Резервация

Бренна Интересны и те, кто всю дорогу смотрит в окно. В стекле отражается их отсутствующий взгляд. Кто знает, что́ они видят. Возможно, дело в том, что в прошлом у них ничего не осталось, а от будущего они ничего не ждут. (с)Артуро Перес-Реверте. С намерением оскорбить Я всегда думала, что мне не придется видеть битв. Думала, на мой век не выпадет масштабной войны. Не думала – надеялась. Надежды дают свет, дают силы, дают что-то крепкое и постоянное, за что можно удержаться. Но они не в силах изменить реальность. Я хорошо помню, как оказалась здесь. Как нас посадили на поезд и полтора дня везли до большого, но опустевшего города. Я хорошо помню, как ехала на автобусе по его улицам, по пустым улицам, на которых не было ни машин, ни людей. Нас повезли дальше. Спустя два часа тряски мы оказались в небольшом городе с длинными, будто сломанными в нескольких местах высокими домами. В одном из них поселили и меня. Насколько я знаю, нам отдали один дом целиком – девятиэтажка, два подъезда, залом по центру. Наверное, если смотреть сверху, мой дом напоминает раскрытую книгу. Мне досталась довольно большая квартира-студия. Тогда я подумала, что однажды мне придётся разделить её на две комнаты, но так и не пришлось. Мебели было немного – твёрдый диван-раскладушка, два стула, один стол, маленький кухонный гарнитур. Высокие потолки, под которыми так много воздуха, что кажется, будто он давит на тебя неподъемной массой. Стены окрашены в унылый светло-жёлтый. Наверное, такой цвет был призван делать это помещение немного более уютным и тёплым, но меня он вгонял в тоску. И квартира казалась пустой и холодной. Помню первое, что я сделала, когда оказалась в этой квартире. Я зашла в ванную, открыла кран и подставила руку под холодную воду. Помню, что держала её там, пока не перестала чувствовать, как вода ударяется о ладонь. А потом засмеялась, умылась, и пила из ладоней, пила, пока не стало плохо. Затем я достала шарф из своих вещей, зачем-то повесила его на шею, взяла стул и вышла с ним на балкон. Балкон большой, застеклённый. Я и сейчас люблю бывать там. Первые дни я только и делала, что выходила на балкон и смотрела в окно. Я не знала, чего ждать от жизни, и, по правде сказать, вообще ничего не ждала. Ирена Каждая песня — это письмо кому-нибудь. Это может быть сожаление, признание или крик о помощи. (с) ЛауриЮлёнен Меня поселили на шестом, в квартире под номером шестьдесят два. Тёма даже не спросил, хочу ли я жить с ним – он просто договорился и переехал. Мне нужна была помощь. Я мало что могла делать сама. Руки меня не слушались, как и голос. Я не могла заставить себя говорить. Мне было очень страшно. Мне до сих пор страшно это вспоминать. Тёма ухаживал за мной. Кормил, приносил воду, помогал встать. Я сама мылась, но не могла сама раздеться. Он помогал. И лечился сам. Раны на его теле быстро затягивались. По крайней мере, мне так казалось. Когда ему пришла повестка, я снова могла говорить. И я сказала, что никуда его не отпущу. Что пойду разбираться. Он запретил мне. Я не смогла переодеться – руки всё ещё не слушались. Он пошёл за продуктами. Я взяла ключи с тумбочки в зубы, вставила их в замочную скважину, повернула, надела тапочки и ушла. После этого я несколько дней лежала с высокой температурой, зато ему дали отсрочку на месяц. Моя контузия ещё долго давала о себе знать. Я боялась громких звуков, пряталась и кричала. Со временем это прошло. Зрение и слух восстановились намного раньше. Прошла и головная боль, с которой я неизменно просыпалась на протяжении многих лет. Руки теперь вовсе не трясутся, я спокойно вяжу и вышиваю, хотя до сих пор ненавижу эти занятия. Врачи предложили мне их как метод реабилитации. Не помогало. А потом я взяла гитару. Сама. Ничего не сказав врачам. Они думали, что их терапия мне помогает. На самом деле мне помогала музыка. Музыка помогла мне пережить и отъезд Тёмы. Он писал мне письма, а я ненавидела себя за то, что не могла ответить, потому что не могла взять в руки ручку. Вместо ручки я брала гитару. И пыталась играть. И спустя полгода, зимой, когда мне исполнилось семнадцать, я написала первую песню. Первую песню после всего этого. И первое письмо. И Тёма на него ответил. Милана Вы вспомните дом, в котором теперь не живете; И где вас не ждут, где нас непривычно не ждут... (с) Влад Широкий В первый же день я искала возможность попасть домой. Меня заселили в квартиру в какой-то древней шестиэтажке, обещая скоро переселить в место получше. Я