Карфаген

Кафе. Простое маленькое кафе со странным названием, где готовят в основном только кофе. Кофе хороший, вкусный, специально изготовленный из самых лучших кофейных зёрен, Хайсе чувствует это кончиком языка, и кофе впервые за всё время не кажется слишком горьким. Приятное мягкое освещение, показывающееся, как сова, только по тёмным вечерам, едва слышная музыка и интересные книги, наполненные захватывающими событиями, любящими тревожить некогда спокойное сердце. Здесь хочется сидеть до конца столетия. Здесь хочется прилипнуть к стенам цвета дерева, стать с ними одним целым, чтобы никто не видел, не слышал, даже не чувствовал немое присутствие. У Хайсе есть внутренний город. Он ломается, когда появляется третье «здесь». Здесь есть бариста, которая очень красивая. У неё горечь застыла в глазах едва заметными искрами. Сасаки вновь глядит на вывеску «открыто», вдыхает в последний раз утренний морозный воздух и открывает стеклянную дверь, заходя почти бесшумно в здание. Почти, потому что колокольчик над его головой оповещает о его приходе. Все столики в такое раннее время пусты, самой баристы тоже не видно поблизости, поэтому Хайсе просто занимает место у стойки, достаёт принесённую им книгу и принимается за чтение. — Доброе утро, — у самого уха слышится бархатно-мягкий голос. Сасаки резко оборачивается. Видимо, книга действительно увлекает в собственный мир, раз он не услышал шаги. — Кхм, — следователь прочищает сухое горло, — здравствуйте. Бариста стоит перед ним, держа где-то перед грудью специальный блокнот для заказов, и тепло улыбается. Поистине тепло, так, что всё вокруг будто нагревается медленно, еле ощутимо, но всё равно ощущается кончиками пальцев, как становится теплее. — Вы рано сегодня, — она, всё так же улыбаясь, проходит за другую сторону стойки, достаёт нужные ингредиенты для привычного кофе и поднимает на него взгляд. — Вам как обычно? — Да, пожалуйста, — Хайсе кивает. И вот уже через несколько секунд в воздухе витает, подкрадываясь в лёгкие, чувственный запах лучшего, по мнению Сасаки, кофе. Если ты вздохнёшь полной грудью, напрягая лёгкие до самого их предела, то можно попасть в кофейный мир. Сама бариста всегда пахнет кофе и какими-то едва уловимыми цитрусовыми. Возможно, это духи, чей запах теряется в круговороте кофейного аромата. — Простите за ожидание. Пара минут, и вот уже перед ним стоит идеально белая чашка, в которой дымится почти чёрный напиток. Весьма сильный и впечатляющий контраст совершенно разных цветов. Интересно, будет ли он достигнут, когда в кофе добавят молоко или сливки? Хайсе хочется узнать ответ, но портить такой прекрасный напиток совсем не хочется. — Благодарю. Он делает первые маленькие глотки. Приятная теплота разливается по всему телу, обжигает слегка уже привыкшее горло, и Сасаки с удовлетворением и странным спокойствием прикрывает глаза, а затем, через несколько секунд, вновь может видеть её красивое лицо. — Вижу, Вам нравится, — она смотрит долго, выжидающе, пронзительно. — Я каждый раз удивляюсь, как Вам удаётся достигнуть такого прекрасного, насыщенного вкуса, — следователь жестикулирует руками, едва заметно приподнимает уголки губ. — Я очень рада это слышать, — губы, чуть сверкающие при падающем свете из-за лёгкого блеска, образуют мягкую утончённую улыбку. И Хайсе понимает, что падает. Наверное, в неизвестность. Наверное, в чёрный океан. Наверное, куда-то ещё. Но он точно знает: падает туда, откуда невозможно вернуться, выбраться, цепляясь окровавленными пальцами за выступы. Воротник серо-белого плаща вместе с галстуком словно стягивают шею, перекрывают