Чего не умеют мертвые

      - …раз скучно. А завтра я принесу твой ноутбук! Мне наконец-то разрешили! Если ты, конечно, обещаешь не смотреть ничего вредного для эпилептиков, ну и типа того, - я вымученно улыбаюсь, стремясь подыграть нескладной попытке сестры пошутить. Она пытается не падать духом и подбодрить меня – подло было бы не поддержать ее в этих прекрасных начинаниях. Поэтому я и выдавливаю из себя эту кривую… ухмылку. Пусть и не имея возможности взглянуть на себя со стороны, я отлично понимаю, что даже у больного, сраженного инсультом, улыбка вышла бы естественней.       - Хроническая аритмия и эпилепсия – не одно и то же, Сатоми, - отвечаю я, по-прежнему демонстрируя ей свою фальшивую жизнерадостность. – Так что можешь не беспокоиться за меня.       - Как скажешь, - она рассеянно копается в сумочке, надеясь добраться до сотового, залившегося пронзительной, режущей ухо трелью. – Но этот твой ужасный фильм, «Королевская битва»… Я бы точно удалила его, но ты ведь… - речь Сатоми прерывает грохот вываливаемого на прикроватную тумбочку содержимого ее злосчастной сумки. Порядком раздраженная, она хватает чудом не полетевший на пол телефон, тут же, будто в насмешку, затихший.       - Я бы тебя убила, точно, - заканчиваю я за нее, напрасно тщась припомнить, когда кто-нибудь звонил мне в последний раз.       Теперь настала очередь Сатоми подыгрывать мне. Впрочем, она не особо старается – уставилась на дисплей, и, кажется, ее мысли уже поглощены совершенно другим.       Чутье не обманывает меня.       - Да, верно… Нацуми, извини, но… - я вижу, как неудобно ей произносить эти слова. Если в чем и можно упрекнуть мою сестру, так это точно не в отсутствии совести. Жаль, что она не понимает, что мне ничуточки не обидно. Она – последний, кто заслуживает моей обиды.       Пока в моей голове проносятся эти мысли, Сатоми, замявшись, лепечет что-то про срочные дела, торопливо собирает разбросанную косметику и, еще раз обещая навестить меня завтра, исчезает за дверью.       Я знаю, что она навестит. И знаю, что за срочные дела ее ждут. Срочные дела, которые точно не грозят девушкам с врожденным пороком сердца.       Тяжело вздыхая, я берусь за отложенную книгу. «Унесенные ветром». Не знаю, почему выбрала именно ее. Никогда не любила трогательные истории про любовь.       Глаза машинально бегут по строчкам, но поглощена я не сюжетом и судьбами героев, а собственными скорбными раздумьями.       Мне пора бы уже смириться. Смириться с тем, что как прежде уже не будет. Я всегда думала, что в случае чего поступлю именно так. Нужно принять все произошедшее и строить свою жизнь в соответствии с новыми условиями.       Нет, никакие это не условия! Это запреты, самые настоящие запреты, по какой-то нелепой случайности свалившиеся на меня. На меня! Хотя в мире полно людей, которые заслуживают этого куда больше и приняли бы куда легче!       Книга отправляется на тумбочку, на которой Сатоми все-таки забыла парочку своих ненаглядных вещичек. «Вещичек, которые тебе больше не пригодятся, Нацуми Цудзи», - напоминает ехидно скалящееся подсознание.       Я рывком вскакиваю с кровати. Врачи предостерегали, советовали избегать резких движений вроде этого, но мне было плевать. Если очередной сердечный приступ отправит меня в могилу – что ж, я только за! Главное – не в этой надоевшей неуютной палате… Я ступаю к дверному проему.       И, выйдя в больничный коридор, застываю в нерешительности. У меня нет никакой конкретной цели, да и больница – не парк развлечений. Здесь нельзя увидеть ничего интересного. Но стоять столбом посреди коридора – совсем уж лишено смысла. Я, может, и инвалид, но никак не слабоумная!       Очередной прилив раздражения придает мне уверенности. Сердито взъерошив короткие волосы, я отправляюсь направо. Там, у лестницы, дежурит занудная медсестра, которая непременно загонит меня обратно – томиться в четырех серых унылых стенах, но разве это так важно?       