возненавидела эту квартиру с первых минут, потому что это было не то, чего я ожидала. Потому что я верила, что нас везут домой. Но домой меня отправлять никто не хотел. Я собирала документы, и, в конце концов, мне выдали билет. Можно было ехать на поезде с боеприпасами. Каждый, с кем я говорила, считал своей обязанностью предупредить меня о том, что дома небезопасно. Я подписала бесчисленное количество отказов от ответственности. И всё-таки уехала. Ирена И он говорит ей — сестра, я слишком давно на этой войне, Когда вы пьете это ваше вино, я нёбом чувствую кровь — В ней хватает и серебра, и стали, и соли, и гари огней, И наши парни лежат в траншеях под гусеницами облаков. (с) Мельница – Война Тёма хотел уберечь меня от ужасов войны. Но Николай не пытался провернуть ничего подобного. Он просто приходил ко мне домой и пил. Вернее, мы напивались вместе. Мы были похожи, да и истории у нас были похожими. Он рассказывал мне о том, что он видел и слышал. Рассказывал, как на его глазах гибли его товарищи. Я говорила, что и со мной случалось такое. Тогда он наклонялся к моему уху и, выдыхая пары коньяка, шептал: «А убивать тебе приходилось, милочка?» Я отрицательно качала головой, он хмыкал и делал глоток из бутылки. Между нами не было никакой любви, как, впрочем, и страсти. Мы просто пили, разговаривали, иногда занимались сексом. Но больше всё-таки разговаривали. Николай был, как и я, сиротой. Он был, как и я, контужен и абсолютно потерян. И мы оба игнорировали запреты врачей. Конечно, мы познакомились в больнице. Он называл меня «моя маленькая глупенькая девочка», и, в общем, я не возражала. Ему было около тридцати, а мне семнадцать, и он уж точно видел на этом свете гораздо больше дерьма. Николай приходил и рассказывал. А я слушала. Почему я слушала?.. Потому что война в письмах Тёмы была сводом событий. А война в рассказах Николая была выстрелами, взрывами и криками. Мне жизненно важно было необходимо знать, от чего меня пытается уберечь Тёма и что с ним происходит. И ради этого я была готова пить и спать с едва знакомым контуженым мужчиной, с душой, раненой не меньше, чем моя собственная. Бренна И еще он говорит ей — сестра, похоже, я не знаю ничего о войне, Я до сих пор не постиг математику строя наших огненных кораблей, А может, завтра я взгляну ей прямо в лицо и вдохну ее гнев, И вместо меня останется дырка в небе или же дырка в земле. (с) Мельница – Война Очень быстро стало понятно, что всё это время мы были в гораздо большей безопасности, чем могли себе представить. По крайней мере, мы засыпали, не думая о том, что ночью к нам могут прилететь бомбардировщики. Здесь такие мысли посещали меня каждую ночь. Я думала, как, должно быть, страшно моим родным. При условии, что они всё ещё живы. Мой родной город бомбили уже три раза. Война началась после переворота. Они давно готовились. Другие страны решили не вмешиваться. Уже через неделю меня определили на работу в канцелярию. Сидела, перебирала бумажки, заклеивала и подписывала конверты. Зимой из канцелярии перевели на почту, и я ходила, разнося и забирая письма. Письма. Повестки. Похоронки. В соседнем подъезде жила Ирена. Её друг без устали писал ей, и я была частым гостем в её квартире. Если она была пьяна, я уходила, только отдав письмо. Пьяна она бывала только с Николаем, мешать им не хотелось. В иных случаях мы пили чай и разговаривали обо всём на свете. Мы не были особо близки до этого, но в ту пору определённо стали подругами. Я пыталась писать в свой родной город друзьям и семье, но ответа не было. После контузии письмо, как и многие другие действия, давались Ирене с трудом. Но за всё это время она так и не попросила ей помочь. В других домах я писала письма под диктовку раненых, это стало привычной частью работы. Но она никогда не просила помощи. Она не жалела себя, потому и шла на поправку. Иногда она давала мне письма Артёма и спрашивала, что я об этом думаю. Ему было тяжело переносить насилие вокруг себя, он не понимал войны. Я читала и честно отвечала. До поры. В конце зимы его письма становились всё более короткими и неуверенными, и Ирену это пугало. Николай ушёл от неё в середине февраля, думаю, на неё это тоже не слишком хорошо повлияло. Она больше не пила (по крайней мере, уверяла в этом меня), но выглядела гораздо более уставшей, говорила тихим, слабым голосом и больше не играла при мне на гитаре. Я не стала добивать её тем, что думала о письмах Тёмы. Потому что все они в итоге сводились или к