дыхание. Хочется закрыть глаза, а затем, когда откроешь, увидеть, что ничего не происходит, что всё раннее оказалось простой неудачной шуткой сознания. Достаточно просто помотать головой, выдохнуть несколько раз ртом едва заметно и улыбнуться, еле-еле приподнимая уголки губ. Обычно такие улыбки либо дарят тёплое умиротворение, либо сеют в груди горечь. Хайсе до одури хочет первый вариант. Стены города покрываются почти невидимыми трещинами. Возможно, они сломаются. Скоро. Совсем скоро. Как Карфаген. У Сасаки стыдливо потеют ладони, приходится руками проводить по коленям, он сглатывает скопившуюся слюну, прочищает пересохшее горло. Бариста, сделав кофе и себе, в молчании наслаждается греющим напитком. Сидя перед ним, точно неподвижная красивая статуя, она словно позволяет ему вдыхать свой запах. Действительно, кофе и едва уловимые цитрусовые. Всё это щекочет с какой-то странной приятностью нос, пробирается руками в самые потайные места сознания, захватывая власть почти без всякого сопротивления. — Эм, — Хайсе почему-то становится страшно, ещё чуть-чуть — и задрожат колени. — Можно ли… можно… — Ммм? — бариста отрывается от своего тихого дела, с лёгким дребезжанием опускает чашку и поднимает взгляд на него. Сасаки глубоко вздыхает и выпаливает на одном дыхании, держа потеющие ладони на коленях: — Можно-взять-у-Вас-номер-телефона-Киришима-сан? Киришима смотрит поначалу чуть непонимающе, но затем её губы расплываются в приятной улыбке. Она вырывает из блокнота листок, чиркает что-то синей ручкой и протягивает затем ему, сжимая бумагу тонкими пальцами. — Вот. Можете звонить в любое время. — А… спасибо! — следователь, выпрямив спину, говорит это громче, чем нужно. — Наверное, я тоже оставлю свой, Кири… — Тоука, — перебивает и улыбается всё так же приятно; невозможно разгадать искры тоски в глазах. Он кивает. И говорит с улыбкой: «Хайсе». Через день Сасаки звонит, волнуясь, как какой-то подросток, считает гудки — их было ровно пять — и слышит приятный женский голос. Он здоровается, спрашивает, всё ли у неё в порядке, может ли она сходить с ним в кино, ему просто ведь не с кем сходить, а одному идти, когда у тебя два билета, совсем не хочется. Хайсе солгал, но это же такая крошечная ложь, не так ли? Простительная вольность. При встрече следователь хочет сделать комплимент, но язык будто присох, слова путаются в голове, в которой теперь есть лишь словесный шторм, поэтому он просто отвечает что-то нечленораздельное на её приветствие и протягивает брелок в виде серого кролика с красным бантиком на правом ухе. Её удивлённое «спасибо» пропитано удушающей теплотой. И Хайсе рад, что он задыхается именно в этом, вдыхает всё больше запах цитрусовых, всё больше в состоянии нормально разговаривать, как и со всеми остальными, всё больше открывается тайн, карт, как и всё больше развязывается узел из лент судьбы. Киришима Тоука поистине удивительна — так думает Хайсе. Когда он смотрит в синие глаза больше десяти секунд, в его голове слышится звук взрыва. Лично им построенный город переживает страшное бедствие: атомные бомбы воспоминаний-отрывков. *** Сасаки совсем не понимает, знал ли он эту девушку раньше, но это же всё в прошлом осталось, давно начало разлагаться. За почти три года оно должно было уже почти полностью исчезнуть, стереться самолично с лица земли-сознания. И оно это вроде как сделало, честно. А потом появилась бариста из уютного кафе, в котором делают лучший кофе, и принесла в его личный город атомные бомбы. Они протягивают к нему руки, костлявые, исчерченные гнилыми пятнами и страшными шрамами, что-то