Ломает

У неё в жизни сейчас всё настолько хорошо, что даже и не верится. Любимая работа, интересная учёба, знакомые, улыбающиеся именно ей лица. Никто не кривит в отвращении губы, никто не кричит от страха, никто не просит кого-то невидимого о помощи по её вине. Тоука рада такой жизни. Правда, безумно рада, только вот почему-то в груди неприятно сжимается что-то, как бы говоря: «Что же ты так, дорогая, стараешься?». Можно выкинуть странные, почти непонятные мысли из головы, пусть самоуничтожатся, но и этого почему-то она сделать не в состоянии. Тоука никогда не выкидывала горькую правду, вцепившуюся в неё острыми когтями. И сейчас она тоже этого не сделает. У неё всё хорошо. Но хорошо ли всё у него? Тоука рвано выдыхает ртом. Эта рабочая неделя выдалась слишком тяжёлой, и она — везунчик, раз смогла выбраться из горы заказов и конспектов и выпить чашечку кофе. В висках неприятно стучит, пожалуй, банальное переутомление. Тоука, слегка нахмурившись, делает ещё один глоток, горький вкус оседает на языке. Вдруг слышится характерный звук дверного колокольчика, оповещающий, что пришли очередные посетители. Если честно, Киришима решила когда-то давным-давно перенять его привычку — наблюдать за людьми, слушать их разговоры, разгадывать спрятанные загадки поистине удивительно. У неё не получается это так хорошо, как у него, но она старается научиться такому полезному навыку. Полезен ли он настолько же, насколько и доставляет боли? — Смотри, там стоит огромный дядька. — Он игнорит нас? Обрывки разговора новых посетителей легко долетают до гульевского слуха, и Тоука с лёгкой улыбкой вздыхает без всякой злости. Йомо безнадёжен, в самом-то деле. Встав и взяв блокнот и ручку, она спешит выйти из рабочего помещения, куда посетителям вход запрещён. — Эй, брат! — Тоука пытается вложить в голос хоть какие-нибудь неодобрительные нотки. — Когда приходят посетители, ты должен их поприветствовать. Сколько раз мне… Если честно, она не помнит ту часть разговора. Это лицо с лёгким выражением непонимания так знакомо, что хочется сброситься с моста. Но Киришима должна выполнять свою работу без всяких лишних мыслей. Так выполнял он. Три посетителя заказывают каждому по чашечке кофе, и она уходит делать то, что умела ещё в школьные годы. Йомо что-то в очередной раз вытворяет, а ей просто хочется забыться на пару часов. Всё это простой сон, фантазия переутомлённого мозга, поэтому лучше всё выкинуть из головы и делать свою работу. — Извините за ожидание, — привычная фраза кажется весьма спокойной. «Молодец, Тоука». «Всё это просто твои выдумки». — Какой замечательный запах, — самый старший из посетителей хвалит её кофе. Это лицо ломает её. Он плачет, когда пробует тот самый кофе, делая всего лишь глоток. У неё уголки губ приподнимаются в лёгкой улыбке. Она надеется, что все потайные чувства до сих пор закрыты. Тоука протягивает свой чистый платок, негоже же мужчинам плакать. Он благодарит за предложенную так гостеприимно вещь, снова хвалит этот кофе, который и не её. Готовить этот кофе научил её шеф. Этот кофе готовил ещё кое-кто другой, она сама учила его, бесилась из-за его первых неудач, а потом у него начинало получаться даже лучше, чем у неё. И он сам весь пропах едва различимым запахом лучших кофейных зёрен. — Спасибо, — честно, у неё ком стоит в горле, и, видимо, из-за этого простая фраза кажется хрипловатой. Посетители, оставив чашки пустыми, уходят. Тоука горько улыбается самой себе в зеркало. «Тоука, ты не молодец, совсем не молодец». «Это — твоя отчаявшаяся надежда, а не