Опасный поворот

На Гревской площади было шумно и многолюдно. Казалось, половина Парижа столпилась здесь, чтобы увидеть казнь женщины, убившей короля. Людовика в народе не любили, и вина графини Маго в этом убийстве так и не была доказана, но черни не нужны веские улики, чтобы вынести свой приговор, а потому черный возок, тащивший преступницу по улочкам, сопровождали проклятия и свист. Только титул да женский пол хранили ее от последнего унижения — Маго сопровождала стража, не позволявшая долететь до возка ничему существеннее угроз и брани. Возок остановился, въехав на площадь, и в толпе заулюлюкали громче. В самом центре высилась огромная плаха, возле которой стоял в безмолвии посол ада на земле — палач. Стражники кольцом окружали место казни, оттесняя любопытствующих. Маго буквально вытащили на землю и, подталкивая, повели к плахе. Изрядно отощавшая за время заключения, она казалась еще уродливее — в ней не осталось ни капли достоинства. Из горла графини рванулся хриплый, яростный крик, но, вопреки ожиданиям, она не сыпала проклятиями и бранью, даже когда ее подтащили к плахе и бросили на колени, пригибая голову к колоде. Палач посмотрел на помост, с которого за казнью наблюдали регент и его свита. Граф Пуатье казался статуей и невольно напоминал зрителям своего отца, так же следившего за казнью тамплиеров. То, что он осудил мать своей жены, мало кто одобрял, несмотря на беспристрастность решения Филиппа — а в народе звучали и малопристойные шуточки о том, как, дескать, надо обходиться с тещами. Регент безмолвно сделал знак рукой, и палач поднял топор. Жертва снова захрипела, но мало кто слышал ее. Широкий замах топора — лезвие тускло блеснуло в пробивавшемся сквозь облака неярком солнечном свете и пошло вниз по дуге. Палач был мастером своего дела — последняя милость казнимой. Удар, и голова, разом отделившаяся от тела, спрыгнула с плахи и покатилась прочь, а тело рухнуло на землю. Кровь хлынула ручьем — темно-бордовая, будто бы грязная, она вмиг пропитала одежду графини, плеснула на сапоги палача, стоявшего ровно, закапала с остро отточенного топора. Лужа собралась и под головой, замершей на желтом песке с нелепо выпученными глазами и раскрывшимся ртом, обнажившим желтые пеньки зубов. Только теперь стала понятна причина молчания Маго — во рту не осталось языка. Ошибку своего отца Филипп Пуатье не повторил. — Она теперь — просто лопнувшая лягушка, так и не ставшая быком, — губы Робера Артуа, стоявшего возле графа Валуа, искривила злая ухмылка. Ему приходилось не раз, наступив на жабу кованым сапогом, видеть грязное пятно крови и слизи, в которое она превращалась. Тело Маго, лежавшее в луже крови, голова с нелепо выпученными глазами и открытым ртом — все казалось в самом деле принадлежавшим не человеку, не женщине — уродливой Мегере. Народ расходился, осталась только одна карета, стоявшая так, чтобы из нее все было видно очень хорошо — но со странно сдвинутыми занавесками, оставлявшими лишь узкую щель. — Она умерла, — резко задернула и эту щель женщина, откидываясь на спинку сидения, и залилась слезами. — Она мертва теперь, убийца. Мертва. Но разве это вернуло мне сына?! Пожилой мужчина, сидевший возле нее, неумело погладил женщину по плечу. — Полно, полно... Слезами не помочь горю. У вас будут другие сыновья, и дочки тоже, такие же красивые, как вы сами, — он умолк, видя, что его не слышат, и понимая всю бессмысленность утешений. Дверца кареты распахнулась снаружи, впустив холодный осенний ветер и крепкий лошадиный дух, а вместе с ним — юношу, взлетевшего внутрь одним прыжком. — Мари, моя Мари! — Гуччо замер, увидев рыдающую жену, не зная, что сказать, и с истинно итальянским пылом заключил ее в объятия. Толомеи хмыкнул несколько обиженно и отвернулся к окну, глядя, как засыпают песком кровавую лужу. «Вовремя он появился», — подумал банкир. — «Или она утонула бы в слезах, бедняжка. Но Гуччо, хорош племянник — даже не поздоровался!»