тому, что он не вернётся к ней, или к тому, что не вернётся вообще. Ирена угасала, я разносила почту, Мэри плакала в своей квартире на четвёртом этаже. Время шло. В апреле завыли сирены. Воздушная тревога почти каждую ночь. В моей памяти навсегда останутся мгновения, когда я, схватив документы и самое необходимое, на скорую руку напиханное в рюкзак, бегу вниз по лестнице, чтобы пробежать два квартала до бомбоубежища. В моём доме его нет. Его строили задолго до этой войны и гораздо позже предыдущей. Нас не бомбили, но спать в убежище всё равно было невозможно. Дети кричали, взрослые перешёптывались, кто-то трясся от страха, кто-то пыхтел от раздражения, кто-то, кому всё-таки удалось уснуть, похрапывал. И тогда я стала приносить в бомбоубежище стихи и читать их. Иногда я рассказывала сказки или истории. Потом какой-то парень начал приносить гитару. Ирена плакала. Ирена пела. Ирена пела, а парень играл. Она не могла играть – с руками всё ещё было плохо. Однажды я повезла письма в соседний город, в тот самый, некогда большой и ныне опустевший. Меня поразило то, что я там увидела – куски бетонных зданий на улицах, ужасные раны на домах, выбитые окна. Один дом был разделён бомбой ровно посередине. В одном из крайних окон дрожал свет от костра. Стекла не было. Я шла по улицам и понимала, что то же самое может случится и с моим городом. После этого я стала бояться. Хотя за всё это время к нам так и не прилетели бомбардировщики, я до сих пор бегу в ближайшее бомбоубежище, услышав сигнал воздушной тревоги. Словосочетание “проверка оповещения” навсегда вычеркнуто из моего мира войной. С тех пор я не могла спать не только в бомбоубежище. Мне было страшно. Я боялась темноты, но не смела зажечь свечи и сделать свой дом лёгкой мишенью. Электрический свет в городе не включали, и с заходом солнца он погружался во мрак. Теперь стихи, сказки и истории было в бомбоубежище каждую ночь. Среди них становилось всё больше моих. Я где-то раздобыла пару книг и полностью прочитала их вслух за несколько ночей. Ирена пела и плакала. Парень приносил гитару. В начале июня гитару принесла Ирена. Ирена Так вот, он говорит ей — сестра, мне некуда, некуда возвращаться, кроме войны, Спасибо, слушай, мне правда с тобою сегодня было тепло; А под огнем не помнишь вкуса вина, но не знаешь вкуса вины… И он уходит обратно в ночь, тяжело подволакивая крыло. (с) Мельница – Война В феврале Николай вернулся на фронт. Со мной он попрощался в дверях – пришёл, даже проходить не стал, обнял, поблагодарил за всё, что между нами было, и за всё, чего между нами не было, попросил исправно пить таблетки и отказаться от алкоголя, обнял ещё раз и ушёл. Я закрыла дверь, достала бутылку коньяка из кухонной тумбы, открыла её и вылила в раковину. Отказаться от алкоголя было не сложно. Мы с Николаем были знакомы полтора месяца, а он не бывал у меня чаще трёх раз в неделю. Первые две недели после его отъезда меня ещё тянуло к бутылке, но я брала гитару и пыталась играть. Врачи прописали в два раза больше таблеток, но я смогла достать не больше половины списка. Сдала кучу анализов. Говорили, прогноз хороший. Приложите усилия – не сопьётесь. Приложите усилия – восстановите руки. И я старалась. Я так старалась, что, кажется, все мои силы уходили на это. Единственным гостем в моём доме стала Бренна. Пару раз она мне даже готовила, но я очень быстро поняла, что лучше готовить самой. Тёмины письма становились всё меньше. Я и теперь, перечитывая их, вижу изменения. Это была не паника больного сознания, но факт. Городу угрожали бомбы. Мы прятались в подвалах. Саша играл на гитаре, я пела. Потом ночь заканчивалась, сирена смолкала, и я, вернувшись в свою квартиру, садилась за гитару и пыталась вернуть себе руки. Звучали сирены. А потом, в подвалах, пела другая Сирена. Милана Никогда не следует возвращаться туда, где был счастливым. (с) Даниил Гранин. Иду на грозу Мой город было не узнать. Я шла по улицам, и страх нарастал во мне с каждой секундой. Нигде не было видно ни одного целого здания – у одних домов обвалился фасад, у других – крыша, где-то не хватало стены, но самыми страшными были огромные, зияющие раны, которые появлялись, когда бомба попадала в середину здания. И слева, и справа бетонные плиты вваливались в центр, дом будто был вывернут наизнанку. Моему городу потребовалось больше десяти лет, чтобы оправиться, но я до сих пор не могу забыть, как всё было тогда. Когда я подошла к своему дому, всё внутри меня перевернулось от счастья – только небольшие трещины на фасаде. Стоит. Целый. Я открыла дверь, поднялась на второй этаж и застыла. Помню, как воздуха внезапно стало мало, как стало страшно до дрожи, как всё внутри меня стало таким тяжёлым, что ноги не выдержали, и я упала на пол. Никогда этого не забуду. От города, который я помнила, ничего не осталось, кроме развалин. Так и от моего дома – выше второго этажа у него полностью отсутствовала стена. Охваченная страхом и отчаянием, я поднялась в свою квартиру. Мне приходилось делать усилие над собой, чтобы дышать. В моей квартире тоже не было стены. Но края – удивительно – были гладкими и ровными, как будто кто-то осторожно разрезал дом, как красивый торт. Я стояла, смотрела и думала, не прыгнуть ли мне вниз. Там я осталась на ночь, но было так холодно, что я собрала полный чемодан разных вещей и ушла. Утром на улице были люди – я вглядывалась в их лица, надеясь встретить знакомых. Этого не случалось. На протяжении этих лет я часто думала о том, как сложилась судьба тёти Оли и кем она была на самом деле. Тогда я не задавалась такими вопросами. Тогда я просто хотела увидеть её на улице. Хотела, чтобы был хоть кто-нибудь, кто бы знал меня и мог защитить. В конечном итоге мне повезло – я встретила свою учительницу литературы. Она не смогла приютить меня у себя – её дочь тяжело болела – но она помогла мне найти жильё. Ещё пять лет я жила в квартире у Зои Олеговны, актрисы городского театра. Она была давней знакомой моей классной руководительницы, трижды была замужем и не имела детей. Когда мы впервые встретились, ей было тридцать восемь, но выглядела она не старше тридцати. Довольно долго я жалела её – детей нет, да теперь уже, наверное, и не будет. Зоя смеялась и говорила, что её красоте и свежести поспособствовали именно короткие браки. Но иногда на её лице появлялась лёгкая тень печали, которую она, завидев меня, смахивала. Гораздо позже я узнала, что у неё могло быть двое детей – но оба они погибли, так и не родившись. Я искала своих родителей. Часами бегала по городу, по управлениям, госпиталям. Госпитали были маленькими и никто там надолго не задерживался. Всех эвакуировали на восток, там было безопаснее. Зоя никогда не пыталась утешить меня. Она не пыталась сгладить углы и смягчить падение. Когда я спрашивала её, что она думает о судьбе моих родителей, она говорила, что они, скорее всего, мертвы. Я ненавидела её за это. Кричала не неё. Она запирала меня в комнате и забирала все острые предметы. Мне исполнилось шестнадцать, и она подарила мне шекспировского «Гамлета» в твёрдом переплёте. Бренна Ты делаешь выбор, вот из чего состоит история. (с) Вне времени (1 сезон, 7 серия) Мне исполнилось шестнадцать, раны уже не болели, и мне весьма ненавязчиво намекнули, что пора бы менять работу почтальона на что-нибудь посерьезнее. Их “посерьезнее” было кухней. Мне настоятельно порекомендовали стать кухаркой в местной столовой, чтобы потом с теми же полномочиями отправиться на фронт. Вместо этого я записалась на курсы медсестёр. В нашем городе было устроено множество госпиталей. Он считался относительно безопасным. Если не считать воздушной тревоги почти каждую ночь. Город пустел – война требовала новой крови. Я разносила письма, я многое знала. В том числе, что и медперсонала не хватает. Я продолжала разносить письма и знать. И я решила стать медсестрой. До сих пор странно вспоминать, как я жила тогда. С утра я уходила на курсы, два-три часа занималась там, затем чаще всего ещё до обеда успевала разнести все письма и после этого шла работать в детский центр. “Детский центр” – название, плохо отражающее суть этого заведения. Туда попадали дети, оставшиеся без родителей – временно, навсегда, или ещё непонятно, временно или навсегда. С детьми я никогда не ладила. Они тоже понимали, что во мне чего-то не хватает, и потому старались не замечать меня. Иногда я садилась рядом и говорила с кем-нибудь из них. Изредка это помогало. Но потом я приходила домой и понимала, что внутри меня пусто – стараясь избавить другого от горя, я полностью тратила свою энергию. Письма Тёмы стали оптимистичнее. Ирена радовалась и делала всё большие успехи. Она сама заваривала чай каждый раз, когда я приходила к ней в гости. Однако сирена по-прежнему выла по ночам, загоняя нас в бомбоубежища. Иногда я вместе с другими почтальонами восстанавливала линии связи. И я писала. В те дни я действительно много писала. Мне было, что сказать – и более того, мне было необходимо это сказать. И