Дом

Тишина фамильного склепа Блэков давила на уши, бесцеремонно вторгалась в мозг, взламывала все преграды и замки, ворошила бесценные карточки воспоминаний грязными лапами, испачканными могильной землёй и кровью друзей, и никак не давала вырваться из этого жуткого места. Миссис Блэк все так же вопила про поганых грязнокровок, ублюдков и осквернителей рода, стоило лишь ей или Сириусу появиться в поле её зрения. Несмотря на окончание войны, головы мёртвых преданных эльфов не изменили своего места. Впрочем, её это уже даже не возмущало. И с каждым днём наружу хотелось все меньше. Но Гаутама не покинет дворца — за забором так страшно... Только вот заборы бывают разные. Моральные имеют свойство становиться вполне-таки ощутимыми и осязаемыми, и тогда навязанные запреты врастают в самое нутро, и жить без них уже невозможно. Так случилось и с ней. О, как же она бушевала, когда выяснилось, что без средств к выживанию оказалась в заплесневелой норе этого старого алкаша из древнейшего и благороднейшего семейства Блэков, этого последнего из могикан! Чёртов аксакал! Она долго не могла понять, какая сволочь её сдала, пока на порог её узилища не ступил виновато потупившийся Перси, братец её бывшей вселенской любви. Он понёс благородную чушь, что-то вроде того, что он не мог видеть её морального падения и решил помочь. Кажется, она тогда расколотила о его голову нежно любимую вазу Сириусовой матушки. Потом, когда ее стали одолевать суставные боли и насморк, она попыталась: выломать дверь, вылезти в окно, разбить стекла, разнести дверь в щепки, выклянчить у Сириуса одну лишь поездочку в маггловский Лондон, упросить этого блядского чистокровку хотя бы дать ей палочку, придушить несговорчивого засранца, поколотить ухмыляющегося Кричера. Пропитанные вонючим кумарным потом простыни все же менялись кем-то, скорее всего, тем же эльфом, её все так же ломало, а перед кроватью стояли три неизменных в своей постоянности самоочищающихся таза: один для рвоты, другой для мочи, третий для поноса. И все эти бесконечные недели она проклинала себя за то, что последние пару месяцев пускала по вене метадон и за разогнанный дозняк. Погнался гоблин за дешевизной. Хмурым было бы дороже, но кумарилась бы раза в два меньше. Хотя тогда ее ещё утешала мысль, что дозу собьет уж точно, и по новой замедляться. И вены заодно немного наружу выйдут, может быть. Ах, видел бы ее некогда злейший друг Драко Малфой, вот уж порадовался бы! Только злорадствовать уже некому. Он доблестно погиб в ночь Битвы вместе с Роном в Адском пламени. Они с Гарри еле выбрались оттуда, изрядно обожженные и потрепанные. Потом была вошедшая в историю битва с Волдемортом, когда погибли оба величайших волшебника современности, как об этом потом писали в газетах и учебниках истории. Ей помнилось лишь то, как она рыдала у тела Гарри, бережно убирала с его лица нанесенный ветром сор и пепел и просила встать, очнуться и показать всем этим сволочам, что он живой, что все закончилось. Бывшую гриффиндорскую отличницу никто не мог оттащить от мертвого Мальчика-Который-На-Этот-Раз-Не-Выжил. И как-то так получилось, что лишь последний из Мародеров смог увести разом осиротевшую Гермиону к себе на Гриммо, 12. Она перекантовалась у него пару дней, похоронила всех близких и друзей, заимела первые седые пряди, решительно отказалась от всех предложенных Министерством синекур, сломала палочку и переехала от Сириуса в Хэксни. К черту всю благополучность, к черту магию, к черту всех! Она сама сгорела вместе с Роном и умерла с Гарри, Люпином, Тонкс, Фредом и Колином Криви. Потерянное поколение героев. На первом курсе она совершенно случайно прочла книжку, дневник маленькой ленинградской блокадницы, где была такая фраза: «Осталась одна Таня». Теперь вместо чужого славянского «Таня» можно