показывают пальцами, какие-то знаки, цифры, чертят поломанными в кровь ногтями в воздухе иероглифы. И Хайсе ничего не понимает. Но всё же боится, засыпает часто только под утро, когда уже сил больше не остаётся, поэтому сознание попросту вырубается, не успев создать ненужные никому сны. Он может читать книгу при слабом свете настольной лампы, может перебирать отчёты и документы, запоминая нужную информацию, он может делать многое, лишь бы не спать и загнать себя, как пашущую лошадь, до изнеможения. Пусть иногда и приходится выпивать по пять чашек кофе, чуть ли не падая по утрам с лестницы, но всё это — единственный действенный способ побега. По крайней мере, сейчас. Он очень надеется, что «по крайней мере, сейчас». В редких случаях тёмные круги под глазами видны. И тогда Тоука обеспокоенно спрашивает его о самочувствии. Он сообщает, что всё в порядке, пряча в подреберье слова: «Мой личный город разрушается по твоей вине». Его личный Карфаген. — Могу ли я для тебя купить мороженое? Сасаки хочет быть поистине добрым джентльменом, думающим только о желаниях своей дамы. Тоука чуть смеётся, тихо говоря, что она на диете. Следователь по гулям понимающе кивает — мороженое же всё-таки, сколько там калорий — и, сгибая руку, протягивает её в характерном жесте Киришиме, кивает на её вопросительный взгляд, ухмыляется и ждёт, когда она возьмёт его под локоть. Бариста едва слышно смеётся, принимает его игру и с теплотой улыбается. Эта теплота, как и всегда, пробирается к нему, проводит едва ощутимые электрические разряды по кончикам пальцев и невыносимо сильно согревает. Теплота же, как-никак. Теплота, к которой он привык настолько, что, возможно, скоро и жить без неё не сможет. Все говорят, что мир на самом-то деле серый, монохромный. Хайсе думает, что в нём достаточно много синих оттенков. Здания его личного города внутри него обвивают неизведанные растения, чьи большие цветы похожи на лилии. И они безумно синие, как сизые перья райских птиц. Перья, кстати, тоже в городе есть. Они падают с небес. Белые. Разорванные. В некоторых местах пятнами впитывается кровь. Есть ли ангелы в его городе? Без разницы. Потому что даже если они и были, то уже давно пали. Падающие же с самих Небес перья никогда не будут означать что-то простое, обыденное и совсем не пугающее. — Хайсе, а ты знаешь какие-нибудь крылатые выражения? — Тоука, вытянув ноги, сидя на парковой лавке, пытается рассмотреть звёзды на ночном покрывале неба, и с её губ срывается еле заметный пар. — Ммм, не уверен, — Сасаки греет руки о баночку только что купленного кофе, прячет подбородок и рот в тёплом шарфе. — Carthago delenda est, — Киришима на одном дыхании выдыхает фразу, не отрывая глаза от поисков чего-то на этом бессердечном небе, и ёжится от ночного холода. Фонари в парке яркие, и их рыжий свет создаёт странные контуры её профиля. — «Карфаген должен быть разрушен» — это значит, что «зло должно быть уничтожено». Он молчит. По дороге, растелившейся серой змеёй рядом с парком, проезжают многочисленные автомобили, так что у них нет, как в романах, бесконечной тишины. Следователю становится почему-то запредельно больно, в горле появляется ком, обхватывает слабые стенки мощным тисками и начинает делать ощущение горечи. Но всё ведь не должно быть так… — Ты такая умная, Тоука, — Хайсе беззаботно посмеивается и дотрагивается пальцами левой руки подбородка, едва касаясь. Тоука вдруг напрягается всем телом на пару секунд, но потом вздыхает и бурчит что-то непонятное себе под нос. — Пожалуй, холодно уже, пойдём, — она встаёт, рыжие фонари освещают её спину, создавая