я писала, писала, писала. Милана Мне кажется, что люди по большей части ходят на работу, чтобы оплачивать возможность ходить на работу. (с)Святослав Элис. Двери 520 Первая зима была холодной. Отопления не было, и Зоя заболела. Она работала прачкой и постоянно имела дело с водой. Теперь работать за неё приходилось мне. Денег едва хватило на антибиотики. На отопление не хватало, и мы никак не могли согреть квартиру. Когда я стирала, пар, который я выдыхала, инеем оседал на волосах. Руки были шершавыми и трескались до крови. Зоя выздоровела и нашла другую работу и для себя, и для меня, но мои руки навсегда остались в белых полосках-шрамах. Саша, парень, живущий этажом выше, предложил мне встречаться. Я согласилась. Зоя посмеялась и обняла меня, когда я ей рассказала. В конце зимы я стала работать швеей. У меня плохо получалось, и меня перевели на кухню. Там у меня тоже ничего не вышло. Зоя собирала оружие. Её руки, способные передать самые тонкие душевные порывы и эмоции, собирали оружие. Но она освоилась. Я – нет. Я сидела дома и читала книги. Зоя запретила мне их жечь. Так мы и жили – в холоде, но с книгами. Зоя стала работать больше, и на мне оказался весь дом – я убиралась, готовила, ходила в магазин, штопала прохудившиеся вещи. Иногда я помогала Саше. Он работал там же, где и Зоя, и его смены тоже увеличились. Ему было семнадцать, но воевать он не мог – его мать была чем-то больна. Что-то у неё было с головой. Не помню, что именно. Я не любила бывать у Саши дома. Мне было страшно рядом с его матерью. Меня взяли работать в магазин. Там я тоже долго не продержалась – хозяйке показалось, что я ворую еду. На самом деле это делала вторая продавщица, но я промолчала. В конце концов Зоя устроила меня в больницу. В мои обязанности входил учёт медикаментов. Но так вышло, что этим я занималась меньше всего. Я чинила фасад. Я мыла полы. Я разговаривала с пациентами. Я помогала на кухне. Я сортировала документы. И наводила порядок в архиве. В архиве я увидела имена своих родителей. Мой отец был ранен, а мать – беременна. Они были эвакуированы в Новосибирск в начале сентября. Они были живы! Бренна И когда рядом рухнет израненный друг, И над первой потерей ты взвоешь, скорбя, И когда ты без кожи останешься вдруг Оттого, что убили его - не тебя. (с) Владимир Высоцкий – Баллада о борьбе В начале ноября я окончила курсы медсестёр. Меня сразу определили в больницу. В хирургическое. Самое заполненное на тот момент. Под него даже расчистили два дополнительных этажа – онкологию и урологию. Хуже было разве что в реанимации. Она занимала один этаж, но только потому, что там мало кто задерживался. Всех распределяли по другим отделениям после оказания экстренной помощи. Зато поток людей был гораздо, гораздо больше той же хирургии. Поначалу я занималась только перевязками и капельницами. Моя преподаватель с курсов была хирургом, и где-то в декабре начала иногда приглашать меня ассистировать при операции. Рук не хватало – поезда с медработниками шли на запад, а к нам, на восток – поезда с эвакуированными, больными и ранеными. В хирургии каждый день кто-то умирал. Одна девушка, учившаяся со мной, спрыгнула с крыши, когда уже десятый её пациент умер. Тогда наша преподаватель собрала нашу группу и спросила, кто ещё не может это терпеть. Руки подняли три девочки. На следующее утро их выгнали из больницы. «Здесь и так смертей хватает», – сказала женщина, учившая нас помогать людям. Я не помню отчество моей преподавательницы – я очень быстро перестала его использовать – но отлично помню её имя. Её звали Татьяна. Ей было, наверное, около сорока, но наверняка понять, сколько ей лет, не представлялось возможным: нервная работа, война, погибшая дочь. Про дочь она сказала только однажды. Но я запомнила. Татьяна была умной, и более того мудрой женщиной. Есть люди, которые могут исцелять одним касанием. Нет, Татьяна так не умела. Она исцеляла не касанием, но скальпелем. Я многим обязана Татьяне. Своей жизнью в том числе. На курсах я никогда не была первой ученицей. Я не могла накладывать тугие повязки, я с трудом заставляла себя брать кровь из вены – мне всегда казалось, что я могу проткнуть вену насквозь, и не могла вытащить щипцами из тела пулю или осколок, не задев при этом стенки раны – руки у меня в такие минуты начинали жутко трястись. Другая преподавательница посоветовала Татьяне перевести меня к ней – в группу санитарок. Татьяна отказала. Причину её отказа я узнала позже. Она сама когда-то была