вписывать имена немногих выживших, совершенно не стремившихся видеть друг друга в ближайшие сорок-пятьдесят лет. Парвати изуродовало брошенное вскользь проклятие Долохова, Лаванда раз в месяц воет на луну, как светлой памяти профессор Люпин, Невилл, милый хороший Невилл пошел в мракоборцы и вскоре стал самым жестоким аврором, затмив даже Грюма и Крауча-старшего. Дин и Симус тихо трудились клерками в «Гринготтсе» под началом Билла. Полумна выпускала «Придиру», но уже не искала мозгошмыгов, а переквалифицировалась в примерную домохозяйку. Джинни, дождавшись окончания траура по братьям и несостоявшемуся мужу, укатила в Румынию к драконам и Чарли и не горела желанием возвращаться в неблагословенную Британию. А она, надежда всего курса... Ее некогда железной выдержки хватило теперь лишь на то, чтобы аккуратно затворить за собой дверь волшебного мира и с головой окунуться в грязь обычного. Она полулегально устроилась официанткой в турецкую забегаловку, и дни ее проходили весьма однообразно. С 8 до 23 сновать между столами, лыбиться посетителям, забывать об изысканном выговоре, разбирать всевозможные вариации многострадального английского, терпеть сальные комплименты и щипки за отощавшую задницу, снова вымученно скалить зубы, вечерами трахаться в подсобке с Али, хозяином этой клоаки, униженно благодарить за прибавку к зарплате, идти домой, спать пару часов, а затем все начинается с самого начала. Через пару месяцев она в первый раз ускорилась «винтом», заработала кучу денег, казалось, что сутки чудным способом растянулись втрое, что она успеет все. Еще через какое-то время Гермиона попала с нервным срывом в психушку, подлечилась там, попустилась, дождалась, пока вылезут вены и пройдут все задувы. А затем к ней, неспешно почесывая лицо, пришел героин с ласковой бездумной чернотой передозов, разбитой мордой и недоуменным хлопаньем глазами после, адовым приходом и обволакивающей тягой, минетами за дозу в засранных подъездах, чужими случайными шприцами, выламывающей кости абстягой, прозвонами Али и других барыг два раза в сутки, залеганием в горячей ванной во время ломки, перекумарками на кодеине, чтобы сбить дозняк. Заработанные деньги быстро ушли по исчезающей вене, туда же последовала и вся бытовая техника в ее конуре, и скромную сумму в конверте после вечеров в подсобке сменили целлофановые шарики, чирканье зажигалки, звяканье ложки о подоконник, долгие паузы и выдохи сквозь зубы. Магический мир вспоминался, как нечто далекое и совершенное несбыточное, почти и не существовавшее в ее жизни. Забыться и выжить, остальное неважно. Поставленная цель была достигнута. А что цена, мы за ценой не постоим. И тем неожиданней было появление кого-то смутно знакомого прямо посреди улицы из ниоткуда, выворачивающее кишки ощущение крюка в животе и протягивание несуразного тела сквозь иголочное ушко со смеющимися ангелами, удар о холодный мраморный пол и строгий голос: «Пока не переломаешься, отсюда не выйдешь». Это потом она уже разглядела и календари с голыми девицами и мотоциклами на стенах, и колдографию четверых улыбающихся парней и рыжей беременной девушки, недвусмысленно указывающие на владельца комнаты. За две с лишним недели нехитрая обстановка комнаты успела надоесть Гермионе до зубовного скрежета, вся эта гриффиндорская приторность, приверженность идеалам, химерам дружбы и любви, лживая несгибаемость. И с большим отвращением вспоминалось, что и она когда-то была такой же тошнотворной оптимистичной идеалисткой. Единственное, что их объединяло, так только то, что все друзья давно уже погибли, и лишь одни они зачем-то коптят небо. Бывшая отличница, бывший сорвиголова, нынешние пария и затворник. И вполне закономерным стало то, что месяца через два, когда закончились все попытки демонстративного суицида, ее уже