Что вообще теперь важно? Активная и веселая – настоящая – Нацуми умерла в тот момент, когда забавный парень с фиолетовыми волосами объявил совсем не забавный диагноз. Порок сердца. Приговор. Крест на всем. Будь я отважней – наложила бы на себя руки и не страдала целых три месяца. Три месяца, за которые я лишилась всех друзей, позабыла о любимых увлечениях, работе…       Увлекшись депрессивными самокопаниями, я едва не налетаю на миниатюрную девчушку лет десяти-двенадцати. Отступаю в сторону – и понимаю, что с выводом насчет интересных зрелищ поторопилась.       Встреченная пациентка, пошатываясь, упорно брела по неведомому мне маршруту к неведомому же финишу… Но удивительно не это – ноги не по-детски сосредоточенной крохи заменяют два протеза, к которым она явно не привыкла. Догадаться об этом несложно – при каждом неуклюжем шаге миловидная малютка морщится, а иногда и тихонько постанывает от боли. Однако все равно продолжает свой непонятный мне вояж.       Совершенно не зная, что делать (если вообще стоит что-то делать), я окликаю странную девочку.       Она останавливается и оборачивается – теперь я могу получше разглядеть зеленые выразительные глаза, небольшой курносый носик и пару аккуратно заплетенных хвостиков-косичек.       - Тебе чего? – граничащее с наглостью бесстрашие и звонкий голос на миг вводят меня в ступор. И уже второй раз за день я, онемевшая, застываю, выставляя себя еще большей дурой, чем являюсь.       - Ты что здесь делаешь? – наконец выдавливаю я самый идиотский вопрос, какой только могла придумать.       Незнакомка отвечает в тон – глаза озорно блестят, когда она с вызовом смотрит на меня.       - Хожу, - как бы подтверждая свои слова, она делает еще шаг – теперь уже навстречу мне. И снова симпатичную мордашку омрачает тень страдания – но только на секунду.       - Но… почему здесь? Разве это твой этаж? – «Какое мне дело, ее ли это этаж, это ведь даже не…»       Теперь в замешательстве, кажется, пребывает она. Мгновение – и лукавую улыбку на ее лице сменяет настоящее уныние, а огоньки в глазах затухают. Под этим взглядом я чувствую себя неловко – на меня будто грустно-грустно смотрит незаслуженно обиженный щенок.       - И ты туда же? Почему никто не понимает – мне надо ходить! Я должна! – я готова поклясться, что сейчас она расплачется, но этого не происходит.       - И зачем же? – «А ты возьми и подумай, Нацуми, зачем обычно людям нужно ходить»…       Малютка как будто читает мои мысли – во всяком случае, таращится она на меня так, точно я сморозила самую большую глупость на свете.       - Потому что мне надо стать такой, как прежде. И даже лучше!       - Ерунда, - я сама не верю в то, что говорю, – и в то, что говорю это маленькой девочке-калеке, тем более, – но слова словно сами слетают с языка, холодные и безжалостные. – Не пойми меня неправильно, но протезы – совсем не то же, что здоровые ноги. Они не заменят их. И такой, как прежде, тебе уже не стать.       Она смотрит на меня недоверчиво и вдруг… задорно смеется.       - А чем они хуже ног? Я видела – спортсмены с протезами бегают даже быстрее! А я буду еще быстрее, чем они! Вот увидишь!       Я не знаю, как с этим поспорить. Пожалуй, я уже наломала достаточно дров, и теперь стоит просто помолчать.       Но, кажется, такой ход дела совершенно не устраивает мою общительную собеседницу. Бесцеремонно оглядев меня с головы до пят, она, опять наморщив лоб, – только на этот раз не от боли – спрашивает:       - А что не так с тобой?       О, со мной много чего не так. Я разуверившаяся в себе неудачница без настоящего и будущего, лишенная всех удовольствий жизни и оставленная всеми и вся... Вот что со мной не так!       Но говорю я, конечно, совсем другое:       - Сердце. У меня больное сердце.       Девочка изумленно хлопает глазами.       - И поэтому ты так переживаешь? Из-за такого пустяка? Только и всего?       