реальность». *** — Пожалуйста, берите, если хотите. Прошло где-то две недели. И это лицо снова ломает её. Сасаки Хайсе — так его зовут. Теперь? Он приходит сюда почти каждый день, чаще всего во время обеденных перерывов, садится за столик, заказывает неизменную чашечку эспрессо без сахара и погружается в принесённую с собой книгу. Книги чаще всего толстые, с тёмными обложками, которые иногда покрыты нарисованными хаотично пятнами или линиями. Как её состояние. — Книги… — Тоука, видя его замешательство, уточняет свои прошлые слова. Почему-то не хочется всё крушить и кричать во всё горло, чтобы сорвался голос, чтобы потом вырывались только болезненные хрипы. Возможно, она действительно повзрослела, перестала быть взбешённым на всё подростком и видит теперь мир в немного ином свете. Вся ярко-красная жестокость перед глазами всё ещё, конечно же, видна. — А, спасибо… Ему не кажется всё это странным, так что можно спокойно вздохнуть с облегчением. Только вот продлится ли оно так долго, как хотелось бы? Тоука не знает ответы на личные многочисленные вопросы, ей просто нужно сейчас приготовить этот чёртов кофе, налить его в идеально белую чашку и принести к тому, чьё лицо будто ломает ей все кости, протягивая к ней руки, покрытые уничтожающей исключительно всё кислотой. «У тебя всегда была богатая фантазия, Тоука». — Я следователь по гулям. Я их наставник. Киришима на этот ответ, произнесенный после её вопроса о школе, понимающе кивает. «Лучше бы ты работал учителем, Хайсе». Делать кофе следователю рискованно. Советовать книги следователю опасно. Разговаривать со следователем так легко, можно сказать, глупо. Но Тоука это делает, потому что его лицо ломает её. Но лицо ли? Быть может, весь он? *** — Как жаль, что я не смогу в ближайшее время пробовать такой вкусный кофе. Хайсе жалуется, как ребёнок. Тоука на его поведение лишь улыбается, приподнимая уголки губ всего лишь чуть-чуть. Месяц. Долгий, продолжительный месяц они знакомы, но ей почему-то рядом с этим следователем спокойно, всё внутреннее чувство тревоги, которое так любит ворошить мусор невоспитанной кошкой, уходит, он забирает его словами, рассказами о чём-то новом, даже иногда безобидными шутками. Хайсе любит читать книги-трагедии, говорит, что вроде как и грустно, даже слегка больно самому читать всё это, но одновременно с последней закрытой страницей закрываешь и свои горькие чувства. Тоука теперь тоже читает книги-трагедии. Сасаки оказался прав. Можно сказать, они перешли черту «знакомые». Можно сказать, Тоуке не страшно рассказывать Хайсе о своих проблемах. Можно сказать, Тоука начинает потихоньку влюбляться. Но всё это только «можно сказать». Ведь его лицо — он сам? — ломает её напополам. — У Вас что-то случилось? — простой тихий голос с едва заметными нотками интереса. Посетителей в такой ранний чаc почти и нет, поэтому Тоука может сесть напротив Сасаки и с удовольствием послушать его. — На самом деле, это секретная информация, — Хайсе еле слышно смеётся и отпивает горячий напиток. — Но я расскажу Вам, Киришима-сан. Вы только никому, договорились? — он подносит указательный палец к губам и заговорщицки проговаривает «тсс». Тоука не может не улыбнуться. Кивок головы становится для него ответом. — Опасная секретная миссия в другом городе. Почему-то мой отряд решили отправить туда, — Сасаки со свойственной ему простотой пожимает плечами и выпивает кофе до конца. — Ну, благодарю. — Но Вы ведь появитесь здесь, когда вернётесь? Тоука чувствует себя вновь тем далёким, оставшимся позади подростком. Девочкой, которая чаще всего сначала говорит, а