стали выпускать из комнаты, и то, что она совсем не плакала, когда стояла у спален, где целую вечность назад их троица обсуждала, не стал ли Гарри Волдемортом. Спустя месяц она почти перестала предпринимать попытки вырваться из ненавистной блэковской могилы на двоих. Черняга с расчесанной и разбитой мордой стала потихоньку отступать. Но звенящая тишина, изредка прерываемая бормотанием Кричера или воплями Вальбурги, так и не стала привычной. Во всяком случае, она уже не так усиливала посткумарную апатию и депрессию. Если резко завязать с эйчем, то весь мир теряет краски. Их забирает хмурый в качестве расплаты за ответ на вопрос, мучивший схоластов: «Сколько ангелов помещается на кончике иглы?» О, Гермиона теперь могла ответить этим несчастным средневековым болтунам! Могла, но не хотела. Она жила на автомате. Пару раз в сутки поковыряться в том, что принес Кричер, проглотить пару кусочков, не чувствуя вкуса еды, уйти на свидание с тем же самоочищающимся тазом; лежать, бездумно изучая трещины на благородном потолке, неохотно огрызнуться на Сириуса, пришедшего ее проведать, снова валяться на кровати, желая лишь вмазаться или умереть, потому что ничего ярче героина в жизни уже не будет. Вместе с желчью она выблевала весь солнечный спектр, с кумарным потом ушла радость жизни. Вместо них пришло всепоглощающее одиночество и осознание своей никчемности и ненужности даже самой себе. И от этого еще сильнее хотелось почувствовать знакомую теплую волну, смывающую все тревоги, стрессы и всю боль, раскрашивающую серость окружающей пустоты во все цвета, какие только способен увидеть человеческий глаз. Но не-е-ет. Потому что через какое-то время начинают пробиваться первые ростки и суррогаты чувств, забивая собой намертво, казалось бы, впечатанные в память телефоны барыг и «ног», проявляются первые нехитрые желания, не связанные с вмазкой, потихоньку перестает хлобучить от одной только мысли о ширке, заветной ложечке с закопченным дном. Чертов дом, казалось, изучал ее, как препарированную лягушку, распятую на стекле под оком микроскопа, бесстрастно наблюдал за ее метаниями и ангедонией, запрещая прерывать этот опыт. В те моменты, когда просыпались хилые обрубки чувств, она ощущала всей кожей холодный немигающий взгляд стен. В голове насмешкой, эхом отдавалось когда-то слышанное: «В жизнь, словно в стенку, колотишься лбом, Стенка на стенку, и к стенке прижат, Все это, все это, все это дом, Дом, от которого, в общем-то, не убежать...» О да, от этого дома никуда не убежать и не скрыться. Он умеет ждать. Как и героин. Они были бы хорошей парой. Отпустить на какое-то время, дать порезвиться, поверить, что все, ты уже свободный человек, а затем захлестывающей удавкой вернуть к ноге, потрепать по головке и привязать к себе еще крепче. Вскоре они с Сириусом первый раз напились вместе. Это произошло как-то спонтанно, в библиотеке. Как ни странно, в Гермионе вновь проснулась страсть к чтению. Раньше ее совершенно не тянуло к книгам, она истово отвергала все, что было связано с прошлым. А Сириус, кажется, выучил уже все фолианты наизусть за многие годы затворничества. Огромная комната, царство книг, освещалась лишь несколькими тусклыми светильниками. Сумеречная серость омывала берега стеллажей, доходила до трепещущих огоньков и откатывалась обратно, чтобы вновь начать эту нескончаемую борьбу. Казалось, библиотека жила своей собственной жизнью и лишь позволяла изредка одалживать всю свою многовековую мудрость этим жалким людишкам, что сейчас сидели у старинного тяжелого стола красного дерева, столь же изысканного и неповоротливого, как и все в доме Блэков. Гермиона рассматривала причудливые завитушки на столешнице, а Сириус переводил взгляд с нее на запыленную бутылку вина. Странно, но молчание сейчас казалось им не столь