Посмотри на меня

Его тьма была бархатной, теплой, мягко обволакивающей. Асмита знал, что это именно тьма, и знал, как выглядит свет. Благодаря Космо он всегда имел довольно точное представление об окружающем мире, хоть, наверняка, и не такое четкое, как у зрячих. С детства он привык к этой тьме, и если когда-то и завидовал тем, кто мог видеть — это чувство изгладилось в его памяти, как растворялись в его тьме все отблески света. Асмита знал, что такое свет, потому что Космо освещало его мир. Не так, наверняка не так, как у других, но этого хватало, чтобы не потеряться. Где-то в глубине души он даже гордился собой — он, слепой, оказался не худшим золотым Святым, чем все зрячие, он не уступал никому ни в силе, ни в готовности сражаться, ни — тем более — в стремлении защищать Афину. Ведь именно для этого он и получил свою Материю, а раз так — ничто не могло ему помешать. Тем более, что Космо подсвечивало мир для него, показывая то, что он хотел видеть, и скрывая все неважное и незначительное. Асмита знал, что такое свет, но он так привык к своей тьме, что никогда не думал о том, как это было бы — видеть. Ему хватало и того, что высветляло Космо. Важна была Афина, важна была миссия, а все остальное являло собой убогую пародию на мир. Кривое отражение, погрязшее в грехах, страстях, охваченное безнадежностью. Его долг, долг Афины казались не более чем чисткой авгиевых конюшен: какая справедливость могла быть в мире, в котором ее не было заложено изначально, а люди — те самые люди, которых они защищали — каждым своим действием лишь усугубляли собственные беды? Нет, Асмита не хотел видеть это. Его тьма, бархатная, теплая и мягкая, надежно защищала его от всего. И если ему хватало того, что высветляло Космо, чтобы преисполниться разочарований — каково было зрячим, что вынуждены были видеть этот мир постоянно? Асмита не хотел видеть, и если бы ему предложили зрение — скорее всего, отказался бы. К счастью, ему не приходилось испытывать свои убеждения — ни одному богу, даже самой Афине, не под силу было дать ему глаза. Асмита был тверд, но что-то внутри точило его, разрывало его тьму, словно тонкий лучик света. «Мир полон добра, я неслучайно на страже его!» Сама Афина не разделяла его взгляды. Сама Афина опровергала их: она смотрела на мир, смотрела широко открытыми глазами, ей было дано то, чего не было у Асмиты — дар видеть. И она видела. В его тьме проступали боль, страх и несправедливость. В ее глазах они непонятно как обращались в доброту, благородство и правосудие. Асмита не мог понять этого, а она никак не могла до него это донести. — Посмотри на меня, Асмита, — умоляла она. — Посмотри и увидишь, что мир — не такой, каким тебе кажется! Он качал головой. Разве мог какой-то ребенок поколебать его уверенность? Он качал головой, а ее свет потихоньку проникал в него, растворяя тьму, отвоевывая кусочек за кусочком кривых отражений освещенного Космо мира. — Посмотри на меня, — просила Афина. Асмита открывал глаза — но не видел. — Ты увидишь меня, — обещала Афина. — Когда тьма, сковавшая тебя, окончательно растворится, и ты поймешь, что мир не такой, как тебе кажется, что мир стоит того, чтобы за него сражаться — ты прозреешь. Асмита усмехался. Его тьма казалась непреодолимой. Но откуда-то приходила уверенность — когда-нибудь все будет именно так.