Take Me to Church

Отец не привил мне веру в бога, ему было не до того. Я не ходил в воскресную школу и не слушал там красиво пересказанные цитаты из Библии. Я даже не был крещен. Но знал о Библии, церквях и прочей священной бутафории побольше любого христианина. Я знал молитвы. Много молитв, которым научил меня в далеком детстве пастор Джим. Я знал больше. Я знал, до какой степени надо сорвать себе горло и сколько этажей матов перебрать, чтобы круге на десятом, вконец израсходовав злость, безнадежным шепотом сказать: «Кастиил, ты мне нужен». Мне не пригодилась вера, чтобы узнать о существовании ангелов. Один из них просто явился за мной в ад, другой сказал, что волей небес я его сосуд, третий… Третьему в качестве мясного костюма нужен был мой брат, чтобы потом они оба – Люцифер и Михаил – устроили человечеству Апокалипсис. Бог в это время умыл руки, и моя без того сомнительная вера в него иссякла. Не в том смысле, что я перестал верить в его существование – нет, но… справедливостью и участием от него явно не пахло. С тех пор я перестал рассматривать небо в робком ожидании, и лишь однажды, когда уже надеяться было не на что, но слепо хотелось ухватиться хоть за что-нибудь, я снова взял ее в руки. Вцепился, как утопающий цепляется за спасательный круг, зажал в руках потрепанную книжонку с золотым тиснением на обложке и просто шептал, вспоминая забытые детские молитвы, в слепом отчаянии уповая на того, в чьем всепрощении меня разуверовали сорок лет ада. В тот день я снова держал в руках Библию, и часть меня инстинктивно верила в ее могущество также сильно, как другая часть верила в могущество святой воды. Тогда я еще не знал, что пройдут годы – и эта вода прожжет мне кожу, дымясь на лице и руках концентрированной кислотой. И я войду в церковь, переступлю черту святой земли, ежесекундно ловя себя на мысли о зудящем дискомфорте: о том, что каждый шаг как будто бы с трудом, что воздух слишком душный, что стены давят, а сводчатый потолок грозит рухнуть. Что алтарь сродни пентаграмме, и крест… Мысль о нем вообще вне зоны доступа, и я даже не отдаю себе отчета, что именно не так. Почему мне так тяжело сложить пальцы и сделать этот незамысловатый жест? Банального приличия ради! Но я не могу! Поэтому отворачиваюсь и даже не смотрю, как монахиня крестит себя. Отхожу в сторону, неполной грудью вдыхая тяжелый воздух. А несколько часов спустя я сижу в еще более тесном пространстве, напряженно размышляя о том, что я вообще здесь делаю и какую не слишком глупую пургу можно сморозить, чтобы святого отца по ту сторону исповедальни не хватил удар. Я не сказал ему, что тяжесть на моей груди – это гора трупов размером с Эверест, на вершине которой мои мать и отец. Не сказал, что мой брат – воплощение Сатаны, а я – архангела. Не признался и в том, что был палачом ада, а на моей руке в эту самую секунду горит знак, оставленный самим Каином. Я не сказал ему, что боюсь смерти потому, что после нее обернусь демоном. Снова. Не сказал ничего, что, по сути, должен был сказать человек на исповеди, потому что он не поверил бы, и потому что ему, обычному человеку, вовсе не обязательно знать подробности. Пусть верит в сказки, которым его научили, и думает, что худший грех агента ФБР – его рабочие обязанности. Я даже не сказал ему «Аминь», потому что слово встало в горле комом и перехватило дыхание. И лишь потом, когда стоял перед алтарем и смотрел на кровавые подтеки и труп, я смог наконец сформулировать это. Не вслух. Это было слишком тяжело и едва ли возможно, но мысленно все же вышло что-то вразумительное. Теперь главным было в спешке закончить мысль, не позволив ей безнадежно увязнуть в тумане необъяснимого дискомфорта. «Прости меня, отец, ибо я грешен».