убийственным и уничтожающим, как обычно. Сириус разлепил пересохшие губы и хрипло сказал: — Может, выпьем? Вино неплохое. Гермиона смерила его взглядом, отметив и блестящие глаза, и мешки под глазами, и общую помятость облика, и согласилась неожиданно даже для самой себя. В той же заинтриговавшейся тишине фамильного особняка и был разлит первый бокал. — За что пьют обычно? За присутствующих? За прекрасных дам, которых тут нет? За здоровье? — севшим голосом спросила она. Сириус с грустной усмешкой пожал плечами. — Тогда давай молча. Не чокаясь. За них. Он покачал головой. — Нет. За нас с тобой, девочка. За нас тех, какими мы не стали. Она не стала возражать. Вино лишь слегка горчило и одуванчиковым соком оседало в горле. — Сириус... — она впервые произнесла его имя с тех пор, как жила тут. — Сириус, почему все вот так? Страшно и нелепо. Он вновь пожал плечами и плеснул еще вина. Его темнота отражалась от окружающей их синевы вечера, оседая на стенках бокалов темными брызгами смешанного с кровью мозга. Второго тоста не было. В голове у нее зашумело, словно там обосновался теплый остров Тенерифе с его рокочущими прибоями, высокими игольчатыми пальмами, красно-оранжевым закатным солнцем и добрыми загорелыми людьми. Ведь не может такого быть, чтобы на Тенерифе были злые люди, правда? На том Тенерифе, куда они так мечтали поехать с Роном. На том Тенерифе, о котором она так старалась забыть. — А теперь за них. За тех, кем они никогда не станут и не стали. За то, что они не стали живыми павшими героями, — твердо сказала она. — Не чокаясь. Третий тост, как полагается. Он согласно поднял бокал и неслышно глотнул терпкого вина. — И за то, что они никогда нас не увидят, — Гермиона вздрогнула от того, как непривычно сожалеюще прозвучал голос Сириуса. Она отставила бокал в сторону и внимательно на него посмотрела. Тусклые отблески света высвечивали седину в его волосах, путались в ранних морщинах на лице, тонули в мрачно-синих глазах. — Сириус, а зачем ты вообще меня вытащил оттуда? Зачем ты меня принес к себе? Почему я переламывалась без зелий? Он довольно долго молчал, разглядывая то бокал, то собственные ногти, и глухо сказал: — Потому что ты как я. Такая же неприкаянная, потерянная. Как выросший щенок, которого выкинули на улицу, потому что он уже не умеет так забавно бегать, и вообще вырос. Такая же последняя из могикан. Потому что и у меня, и у тебя никого нет. Жили потому что друзьями и идеалами. Потому что и тебя, и меня использовали и поимели. Думаешь, я после Азкабана, а до того — смерти Джеймса и Лили, не шарахался вот так, по всем борделям, притонам и подворотням? Меня так подобрал Дамблдор. А тут Перси вовремя подвернулся. «Ой, мистер Блэк, я видел Гермиону, она вот там и вот такая», — похоже передразнил он писклявого от важности Уизли. — Считай, пожалел. А ломаться... Так ты ж сама хотела уйти от всего магического, когда разочаровалась. Дай угадаю, ты ведь думала, что война — единственная возможная форма существования здорового организма в современных условиях. Постоянная ежедневная война с энтропией окружения, война на уничтожение. Что социальный организм вырабатывает желудочный сок, который пытается тебя растворить. Ты хотела заставить социум выблевать тебя, отравить его. Стать его мышьяком. Да? Теперь была ее очередь обдумывать сказанное. Думать с непривычки было больновато, перед глазами все расплывалось, и непонятно было, что тому виной, алкоголь ли, слезы ли. Откуда, боги, ну откуда он мог знать все ее мысли?! Губы, пальцы, колени дрожали, бокал эпилептически стучал о древнюю столешницу. Гермиона тихо ревела без всхлипов, оплакивая саму себя, Сириуса, порушенные их нескладные неправильные жизни, мертвых друзей, предательство самих себя, погибшие души, уже не маячащий вдали, навеки изгнанный