Часть 1
10 апреля 2015 г. в 21:27
Медленное и томительное ожидание конца. Эта тишина давит на уши, заставляя внутри что-то вибрировать ей в такт, что-то выводить упрямые ноты, как надоевшая музыкальная шкатулка. Тишина наполнена звуками – звуками безмолвия, и ею, этой прохладной тишиной, несравнимой ни с чем, виданным и ощущаемым ранее, можно упиваться. Дышать пустотой, недвижимой и тяжелой.
Часы, что, будучи надежно прикрепленными к его костюму, не сбиваются с курса, сейчас идут равномерно – как обычно.
Тик-так. Тик-так.
Раз за разом, как монотонная песнь плакальщиков на могилах.
Страшно... чертовски страшно, хотя это не то слово, которое хочется ему сказать. Совсем не то...
Больно и страшно. И в сердце что-то обрывается при одной мысли о времени.
Сколько часов ему осталось?
В голове полнейший хаос.
Его арестуют... его убьют.
Был бы яд – принял бы без колебаний.
Четко рисуется чаша с ядом – какая-то абстрактная и почему-то напоминающая об Иешуа... Тут же примешивается привкус чего-то вязкого и тягучего, а жар – нехороший жар! – вдруг проползает в полутемную комнату.
Комната стремительно сжимается, оставляя ему лишь возможность задыхаться. Мастер боится.
Страх вползает черным и бесформенным спрутом, и это заставляет его дрожать мелкой дрожью, которая почему-то заслоняет сознание, не давая ему возможности различать отдельные детали.
Он падает на стул, потому что ноги вдруг перестают держать.
Стул спинкой царапает шею, и тонкая струйка крови стекает по воротнику рубашки. Рубашка отчего-то кажется грубоватой, как роба Иешуа...
Сердце привычно замирает, когда мимо входа мелькает черная тень, тень кого-то совсем непонятного Мастеру и оттого страшного.
В голове всплывает пушкинский Моцарт, за ним – Сальери, и порочный круг снова замыкается. Вдох-выдох.
Мастер опирается на камин.
Попытка встать, и вот он уже снова на паркетном полу, изъеденном временем и жучками-древоточцами. Это абсурдно, это нелогично, и поэтому Мастер пытается уцепиться за этот старенький пол.
Перед глазами капли чего-то темно-красного, густого... кровь?
Как кровавый дождь. Как гроза над Ершелаимом.
Мастер бледнеет еще сильнее, и его губы подрагивают. На грани истерики он цепляется за портфель взглядом.
Все беды от этих строк...
Каждая из них выстрадана, каждая украдена у реальности.
Если уничтожить все это, если заставить их исчезнуть, станет ли он свободен?
Мастер отчего-то верит в собственную правоту. А еще он верит в свободу от каждой из страниц.
Быстрее, быстрее, еще быстрее! Вот уже первые листки покрываются пеплом, вот уже легкие слова уносятся в пламя, и перед глазами вдруг встает огонь, в котором упрямо твердит что-то Иешуа...
Почему он горит? Почему Иешуа горит, ему же не должно быть больно... а почему больно ему, Мастеру?
А Маргарита бы поняла, она же все понимает. Ее ум куда рациональнее его. Милая Марго, милая... но она его не спасет, не остановит этот пожар.
Маргарита должна его забыть... он создал ее, он выписал ее, как Иешуа, как Пилата, как Левия Матвея... а вдруг ее никогда не было? Вдруг эта женщина никогда не входила в его комнаты?
Вдруг он попросту придумал ее себе?!
А раз так, то зачем ему роман? Зачем все?
Слезы стоят в глазах, больные и насквозь злые слезы... и он плачет, плачет, потому что жить без нее... как жить без мечты, созданной им?
Сжечь роман... сжечь память.
Пускай роман горит в огне...
В сознании – последний образ. Темные локоны и ее глаза... и полоска света...
Не помнить. Единственный выход, когда последняя страница уже в огне, когда все, что было дорого, погибает.
Пускай забудет обо мне Маргарита...