такой. Но обучение – это обучение. Она верила, что работа исправит меня так же, как она когда-то исправила её саму. И она оказалась права. Руки удавалось успокоить, жгуты затягивались, повязки накладывались. Лучше и лучше с каждым днём. Но я делала это машинально. Не думая о людях, из которых я достаю пули, у которых беру кровь, которым перетягиваю раны. Я просто делала свою работу. Так было легче. Если кто-то умирал, с этим было легче смириться. В конце концов, все люди когда-то умирают. То, что это случилось на моих глазах, по сути ничего не меняет. В декабре нашу группу было решено отправить на фронт. Я видела поезд, который за нами пригнали. Обычный товарняк. Холодные вагоны. Солома на полу. Мы должны были ехать вместе с боеприпасами. Они уехали. Я – нет. Меня не было в списке. Я не знала об этом до последнего момента. Поезд разбомбили. Так Татьяна спасла мне жизнь. Хоть она никогда этого и не говорила, мне всегда казалось, что она знала, что поезд взорвут. Когда я в тот же день вернулась в хирургию, чтобы узнать, почему я здесь, а они – там, я нашла Татьяну в ординаторской. Она сидела в кресле, подобрав под себя ноги, и плакала. На кофейном столике рядом с ней лежала пустая ампула амитриптилина и использованный шприц с надетым на него колпачком. Я оставила её. Заведующая хирургией сказала, что я остаюсь потому, что Татьяна не рекомендовала отправлять меня на фронт. А на следующий день я узнала, что поезд взорвали. Когда тебе сообщают, что кто-то из твоих знакомых умер, ты сомневаешься. Это сомнение живёт в тебе до тех пор, пока ты не увидишь тело. Пока смерть далеко, она может восприниматься как что-то само собой разумеющееся. Когда она подходит к тебе вплотную, всякое спокойствие заканчивается. Я всё ещё помню, что Татьяна сказала мне тогда. «На фронт нужно отправлять тех, в ком есть энергия, способная лечить и спасать. Здесь должны оставаться те, кто отлично выполняет свою работу с технической стороны». Она не сказала об этом напрямую, но я поняла, что она имела в виду не только меня, но и себя. «На фронте нужны те, кто к каждому больному относиться как к родному. Только так их можно вытащить. В тебе этого нет». Это правда. Врач – это спасать всегда и всех. Я – не всех, но всегда. Истинное желание спасти я испытывала только к людям, которые мне близки и дороги. С течением лет ничего не изменилось. «Мы не должны горевать о них более, если не хотим встретиться с ними в скором времени». Эта фраза до сих пор успокаивает меня. Я, наверное, повторила её миллиарды раз. Татьяна умерла восемь лет назад. Об этом мне написал её сын. Я была на похоронах. В её гроб я положила медицинский скальпель, который я по ошибке взяла, когда ушла из больницы. Один долг я ей вернула. Но самый главный свой долг перед ней мне никогда не удастся вернуть. В феврале война закончилась. Ирена Если бы слова могли останавливать пули, Я, наверное, писал бы песни каждый день, Не прерываясь на сон и еду. (с)[GunshotBride] - Распятое небо Тёма вернулся ко мне через десять дней. Я ещё долго боялась отвести от него взгляд. Мне казалось, что стоит этому случиться, он исчезнет или станет кем-то другим, кем-то, кто не был моим Тёмой. Потому что не верилось, что он здесь, со мной. Ему тоже не верилось. Но мы были счастливы. Я пела ему. Он разлил самогон, который сделал сам. Боевые товарищи научили. Тёма сказал, что ему предлагают квартиру. Мне было больно думать о том, что теперь он снова будет далеко, пусть даже этажом выше. Мне было тяжело, но я, конечно, отпустила его. Хотя не знаю, был ли в том смысл. Он всё равно чаще бывал у меня, чем у себя. Через месяц после победы он приволок ковры, которыми застелил каждый уголок моей квартиры. Теперь, когда что-то падало, я не пугалась. Он сделал мне новый ловец снов. Огромный. Полметра в диаметре. Мои дети обожают эту штуку. Я тоже её люблю. Никогда прежде и никогда после Тёма ни делал ничего подобного. В начале лета мне позвонили из правительства. Сказали – пиши книгу о своей жизни во время войны, опубликуем. Я спросила, могу ли об этом спеть. Милана Огонь двигался как живой, пробуя дерево тонким желтым пальцем, сперва надкусывая, а потом жадно захватывая и пожирая. (с)Дэн Уэллс. Мистер Монстр Мать Саши теперь плохо переносила город. Она не могла избавиться от воспоминаний о бомбах, ей казалось, что они всё ещё падают. Саша уехал. Не знаю, куда. Зоя курила длинные тонкие сигареты и предлагала мне. Я искала родителей всеми доступными мне средствами. Денег, чтобы