волшебные очертания. Сасаки счастливо улыбается и выбрасывает из головы мысли о её странном поведении, которое почти мгновенно прошло. — Пойдём. По возвращению домой он сразу идёт спать. Когда чугунная голова касается мягкой подушки, в разуме всплывает этот самый странный разговор. Он создаёт внутри него почему-то давящее отчаяние, пробирающееся к личному городу. Хайсе от всего этого напрямую фыркает. Кто зло в этой прекрасной, но жестокой истории? Имя ему Сасаки Хайсе. Так что пусть его личный город будет зваться Карфагеном. Как только уничтожится он, как только каменные стены, покрытые изломленными трещинами, рухнут вниз, создавая завесу пыли, как только на землю опадут с небесных деревьев все листья-перья, тогда и сам Хайсе падёт вместе со своим личным Карфагеном. Можно сказать, он влюбился в баристу из тёплого кафе. Можно сказать, ему ужасно хочется быть рядом с ней. Можно сказать, она лично уничтожает его. Карфаген уничтожится прекрасной хранительницей его мимолётного спокойствия и ценного счастья. Ирония подобает этой прекрасной, но жестокой истории. *** — О, здравствуй, Хайсе. Тоука Киришима никогда не говорит ему весёлого беззаботного «привет». Видимо, из-за тоски-горечи, прячущейся в синих глазах. Иногда её защитная завеса колыхается, начинает искажаться, и поэтому несколько секунд можно видеть, как бариста просто-напросто выглядит так, будто скоро умрёт. Настолько кривятся губы, настолько искажается доброе лицо, настолько плачут глаза. Хайсе видел слабость завесы лишь один раз — тогда он просто зашёл в рабочее помещение без стука и разрешения. Тоука сидела на корточках рядом с дверью, прислонившись уж слишком сильно выпрямленной спиной к стене, глядела помутневшими глазами в одну точку на потолке и хватала ртом воздух. Сасаки отлично знает, как может уничтожать личная агония внутри. Видимо, агония Тоуки Киришимы поймала себе удивительный билет в реальность, в настоящее, где о ней никто не должен был знать. Тогда Тоука удивлённо посмотрела на него, а потом спрятала лицо, почти незаметно вытирая мокрые щёки и ресницы. Тогда Тоука ему улыбнулась через минуту всё той же кроткой улыбкой. В ней была теплота и бесконечная печаль. И сейчас она смотрит на него, держа блокнот и ручку наготове, и Хайсе совсем не знает, что сказать. И так длительная пауза мучительно затягивается, доставляя ему одни лишь чёртовы проблемы, так что следователь-полугуль спокойно вздыхает, дотрагивается едва ощутимо до её хрупкого плеча и говорит беззаботно: «Привет». Потому что её ресницы мокрые. Иногда к нему приходит навязчивая предательская мысль, что колючей причиной её тайных слёз является он сам. Возможно, ей страшно сказать ему что-то больное, вырывающее с куском мяса из груди тёплые чувства. Возможно, ей хочется рассказать ему свой секрет горечи в глазах, но она боится возможных издевательств и сплетен. Возможно, тут замешано что-то ещё, но Хайсе не хочет даже думать об этом, ведь причиной её слепого отчаяния он быть не может. Убеждение самого себя — очень хорошая штука, на самом-то деле, но иногда оно может оказаться последней сукой, вырывающей всё то, чем раньше дорожил. *** — Снова не наблюдается посетителей? — закрывая стеклянную дверь, интересуется с лёгкой ухмылкой Сасаки. — Так мы только открылись, — Тоука пытается ему это объяснить, словно маленькому ребёнку, — по утрам до одиннадцати обычно приходишь либо ты, либо случайные посетители, которых потом и вовсе нет здесь, — говоря тихим голосом, она протирает круглые столики специальным полотенцем. Хайсе на всё это лишь кивает головой и садится у стойки, беря