потом думает. Но ей почему-то так сильно хочется услышать ответ. Хайсе накидывает на широкие плечи серо-белый плащ, уже дотрагивается до ручки входной двери, но всё равно оборачивается, мягко улыбаясь. — Обещаю. Обещания могут стать простыми словами, брошенными на ветер. Обещания могут стать ядовитым клинком в грудной клетке. Обещания могут стать ярким светом, не дающим упасть вниз. «Обещаниям я не верю», — у неё проскальзывает подлой змейкой воспоминаний мысль. Ведь кое-кто оставил её одну. *** — Как всегда, пожалуйста. Хайсе улыбается, Хайсе вновь с такой странной непринуждённостью садится за деревянный столик, Хайсе снова заказывает эспрессо без сахара и достаёт книгу. — Вы… вернулись, — слова вырываются вместе с удивлённым выдохом. Две недели же прошло. — Я никогда не даю пустых обещаний, — Хайсе улыбается одной из самых тёплых улыбок, когда она ставит перед ним с едва слышным звоном чашку. Тоука отводит взгляд. — И правда… Можно сказать, она скучала. Можно сказать, она рада, что он до сих пор улыбается ей такой согревающей улыбкой. Можно сказать, она может предложить ему сходить в кино, много новинок же в этом месяце. Но его лицо ломает её, создаёт ей личную боль, от которой хочется лезть на стену и выть. Хочется закрыть глаза, сказать себе твёрдое «забыть!» и просто уйти. Тоуке кажется, что сейчас исключительно всё против неё. У неё нет козырей в рукавах, нет спасительных знаков на запястьях, она истощена, выжжена и абсолютно бесполезна. Киришима кусает нижнюю губу — глупая привычка. — Что-то не так? Сасаки Хайсе удивительно точно пародирует голос, создаёт те же волнительные нотки, от которых у неё пробегает дрожь по телу. Тоука качает головой, кончики коротких волос слегка щекочут бледную кожу щёк. Обеспокоенный взгляд знакомо-чужих глаз словно готов сжечь внутри неё все преграды и раскрыть истины. Это его способность. Это его горькое умение, оставленное печатью на её тонких пальцах. «Это всё фантазия, Тоука, прекращай». — Всё хорошо, — она пытается улыбнуться. Уголки губ будто примёрзли, ей не удаётся вытянуть губы так сильно, как хотелось бы. Словно мягкая маска трескается, обращается в пыль, оседая на кафеле кафе невидимыми песчинками. И открывается всё это чёртово отчаянное ожидание, вера в какое-то божественное чудо, ненужная исключительно никому надежда на то, что он вернётся, хлопнув едва слышно стеклянной дверью кафе, скажет так мягко-привычно «Здравствуй, Тоука-чан» и закажет неотъемлемый эспрессо без сахара. «Я верю, что он вернётся туда, где его всегда будут ждать» — да кому вообще нужны горчащая полынью вера и сжигающая все обрывки молитва? Тоука не понимает, теряется в личных воспоминаниях, понимая, что уже не проснуться, понимая, что она будет тонуть в них до конца ожидания его возвращения. Он говорит, что ему будет как-то одиноко, если она умрёт. Он улыбается и предлагает свою помощь ей, покрытой кровью, когда она сама убивала до этого без всякой на то жалости. Он держит её на руках, которые невыносимо тёплые, и говорит, что не оставит. Он всегда был лжецом. — Я понимаю, что ворошить чужие проблемы — это наглость, но… — Хайсе сглатывает, едва видимо улыбается и преданно заглядывает ей в глаза. — Расскажите мне. Тоука поднимает на него взгляд. Это лицо ломает её, извлекает желание кричать, биться в истерике и умолять о прекращении пытки-ожидания. Она с горечью кривит губы. — Кто-то, кто дорог мне, ушёл, — почему-то полуправда даётся с трудом, — и я не знаю, вернётся ли он. Он нарушил своё обещание. — Могу ли я поинтересоваться, какое? — голос Сасаки