уехать, не было. Поэтому пришлось обходиться телеграммами и звонками. Никто не мог мне помочь. Таких, как я, было слишком много. Мне должно было страшно повезти. Не знаю, был тот случай удачей или нет. Но мне позвонили и сказали, что оплатят всё, что я напишу о жизни в Резервации и после неё. Половину этой книги за меня написала Зоя. Я очень разозлилась на неё, когда она, прочитав первые главы, кинула окурок на рукопись и сказала: «Нет, это никуда не годится». Позже я поняла, что она была права. Мне нужна была книга, чтобы найти родителей. Мне не нужна была история, похожая на другие, как две капли воды. Зоя была права – я видела эти книги в магазине и не библиотечных полках. Я читала их. Они все были одинаковые. Я могла написать ещё одну такую же. Но когда книга была почти готова, Зоя принесла мне все рукописи, и два часа сидела рядом, пока я их читала. Мы посмотрели друг другу в глаза, тяжело вздохнули, и Зоя сожгла их в печке, которая грела нас во время войны. Это тоже было не то. Просто не то. И Зоя сказала, что ну её к чёрту, эту книгу. И я согласилась. Бренна Каждый свой день он начинал с того, что приказывал себе не умирать — и кончал торжествующим смехом оттого, что всё ещё жив. (с) Колин МакКалоу. Поющие в терновнике Школу я закончила только в двадцать. Я училась в вечерней школе по ускоренной программе, сдала экзамены за девятый класс и за один год прошла программу десятого и одиннадцатого. Это было нужно для поступления в университет. И я поступила. На инженера. Три года после войны я работала в госпиталях в разных концах Сибири. Это и мешало начать учиться. Трёх лет хватило, чтобы ситуация в стране более-менее стабилизировалась и нормализовалась. Я вернулась в госпиталь к Татьяне. В свою старую квартиру. Почтальоны уже не были столь же востребованы. Я помогала чинить линии связи, как это случалось и во время войны. Работала в госпитале на полставки. Я не позволяла себе думать ни о своих подругах, ни о своей семье, ни о своей прошлой жизни. Но иногда это всё же случалось. Когда Татьяна заметила, что я беру амитриптилин, она устроила меня в местную вечернюю школу. Она прекрасно меня понимала. Она ничего у меня не забрала. Просто спросила, как часто я его принимаю и не стало ли это зависимостью. Я так и не сказала ей, что не могу заставить себя принимать его и просто коплю дома. Она бы не поверила. Никто бы не поверил. Но, думаю, она поняла или хотя бы предположила, что такое возможно, когда я притащила восемнадцать ампул назад в госпиталь. Просто так его не продают. Она это знала. И вот, в возрасте двадцати лет, я закончила школу. Поступила в университет на заочное. И продолжала работать в госпитале ещё два года. Потом перевелась в Новосибирск и закончила обучение там. Ещё через два года Татьяна умерла. В двадцать пять лет я закончила университет и вернулась в маленький, тихий город, в который нас привезли из Резервации. Я была к нему странным образом привязана. Я любила его. И люблю до сих пор. Всё это время я пыталась написать книгу, да, ту самую, которую государство обещало мне оплатить, но так и не смогла. Ирена уехала в Москву. Наш дом опустел. Ирена Я взял гитару в долг, Купил себе Feadog, Я знал, что будет весело, Я знал, что будет толк - Потому что я играю фолк. (с) TheDartz. Потому что я играю фолк Я так никогда и не закончила школу. Я училась для себя, и учусь до сих пор, но только тому, что мне интересно или необходимо. Думаю, это то, о чём я всегда мечтала. И я счастлива, что так вышло. Тогда, много лет назад, государство поддержало меня. Я записала первый альбом. И, так уж вышло, однажды просто проснулась знаменитой. На сцене я никогда не ощущала себя неловко. Никогда не боялась. Однако в первые месяцы это то и дело случалось. Я волновалась, пугалась громких звуков, плакала и кричала, что не хочу никуда выходить. Тёма всё время был рядом со мной. Он крепко обнимал меня и ждал, пока я успокоюсь. Шептал: «Всё в порядке». Успокаивал. Нет никакого “моего” успеха. Только наш. Я стала знаменитой, но если бы не Тёма, этого бы никогда не случилось. Я играю фолк. Это то направление, в котором я всегда себя хорошо ощущала. Я быстро выпустила несколько альбомов. Я взяла тот псевдоним, который мне придумали ребята в Резервации. И сменила имя в паспорте на своё настоящее. Сменила “Ирину” на “Ирену”. Теперь только одна буква отличала мой псевдоним от моего имени. Очень удачно. Мы с Тёмой быстро накопили денег и переехали в Москву. Новая квартира была