Пораженная, я надеюсь лишь на то, что моя отвисшая до пола челюсть вернется в былое положение в ближайшие полчаса. С чего она вообще возомнила, что я переживаю? Неужели мои внутренние волнения без труда может прочесть по лицу любой ребенок? И почему эта малявка решила, что имеет право так нахально лезть в чужие дела?       С трудом совладав с внезапно накатившей злостью, я саркастично замечаю:       - Действительно, пустяк. Знаешь, я тоже любила бегать. А теперь не могу! – продолжаю я уже громче, распаляясь. – И вести экскурсии, как прежде, не могу! О, простите, Нацуми, но вдруг вы посреди рассказа об очередной природной достопримечательности грохнетесь в обморок! Это негативно скажется на репутации фирмы! А еще я любила своих друзей, - я срываюсь на визгливый крик, но ничего не способна с собой поделать, – но у них было время только на веселую Нацуми, а на инвалидку не хватает! «Прости, подруга, но я сегодня так занята, - отвратительно передразниваю я, - давай завтра. Что? Завтра было месяц назад? Какая досада!» Мне никогда не очутиться в мужских объятьях – о, а вдруг мое сердце забьется так сильно, что опять прикует к постели – только уже навечно! Какой мужчина согласится на это?! Хочешь знать, из-за чего я переживаю? – смерив уничтожающим взглядом безмолвную кроху, я медленно и отчетливо цежу сквозь зубы страшные слова. Слова, которые еще ни разу не отважилась произнести вслух. – Я. Умерла. Вот тебе твое «только и всего», - угрюмо заключаю я.       Ярость испарилась столь же внезапно, как и захлестнула меня. Только теперь я осознаю, что наделала. Выплеснуть все тревоги и неделями копившуюся ненависть на невинное дитя. Да какое дитя!       Нацуми, Нацуми, самовлюбленная эгоистка… У нее нет ног, а ты сетуешь на то, что не можешь привести свою жизнь в порядок! Взрослая самостоятельная женщина, у которой однажды слишком быстро затрепетало сердце, жалуется на свои проблемы безногой девочке, у которой впереди должно было быть еще двадцать лет беззаботной молодости… В кого ты превратилась, Нацуми?       Я встречаюсь взглядом со своей невольной слушательницей. Я поняла и приняла бы испуг, отвращение, презрение… Но глаза малютки лучатся неподдельным сочувствием. Она подходит ближе – и заключает меня в неловкие, но искренние объятья. И, уткнувшись мне в живот, тихо шепчет:       - Конечно же, ты живая - ты ведь ходишь, глупенькая…       Ощущая соленый привкус собственных слез на губах – впервые с тех пор, как я очутилась в этом месте – я что есть силы прижимаю девочку к себе. Крохотное худенькое тельце будто дарит мне свое тепло, и отпустить ее в это мгновение я не согласилась бы. Ни за что.       - Эми! – возвращает меня к действительности грозный мужской голос. Я поворачиваю голову – и вижу того самого фельдшера с фиолетовыми волосами, что огласил мой неутешительный диагноз. Рядом с ним пресловутая суровая медсестра – растерянная, она явно ждет указаний.       Моя спасительница тоже оборачивается на голос. Тепло, окутывающее меня, отступает – Эми бодро шагает навстречу фельдшеру…       И неожиданно с тяжелым стоном падает на белоснежный кафель.       Мы бросаемся к ней одновременно – я и фиолетововолосый. Я ближе – но проворный медик успевает первым. Он сердито машет медсестре – та вежливо, но цепко берет мой локоть и едва ли не тащит меня по направлению к палате.       За спиной слышится едва различимое бормотание – кажется, парень отчаянно ругается. Ухитрившись извернуться, я вижу, как он, бережно подхватив свою пациентку на руки, уносит ее прочь. Прочь ведут и меня. ***       - …сегодня прямо не узнать! - я позволяю себе ненадолго отвлечься от оптимистичного щебета сестры, чтобы ухватить за хвост какую-то мысль. Важную мысль.       Я улыбаюсь – и Сатоми счастливо улыбается в ответ, хоть и не понимает причины моей внезапной радости.       Да, точно.       Только что я поняла еще кое-что. Эми была права – я жива. Жива, потому что мертвые не умеют плакать.