теплый оранжевый Тенерифе, которым грезил Рон. Она рыдала первый раз со дня смерти Гарри, со дня начала чудного нового мира, в котором дивным образом не нашлось места им, осколкам и пережиткам мира старого. Сириус неслышно подошел к ней, положил тяжелые горячие руки на плечи и рокочуще шепнул: — Поплачь, девочка, поплачь. Затылком и спиной она чувствовала его тепло и почти не вздрогнула, когда он провел широкой загрубевшей ладонью по волосам. И от этой нехитрой ласки она затряслась в рыданиях, зажала рот рукой, лишь бы не вырвался наружу вой, назревший в ней гнойным нарывом. Слезами из нее выходило все то, что она глушила водкой, винтом, героином, трахом с Али, отчаянным флиртом с посетителями забытого всеми богами кафе, вся боль, все горе, все несбывшееся счастье, сгоревшая любовь, уже ненужные гордость и тщеславие, все то не-бывшее. Сириус крепко держал ее за плечи и странно-бережно гладил по голове, ожидая, пока она успокоится. Взгляд его упал на ее руки старого опиюшника, гладко-розовые, без малейшего признака вен. Она обернулась и ожидающе посмотрела припухшими от слез глазами на него снизу вверх, как рабыня на господина. — Сейчас к тебе, да? Наверх? — обреченно полуспросила она, разочаровываясь в себе и в нем, готовясь раздвинуть ноги — и все заново. — Хмурый тебе совсем проел мозги, Гермиона. Иди к себе проспись. Потом подумай головой и спускайся утром в кухню завтракать, — грубовато сказал он, поднимаясь из-за стола. — Доброй ночи. Не плачь больше. Теперь все наладится, — он замялся на секунду и добавил, — обещаю. У нее задрожали губы от обиды на саму себя, на свою глупость, недогадливость, ограниченность, на его правоту, от злости на себя. — Извини меня, Сириус, — пробормотала она. — Извини, я... — Все, спать, без «яканий» и извинений, — прервал он ее. — Спокойной ночи, золотая девочка. Выходя из библиотеки, Сириус, хмыкнув, буркнул себе под нос что-то вроде: «Докатился, воспитателем на старости лет заделался». Она не сдержалась и проревела полночи, коря себя в бесконечной муке за то, что могла подумать о своем нежданном-негаданном спасителе плохо. Хотя какая-то часть прежней въедливой Гермионы не давала ей покоя, требуя выяснить, зачем ему это понадобилось. Доверять кому-то она уже разучилась. Даже Сириусу. А себе тем более. Она лежала, глядя в потолок с отсветами и бликами, слушая размеренное тиканье часов, вытянувшись солдатом на плацу, и ворочала в голове валуны мыслей, складывала из них дольмены, каменные статуи с острова Пасхи, составляла египетские пирамиды и лондонские блочные многоэтажки, пытаясь разобраться с тем, во что она сознательно превратила свою жизнь. Она окунулась в грязь всех столичных притонов и клоак, чтобы полностью убить в себе мысли и чувства, чтобы не думать о погибших друзьях, ушла из мира магии, чтобы не видеть ежедневных напоминаний о том, что все могло быть иначе. Косой переулок вызывал в памяти воспоминания о счастливых днях, когда их троица сидела в кафе у Флориана Фортескью, поедала тоннами вкуснейшее мороженое, беззлобно переругивалась и наблюдала за ленивыми попытками Живоглота достать верещащую Коросту из кармана Рона. Гринготтс был стелой, при виде которой вспоминался налет на банк, маскировка под Пожирателей и поспешное бегство. От одного вида Министерства магии тошнило — в памяти всплывали мертво-голубой глаз Грюма в двери чертовой жабы Амбридж, невыразимцы с серыми одинаковыми лицами, нелепый отец Рона, неуклюжая Тонкс с ярко-розовой шевелюрой. Но если бы да кабы... Сириус все верно сказал. Она слишком далеко зашла в своем оголтелом нигилизме и отрицании всех и вся. Талант не пропьешь, не проблядуешь и не проколешь. Воспитатель... Во всяком случае, кажется, у него это неплохо получается. Мозги он умеет на место вставлять. Гарри показывал