимает, что если он повернёт голову в её сторону, то их носы будут почти соприкасаться друг с другом. Это снова слишком двусмысленно происходит, в самом-то деле. Он сглатывает ком, сжимает нервно кулаки и выключает это идиотское телешоу, кидая пульт на мягкое сидение дивана. — Защищать? — Я могу справиться, — Хинами терпеливо поясняет, чуть краснеет и потупляет взгляд, всё ещё сидя рядом. — Я очень ценю твою заботу, правда, и всё же меня одолевает чувство неловкости, когда тебе приходится всегда приходить ко мне на помощь. Аято поворачивает голову. Как и предполагалось, их носы почти соприкасаются, выдохи смешиваются, растворяясь в воздухе. — А сейчас чувство неловкости спит? Аято думает, что это так глупо, сентиментально, опасно вообще для привычной границы между ними, которую вообще переступать категорически нельзя. Но почему-то ему невыносимо сильно хочется стереть её носком сапога, нагло переступить, показать, что ему плевать на заданные лично ими границы. В нос ударяет такой знакомый запах ванили, а у Хинами мысли путаются, сухой язык будто приклеен к нёбу, и даже сказать нечего, все слова безутешно потеряны, они разлетелись потревоженными мотыльками. Его тёплое дыхание, если честно, ей кажется чем-то приятным. Она больше не сравнивает Аято с вечно хмурым мальчиком-бандитом, который вечно одинок, поэтому и злодей в сказке. В этой сказке злодеи — это гули. Как всем известно, Фуэгучи Хинами не обычная девочка. Как всем известно, Фуэгучи Хинами — гуль. Они оба ломают несбыточные надежды главных добрых героев, потому что злодеи так делают исключительно всегда. Устоявшиеся законы ломаются крайне редко. — Когда ты решила, что хочешь умереть? — Аято цедит сквозь зубы, раздражаясь с каждой секундой всё больше. — Я… но я не хочу умереть, — Хинами непонимающе хмурит брови, пытается вспомнить, когда же она дала повод для таких пессимистических рассуждений, и всё равно не получается ничего найти: некогда аккуратно расставленные по полочкам в голове мысли и воспоминания сейчас находятся в ужасном бардаке. — Если я не буду защищать тебя, ты умрёшь, Хина, — Аято вздыхает так, будто без слов спрашивая, за что ему вообще сдался этот вопрос и эта девчонка, которая вроде как и не глупа. — Нет, — качает головой, едва задевая кончиками волос его лицо, и улыбается, приподнимая уголки губ лишь слегка. — Я не умру. Я ведь не в отчаянии. Аято саркастически хмыкает. Не в отчаянии, значит. Он-то знает, что оно всегда стучится в дверь неожиданно, когда его совсем не ждёшь, и закрытая дверь не останавливает — отчаяние всегда выбивает её, самоуверенно улыбается и говорит, что пора бы раскрыть глаза. Когда глаза окончательно открыты, приходит осознание: всё закончилось, пора собирать вещи и валить. — Вот как. И когда же ты будешь в отчаянии? — глухо интересуется Аято; нос чувствует лишь запах ванили. — Наверное, когда буду одинока, — Хинами отвечает так, будто уверена на все сто, а слово «наверное» нужно лишь для простой формальности. Его бесят её разговоры об одиночестве. То дикий зверь, то прирученный Лис, то она сама, твёрдо говорящая, что она не одинока сейчас, одиночества в её жизни нет. Одиночество может стать хорошим братом для отчаяния. Как говорится, хорошие братья всегда ходят вместе, за ручку. — Глупые разговоры не спасают, Хина, — Аято поднимает руку, касается её макушки и треплет приятные на ощупь волосы. — Твоя просьба отклоняется. Хинами почему-то на такой обычный жест краснеет. — Но почему?! Она выкрикивает, не сдержавшись, и совсем не понимает, почему так сложно не защищать её, просто взять и не обращать на неё внимания во время этих чёртовых заданий. Хинами хочет быть нужной. Хинами хочет помогать, хочет показать, что она многое умеет, хочет доказать ему, Аогири, всему миру и самой себе, что она чего-то да стоит, что её нельзя сбрасывать со счетов, когда она ещё может ходить, слушать, летать — её крылья не сломаны, не вырваны до окровавленных перьев. Хинами не