такое знакомое меню, где сказано о лёгких закусках и кофе, что можно тут заказать. Ему снова изучать все эти списки нет смысла, он и так всё знает от и до, поэтому меню становится простой штукой, которую можно повертеть от скучного безделья в руках. Киришима, закончив лёгкую уборку, встаёт за стойку напротив него и начинает готовить привычный для него кофе. Уже без всяких вопросов и уточнений. — Как идут дела? — опуская серебряную ложечку в чёрный напиток, интересуется Хайсе, глядя в упор на неё. — Весьма хорошо, — стоя спиной к нему, она пытается что-то достать, встав на цыпочки, с верхних полок, поэтому её голос слышится слегка приглушённо. Тоука ругается сквозь плотно сжатые зубы, кончиками тонких пальцев касается стеклянной банки, но всё равно не может взять её. Сасаки, опуская с едва различимым в пыхтении девушки дребезжанием чашку на такое же белое блюдце, поднимается, разглаживает несуществующие складки на строгих брюках и проходит на другую сторону стойки. Он с лёгкостью дотягивается до нужной полки и достаёт банку с кофейными зёрнами. Их пальцы едва ощутимо соприкасаются друг с другом, и Хайсе чувствует, как, начиная с подушечек, по пальцам проходит словно слабый разряд тока. В нос ударяет аромат кофе и, как всегда, едва заметный запах цитрусовых, тёплое дыхание даже проходит через ткань белой рубашки, создавая мурашки на его бледной коже. Следователь еле сдерживает себя, чтобы не отпрянуть в испуге и непонятных перемешанных чувствах. — Спасибо, — бариста с облегчением выдыхает и берёт у него из рук злополучную банку. Пальцы снова соприкасаются. В голове Хайсе стоит шум. Видимо, личный город разломался напополам. Карфаген уничтожается той, ради кого он сам живёт. Ирония бьёт обладателя Карфагена коленом под дых. Сасаки хочется окунуться с головой в ледяную воду, чтобы даже губы побелели, чтобы зуб на зуб не попадал, ведь стучит у него в висках: «Карфаген должен быть разрушен». Слышится в какой-то задней части сознания гортанный смех, который почти и не слышен, и он не хочет закрывать глаза, ведь вместо тёмной пустоты будет его искажённое лицо с полностью седыми волосами. И поэтому следователь смотрит в её глаза, глубоко синие, всё так же наполненные скрытой горечью. Интересно, если будет тонкий дрожащий мостик, а под ним — лишь бескрайние глубокие воды, Хайсе готов будет спрыгнуть с моста? Готов ли он будет теперь свободно смотреть на солнце, искажающееся по вине волн, когда его тело начнёт тонуть, тянуться к самому желанному дну? Готов ли он будет, когда голова начнёт будто взрываться, вдохнуть ледяную воду, заморозить свои сжимающиеся, ничего не подозревая, лёгкие? Готов ли Хайсе попрощаться с личным Карфагеном? Готов ли Хайсе собирать едва уцелевшие, оставшиеся после внутренней войны осколки и перья? Готов ли Хайсе оставить всё так предательски позади, окунуться в воды сознания и исчезнуть, будто его никогда и не существовало? Если внутри него есть личный Карфаген, существует ли на самом деле Сасаки Хайсе? Много, очень много вопросов, они поедают его изнутри, пускают ядовитые корни, а спасти его некому, ибо есть лишь единое спасение — «Отвергни своё существование, Хайсе». — Хайсе? Всё хорошо? Тёплая ладонь в беспокойстве дотрагивается до его щеки. Кожа словно начинает пылать, обожжённая чем-то неземным. Карфаген рушится. Карфаген, пожалуйста, потерпи, потерпи ещё чуть-чуть. