Хорошо?

Труднее всего, наверное, было осознавать, что Хейзел умерла, так и не узнав, что же произошло с мамой Анны, с Тюльпановым Голландцем и другими героями ее самой любимой книги… Книги, которая отвлекала Хейзел от боли, сопровождающей ее последние несколько лет. Миссис Ланкастер умоляла меня не обижаться на нее за то, что она не может отдать мне экземпляр «Царского недуга», который Хейзел зачитала до такой степени, что страницы порой выпадали от древности. И я не обижался. Нет, мне хотелось иметь в своем распоряжении книгу, которую Хейзел Грейс взяла в свою последнюю поездку в больницу. И мне хотелось прижимать замусоленные ее нежными пальцами страницы к своим губам. Но я понимал, что ее матери эта книга нужнее, чем мне. Однажды, приехав на очередное собрание в Сердце Иисуса, я увидел мать Хейзел. Локтем, опираясь на руль, она прикрывала заплаканное красное лицо ладонью, а второй рукой прижимала что-то к груди. Проходя мимо, я углядел желтый корешок «Царского недуга». Безусловно, миссис Ланкастер горевала о ней даже сильнее, чем я. Она несколько раз в месяц приезжала на парковку, где столько раз оставляла свою дочь и плакала, наверное, понимая, что больше уже никогда не сможет этого сделать. Я купил себе новый экземпляр Ее любимой книги и положил между сидениями в своей новой машине. Иногда мы с Айзеком ездим в парк, садимся на холодные плиты и я читаю ему свои любимые отрывки. Я встретил девушку. Ее зовут Валери и она абсолютно не похожа на Хейзел Грейс. Чего, наверное, я и хотел. Слишком больно вспоминать короткие мгновения счастья с человеком, которого не вернешь извинениями или красивыми поступками. Вэл двадцать три года, она работает в компании моего отца и знает всю мою историю от начала и до конца. Мне это нравится. Я больше не хочу рассказывать новым людям о своих старых шрамах. Не хочу обнажать свою душу снова. Я один раз открыл ее. И поплатился, получив неутихающую боль в области ребер. У Вел длинные пепельные волосы, голубые глаза и абсолютно чистая белая кожа. Она ростом почти с меня, худая и жилистая. Мы редко говорим о прошлом. Занимаемся любовью, обсуждаем новости дня, и я отвожу ее домой. Вэл курит, у нее низкий хриплый голос. И метафора, которая столь долгое время лежала полной в моем кармане, быстро опустела после смерти Хейзел Грейс. А после первой, пошли вторые-третьи и прочие метафоры, которые не задерживались нетронутыми дольше недели. Описывая сейчас Вэл, я понимаю, что нарочно выбрал ее. Она ничем не напоминала мне раковое прошлое. Она ничем не напоминала мне Хейзел. У нее не было тех потрясающе глубоких зеленых глаз, удивительных мелких веснушек, густых, мягких, коротко подстриженных волос, и даже того нежного чистого голоса у нее нет. Хотя самое главное во всем этом то, что в ней нет самой Хейзел Грейс. Ни капли от нее. И, наверное, поэтому я все еще могу смотреть на нее и говорить с ней так, словно Хейзел никогда не существовало. Знаете, многие говорят, что отдали бы все, чтобы вернуться в прошлое, где они были счастливы с любимыми людьми. Но я не из таких. Я не хочу переживать те замечательные моменты с Хейзел, потому что я знаю, что будет потом. Потом будет ее белое, как больничная простыня, лицо, ослабевшие руки, полузакрытые от слабости мутные глаза и подергивающиеся губы. Потом будет ее сбивчивое дыхание и последние попытки заглотнуть побольше воздуха в истерзанные раком легкие. А потом будет конец. Тело вдруг резко обмякнет, напряжение оставит ее и то, кем была Хейзел Грейс, навсегда покинет этот мир. Потом она будет все еще теплая, но уже не живая. Потом ее мать будет рвать на себе волосы и выть как раненая волчица, а отец без сил рухнет на колени около больничной кровати. А я буду стоять возле, и слезы, застилающие глаза, даже не дадут мне как следует насмотреться на нее в последний раз. Через два месяца после ее смерти, я перестал ходить в «Сердце Иисуса», решив навсегда покончить со всем этим. Я не навещаю ее родителей и, если это возможно, стараюсь объезжать места, где мы можем столкнуться. И я не прихожу к ней на кладбище. Потому что той Хейзел Грейс, которую я знал, уже нигде нет. И ее уже никак не вернуть. Я пока жив. Рак ушел из моего тела. И я буду надеяться, что он никогда не вернется. Хорошо?