колдографии, где Сириус играл с ним, а Джеймс и Лили, счастливо улыбаясь, наблюдали за этим. Она тогда еще подумала, что из Сириуса мог бы выйти хороший отец, если бы не Петтигрю и не Азкабан. Она глухо застонала, вцепившись зубами в ладонь и побагровев от стыда. Мерлин, в какое же животное она превратила себя! Тут и волшебной палочки не надо. Ангедония, держа за руку апатию, отступала, пятилась разжирневшей каракатицей, вяло огрызаясь и грозясь смертными карами. Утром она, пытаясь незаметно спуститься в кухню, чтобы хоть что-то сварганить в качестве благодарности, споткнулась о трость в коридоре, что вызвало потоки площадной брани из благородных уст Сириусовой матушки. Гермиона аж заслушалась этими трелями. Сверху послышались чертыхания, и она поскорее шмыгнула в просторную кухню. Как и все в особняке Блэков, кухня не казалась слишком уж гостеприимной. Здесь не было уюта и залитого света пространства, как в Норе, или стерильной и сияющей чистоты, как в довоенном доме ее родителей. Зато тут громоздилась не вымытая Сириусом и Кричером посуда, на удивление колченогий стол в компании таких же убогоньких стульев нагло расположился посередине. Если весь остальной дом производил впечатление благородного декаданса, то кухня наводила на мысли о торжестве мародерства во всех смыслах этого слова. Как ни странно, но именно тут ослабевала власть самого дома, дышать было легче. Не зря все же собрания Ордена Феникса проводились именно здесь. Полки и шкафчики были не по-блэковски обшарпанны, хвалясь отколотыми уголками и помутневшим стеклом, отбитая полировка приковывала взгляд, выставляя напоказ свое уродство. На грязном подоконнике с замусоленными занавесками были грудой навалены стопки книг. Видно было, что Сириус предпочитал кухню всем остальным изысканным и помпезно-мрачным комнатам фамильного гнезда. Пол покрывал совершенно плебейский линолеум. Гермиона подивилась, откуда Блэк мог притащить эту безвкусицу, столь контрастирующую с серебристо-зелёным великолепием особняка. В целом кухня была удивительно похожа на Сириуса. Если спальня отражала радостного, яркого Блэка еще до всех неурядиц, верившего в святость дружбы в непогрешимость авторитетов, то кухня показывала то, каким он стал после Азкабана и тотального разочарования в окружающем мире. Гермиона выверенно-экономным движением распахнула шкафчик с продуктами и принялась за готовку немудреного завтрака. Все ее и без того невеликие кулинарные навыки практически без следа улетучились за последнее время, поэтому приходилось постигать все азы искусства приготовления более или менее съедобной пищи. С горем пополам она поджарила яичницу с беконом, даже обойдясь без локального пожара, и уже ставила сковороду на стол, решив обойтись без изысканных приборов, когда услышала сзади шумное дыхание запыхавшегося Сириуса. По спине цыганским табором пробежались мурашки, кончики ушей и щеки запунцовели. — Доброе утро, — растянула она губы в резиновой улыбке. Сначала даже показалось, что губы лопнут и покроются сетью кровоточащих трещин от столь непривычного усилия. Но обошлось. Только где-то внутри что-то негромко треснуло, ломаясь. — Привет, — Сириус лающе рассмеялся. — Выползла на свет, девица-волшебница? — Как видишь. Кушать подано, — усмехнулась она, неловко отшутившись. — Даже без яда. Цени. Он улыбнулся, оценив колкость, и завалился на стул, закинув ногу на ногу. Гермиона сначала присела на самый краешек сиденья, затем одернула себя и уселась более уверенно. Яичница, конечно же, оказалась пересоленной и слегка подгоревшей, бекон немного обуглился, но настроения им это не испортило. Этот завтрак открыл череду совместных трапез с легкой болтовней, все более непринужденными улыбками и все менее мрачными взглядами исподлобья. Через какое-то время Гермиона освоилась в блэковском