считает, что она в отчаянии. Хинами думает, что нынешняя жизнь, в общем, не так уж и плоха. — Достаточно, Хина, — Аято касается длинными прохладными пальцами её тонкого запястья, едва задевает еле видимый браслет и хочет сказать, что вообще-то выгоднее будет её защищать. Хинами редко бывает упёртой. Этот момент, к сожалению, относится к редким. Она отрицательно мотает головой, зажмуривается, сжимает в кулачках чуть колючий плед и не собирается уходить. Он устало вздыхает и не понимает, что делать в такие редкие моменты, когда её внутренний стержень решает показаться на поверхности, будто доказывая, что Хинами не такая хрупкая, какой кажется на первый взгляд. Аято, чёрт побери, всё это знает чуть ли не лучше всех, он видел каждую её удачу и победу, но всё равно, что бы кто ни говорил ему, защита Хинами не собирается оставлять личное бессмертие. Она вдруг отчего-то отворачивается, кусает губы и замирает, будто вслушиваясь. Хинами боится собственного сердца. Оно бьётся по-странному громко, словно забыв привычный ритм, и не желает его вспоминать. Оно доставляет весьма ощутимую боль. Оно начинает походить, как в книгах, на птицу, отлично знающую, что ей сейчас свернут шею. Хинами сглатывает горький ком, выдыхает ртом и косится на Аято. Кстати, об Аято — он приближает своё лицо к её, замирает на пару секунд, а затем внезапно мир рушится, превращается в хаотичный круговорот, заставляет задыхаться. Обычно в сказках это случается почти перед самой смертью или перед тяжёлым сражением, откуда можно не вернуться. Такое у героев случается, конечно же. У злодеев же редко, а если и случается, то за кадром. Первый поцелуй Аято и Хинами происходит в его комнате и во время их вечерней посиделки-привычки, которая уже давно стала родной. У Хинами начинает слегка кружиться голова, ладошки потеют, а в кончиках пальцев покалывает. Первый поцелуй случается так, как и положено первым поцелуям. Простое лёгкое соприкосновение, которое даже можно назвать невинным. Всё это волшебное наваждение длится не долго, первый же поцелуй, Аято отстраняется первым, старается не смотреть на Хинами и тактично покашливает. Сама же Хинами, приоткрыв слегка губы, смотрит в одну точку и не верит в случившееся. Но она не может не согласиться. Это было безумно приятно. Она может сказать Аято, что у него губы приятные и сухие, но милые воспитанные леди так вообще-то не говорят. Так что Хинами молчит. Видимо, Аято берёт с неё пример. Неловкая по всем параметрам пауза затягивается. Он стёр носком сапога невидимую границу, мешающую пройти, нагло переступил и безмолвно сообщил, что пора жить без всяких вот таких вот границ. Хинами проводит языком по губам, поджимает их, кусает, будто думает, что после поцелуя Аято забрал у неё губы. Он протягивает руку в её сторону, касается поначалу едва ощутимо пальцами тыльной стороны её ладони, а затем молча переплетает свои пальцы с её, которые невыносимо тёплые. Она совсем не против. Чтобы вновь не повисла над ними тяжёлым облаком давящая неловкость-тишина, Хинами достаёт свободной рукой тонкую книгу и открывает первые страницы. Аято заглядывает, щурится и читает первые слова. — Снова «Маленький принц», — он непонимающе утверждает и спрашивает одновременно, — зачем? — Перечитывать книги — это нормально, Аято-кун, — Хинами объясняет это поучительным тоном, словно учительница. — Надеюсь, Лис больше не одинок, — она добавляет шёпотом и сжимает хрупкими на вид пальцами его ладонь чуть сильнее. Аято просто кивает. Когда Хинами перечитывает книгу и комментирует с жаром отдельные отрывки, он просто смотрит в потолок, с интересом слушает, но к книге не притрагивается. Любительницей заманчивых книжных миров в этом месте является только Хина. И всё же слушать её голос, смотреть, как она играет с детским колечком на указательном пальце, волнуясь над выдуманными персонажами, и сжимать вот так вот просто её ладонь — удивительно приятная привычка, которая прижилась почти сразу же.