непривычно тих. Тоука понимает, что лучше помотать отрицательно головой, промолчать, сжать губы в тонкую полоску… но она говорит, говорит, говорит, изливает ему, знакомому с ней где-то месяц, всю свою душу. Она рассказывает свою главную проблему тому, чьё лицо ломает её напополам. «Какая ирония». — Он обещал, что не оставит меня, — чёртов ком застревает в горле, мешая нормально дышать; в груди невыносимо рвётся боль. — Это слегка похоже на эгоизм… У Хайсе в голосе нет даже намёка на упрёк или ненависть. Он просто говорит такой понятный всем факт. У неё ломается механизм внутри; вылетают, разбиваясь, нужные запчасти и шестерёнки, всё кричит внутри неё, а ей даже в протест сказать нечего. «Ты не прав». «Ты ошибаешься». «Ты всё не так понял». Вот только он понял всё правильно, ведь этот всё понимающий, раскрывающий все загадки взгляд ломает её. Сасаки Хайсе — это… Канеки Кен? — А, простите, я не должен был говорить это, — видимо, из-за её молчаливого замешательства он думает, что сказал глупость. «Уж лучше бы это была глупость». — Возможно, это действительно похоже на эгоизм, — Тоука послушно кивает, сминает в кулаках чёрную ткань официантского фартука и старается сделать так, чтобы на щеках не чувствовались обжигающие дорожки слёз; только голос ломается и едва слышен. — Но я хочу, чтобы он вернулся… хочу, чтобы он сдержал своё обещание. — Если Вы так сильно желаете этого, то он вернётся, я уверен, — Хайсе по-настоящему тепло улыбается ей. Сасаки Хайсе имеет такую же наивность. Или, быть может, желание давать мёртвые надежды, которые всё равно дотрагиваются ласковыми руками до сердца и говорят, что скоро всё будет хорошо. — Спасибо. Тоука рвано выдыхает ртом, втягивает носом слегка спёртый воздух и видит, как входит в кафе ещё один посетитель. Она просит прощения и удаляется, чтобы выполнять свою работу; когда новый посетитель уже наслаждается приготовленным латте, Хайсе уже закрывает за собой дверь. «Тоука, ты такая идиотка». Но Киришима успевает поймать его за руку. — Вы ведь придёте завтра? Почему-то у неё в подлом сознании рождается мысль, что после такого откровенного разговора ему не захочется приходить к такой эгоистке, как она. — Конечно, я же не даю пустых обещаний, — Сасаки, не изменяя привычкам, дотрагивается из-за неловкости ситуации затылка, но всё равно улыбается. На следующий день он приходит, отряхивает мокрый зонт от лишних холодных брызг и вновь делает привычный заказ. Когда Тоука приносит горячий кофе, чуть заметно улыбаясь, Хайсе останавливает её. — Можно ли перейти уже на «ты»? И можно звать Вас «Тоука-чан»? — следователь неловко кривит уголки губ. Киришима на эту просьбу просто кивает, понимая, что давно пора уже. При уходе Сасаки мягко и уверенно говорит: «До встречи, Тоука-чан». Она улыбается ему, чувствуя то самое ощущение, будто уголки губ рвутся. Тоука забегает в комнату персонала, закрывает дверь на замок и тяжело дышит, закрывая дрожащей ладонью искривлённый в немом крике рот. Сасаки Хайсе не даёт пустых обещаний. Как и он. Сасаки Хайсе любит читать книги без счастливого конца, пить эспрессо без сахара и вечно улыбаться мягкой улыбкой. Как и он. Сасаки Хайсе уничтожает её внутренний спасительный механизм. Как и он. Сасаки Хайсе — это… Канеки Кен? Тоука не уверена в собственных мыслях и догадках. Сасаки Хайсе ломает её. Вся проблема в том, что Киришима Тоука уже давно сломлена, поэтому для неё всё это — плёвые пустяки. Потому что сломанных второй раз не сломаешь. Но это лицо — весь он? — пытается сломать её. И Тоука совершенно не хочет убегать.