жилище и уже не вздрагивала при виде мертвых эльфов, пропускала мимо ушей брань родительницы Сириуса. В конце концов, ей не привыкать. Дом коварно оплетал их своими сетями исподволь, как виноград оплетает лозой изгородь, и вскоре ей уже совершенно расхотелось выходить на улицу и покидать фамильное укрытие последнего отпрыска древнейшего и благороднейшего семейства. Мрачность особняка казалась милой и близкой сердцу, не смущало даже обилие темномагических ловушек на чердаке. Впрочем, Сириус их вскоре обезвредил. Так же незаметно она привязалась к нему, совершенно не желая расставаться с ним. Они уже не прятались друг от друга в разных концах дома, но старались проводить вместе как можно больше времени вместе, не отдавая себе в этом отчета. Их тянуло друг к другу, как иглу тянет к мощному магниту. Дом усмехался резными панелями гостиной, закопченным камином, искрящейся пылью библиотеки. Разочаровавшиеся в мире, они находили утешение друг в друге. Гермиона жалась к нему, как рябинка к дубу из старой песни, находя в нем ту крепость, которой лишилась после смерти Рона и Гарри. Сириус же видел в ней не до конца убитую невинность и свежесть мысли и старался взрастить их, помочь вырваться из той западни, куда она сама себя загнала, пытаясь убежать от мыслей, чувств, самой природы своей. Дом же наблюдал за ними, проводя один из множества экспериментов. Библиотечные стеллажи улыбались им в закатном солнце, подмигивал колченогий кухонный стул, приветственно шевелилась занавеска в коридоре словно бы от сквозняка. Склеп переставал быть таковым, становился довольно привычным и уютным на свой лад обиталищем. И вполне закономерно, что однажды они проснулись в одной постели. Гермиона долго нежилась на груди у Сириуса, вспоминая всю нежданную и неожиданную теплоту и ласку, которыми он ее окатил, сравнивая это с бездуховной еблей с Али, когда они колотились друг о друга без любви, исполняя какую-то повинность, спеша кончить и избавиться друг от друга до тех пор, пока снова не начнет кумарить. С Сириусом же они растворялись друг в друге, в мягкой желтизне, напоминающей отсвет добрых собачьих глаз, взлетая высоко-высоко и падая в оранжевую пропасть карусели. Как бы это банально ни звучало, но они дышали друг другом и предугадывали движение другого. Соски вставали при одном только взгляде на Сириуса, а он и не спешил ее отпускать, облапив, как соскучившийся сенбернар нашедшегося хозяина. Все ее тело отзывалось на малейшее его движение, и они складывали фрагменты себя в один большой паззл, находя друг в друге именно те недостающие кусочки, без которых маялись всю жизнь. Азкабан и героин, смерти близких и друзей словно и не существовали больше, забылись, подернулись утренним осенним туманом и уже не намеревались выходить оттуда. Им не находилось места в этой новой мозаике. Дивный новый мир и теплый яркий Тенерифе, где не нашлось места героям мира старого, стали совершенно не нужны. Весь окружающий мир заменили они сами и склеп, который наконец сомкнул свою пасть и не намеревался выпускать их из своего чрева. Дом, покрытый блеклыми призраками былого величия, чахнущей паутиной, сплетенной им самим, коварным пауком, когда-то созданным гениальным темным волшебником, дом, отогнавший хмурый и ставший новым допингом для двоих. Вскоре с карты магического Лондона исчезла точка с адресом «площадь Гриммо, 12», так же, как и пропали сумасшедшие ветераны Блэк и Грейнджер. Их отсутствие и не было увидено. Мало ли причуд у опустившихся героев? Ворота особняка заросли плющом и хмелем, мох покрыл ставшие склизкими каменные ступени, огромные двери захлопнулись и более не открывались ни для кого. Впрочем, Сириус и Гермиона и не заметили этого. Зачем? Ведь они были друг у друга. Он, она и дом. Дом, из которого, в общем-то, не убежать.