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. Карфаген, держись. У Сасаки перед глазами всё расплывается, становится невыносимо мутным, и Тоука удивлённо осматривает его лицо. Он не понимает, почему. Но… вдруг его самый страшный кошмар сбылся, и он теперь покрывается реальными трещинами, чтобы потом рассыпаться бело-чёрными песчинками на безжизненный асфальт? — Хайсе, почему ты плачешь? — Я… я не плачу, — сдавленный хрип царапает горло. — Но ты плачешь, Хайсе. Она безумно тёплыми пальцами мягко вытирает текущие по побледневшим щекам слёзы, улыбается так, как мать улыбается непоседливому ребёнку, который разбил по невнимательности коленки, и он не может не смотреть ей в глаза. Сасаки растворяется в её горечи, забывая о своей собственной, которая почему-то прячется и поджидает наиболее лучшего момента для уничтожающей атаки. Хайсе моргает, а потом ещё и ещё, чтобы ресницы стали ещё более мокрыми, чтобы больше не хотелось оттолкнуть добрую баристу, чтобы больше не было острой нужды лезть на стены и выть. Подушечки пальцев мокрые, до дрожи пахнут лучшими кофейными зёрнами. В подреберье у Хайсе становится безумно больно. Горечь превращается в кислоту. Карфаген разъедается кислотой, которую пускают своими корнями синие лилии. Синие, как колокольчики. Синие, как перо сизое. Синие, как глаза баристы. Карфаген, ну пожалуйста, потерпи. — Я могу снова дать платок, — Тоука тихо посмеивается, делая пару шагов назад. — Я… я… Карфаген должен быть разрушен, — Сасаки задыхается: его хрипы неимоверно душат. — Запомнил всё-таки, — она улыбается самой мягкой улыбкой из всех, что у неё есть. «Карфаген должен быть разрушен, Хайсе». Ядовитый шёпот у самого уха пробирается сколопендрой к мозгу. — Не расстраивайся, Хайсе, я приготовлю тебе ещё одну чашечку. Её едва слышный шёпот искажается невыносимым шумом в висках. Молотком размеренно стучит непробиваемая истина, он погружается всё глубже в ледяную воду-пустоту, и сбежать-то нельзя, всё это находится внутри него — невозможно даже засунуть руки в рёбра и вырвать всё отчаянное с отвратительно висящими клочьями. Её ладонь покоится на месте выше его локтя, Сасаки дотрагивается своими холодными пальцами до её волшебно тёплых, и вдруг просто опускает голову, опираясь лбом, на её плечо. Тоука шокировано выдыхает чуть приоткрытым ртом, все мышцы напрягаются, но она не двигается с места. Мягкая ладонь нежными движениями касается затылка, перебирает успокаивающе пряди белого и чёрного цвета, пуская внутрь словно исцеляющее тепло-лекарство. Спасительное на некоторое время лекарство, заклеивающее заплатами раны. К сожалению, заплаты почти сразу же начинают рваться, и всё же лекарство помогает забыть о боли в подреберье. Время будто остановилось. Возможно, стрелки настенных часов остановились вместе с ним, прекращая свою давнюю работу, но узнавать точно никто не хочет. Тоука не чувствует отвращения или же страха. Ей просто хочется гладить эти чёрно-белые волосы и успокаивать двадцатидвухлетнего мальчика, который что-то прячет. Конечно же, она всё видит. — Спасибо, — Хайсе хрипло бормочет ей в плечо, тёплым дыханием пуская приятную дрожь по всему телу. Бариста едва ощутимо кивает. И тут тёплые губы касаются его виска, в котором стучит: «Зло должно быть уничтожено»… всё прекращается, испаряется тёмно-серым дымом, оставляет в покое, покидает родной дом, забывает на некоторое время к нему единственную верную дорогу. Сасаки невыносимо больно ощущать эти губы на своём виске. И одновременно с этим он до безумия наслаждается мимолётными секундами, утекающими песком сквозь дрожащие пальцы. Карфаген, ну пожалуйста, потерпи. Карфаген, ты не должен разлететься на куски. Карфаген, Карфаген, Карфаген, пожалуйста. Карфаген — это просто личный город. Он не живой. Просить его — сумасшедшая глупость. Но Хайсе просит.