просто огромной. Тёма был счастлив её обустраивать. Пентхаус. Большой и просторный. Со светлыми стенами и гирляндами, свисающими от потолка до пола над стеклянной книжной полкой. Это моё любимое место в доме. Книги и гирлянды. Мне было двадцать пять. На одном из своих концертов я встретила Асю. Она рассказала, что Даша уехала в Англию, а Катя умерла. Про Ваню она ничего не знала. Я почти забыла их черты. Мне стыдно, но я ничего не могу с этим сделать – у меня нет даже фотографий. А с Асей даже тогда мы говорили, будто чужие. С ней тоже много всего случилось. Мы посидели в моей гримёрке, выпили, и разошлись. Навсегда. Бренна каталась по Сибири, потом училась в Новосибирске, потом вернулась туда, в наш старый дом, в свою квартиру. Она писала мне письма. Упрямо писала письма, а не пользовалась телефоном. Ещё целых семь лет после войны. Впрочем, то, что творилось в первые годы с телефонами, и впрямь было ужасно. Писать было надёжнее. Но потом…не знаю и не понимаю, почему она продолжала делать это так долго. В конце концов мы перешли на видеозвонки. Русалка вышла замуж за Алексея Змеевицкого. Я была на свадьбе. Удивительный человек. Иначе и не скажешь. На Наташу он смотрел так, будто в мире нет никого, кроме неё. Хотя, скорее, так, будто она и есть весь мир, и если бы её не было, то не было бы и мира. Сейчас они живут в Санкт-Петербурге, у них двое детей. Мы с Наташей иногда видимся. Она приезжает к нам на пару дней, или я с детьми еду к ней. Мы остались добрыми подругами, и я плохо представляю, что бы делала без неё. Бренна Наверное, некоторые люди должны оставаться с тобой на всю жизнь, а другие — просто появляться и уходить. (с) Университет (3 сезон, 16 серия) Я быстро подсчитала, что вместе со мной в поезде в тот раз ехало около ста человек. Простая математика – четыре квартиры на этаже, два подъезда, девять этажей. Перемножить. Семьдесят два. В трёхкомнатные и четырёхкомнатные заселялись по двое, если это было возможно. Больше семидесяти двух, неясно лишь насколько. По крайней мере, в моём подъезде на пяти этажах из девяти квартиры были заняты парами. На четвёртом этаже, в четырёхкомнатной жила Мэри. Одна. Какое-то время. Я не знаю, что случилось с Риган. Она тоже жила в моём доме, но ещё во время войны куда-то уехала. Не знаю, как сложилась судьба Миланы. Должно быть, она пережила войну. Может быть, она даже вернулась домой. Мне бы очень хотелось, чтобы это было так. Софья Харатьян через месяц после окончания войны уехала к своей сестре Марьян. Куда-то за границу. Игорь Саланов женился на Кисточке, которую, кстати, звали Катериной, и они уехали в Новосибирск. Кот тоже уехал туда. Друг Лёши Коля в конце концов женился на Дарлин. Они прожили вместе десять лет, родили троих детей, а потом развелись. Он забрал сына и куда-то уехал. Дарлин живёт в соседнем подъезде и работает в детском доме воспитательницей. Её красивые дочери ходят в школу. Она говорит, что счастлива. Говорит, что всегда знала, что Коля ей не подходит. Но сам Коля это понял, к сожалению, не сразу. Какой-то парень вернулся с фронта и привёз с собой девушку. За ним приехала его мать. Интересный случай. Все старались уехать к себе домой, а этот перевёз дом сюда. Не знаю, как его зовут. Знаю, что его жену зовут Олеся. Она работает бухгалтером в той же компании, что и я. Мэри искала Виталю. Очень долго искала. Когда я уезжала в Новосибирск, она всё ещё его искала. Когда я вернулась в город на похороны Татьяны, Мэри уже никого не искала. Потому что нашла. Я знаю, они расписались, но свадьбу так и не гуляли. Им хватило той, которую они сами себе устроили. Тогда, в резервации. Лет пять назад они уехали в Калининград. Тогда у них было трое детей, и Мэри была беременна четвёртым. Уж не знаю, сколько у них детей теперь. Но я уверена, что они оба счастливы. Они через столько всего прошли. Страшно подумать, сколько времени их дороги не пересекались. Восемь лет. Восемь лет – это очень много. И как они пережили? Как сохранили в себе это чувство? Не так сложно хранить любовь, когда ты хранишь её один. Но когда вас двое, и вы не вместе, это чертовски сложно. Я рада, что в конце концов они нашли друг друга. Не всем так повезло. Милана Моя семья — это моя жизнь. (с)Легенда Зорро Зоя настояла, и я отнесла документы в театральный вуз. И поступила. Это было сложно сделать, но Зоя помогла мне – у неё были кое-какие связи в университете. И я прошла. Я поступила. С моими неоконченными девятью классами. Это казалось мне чудом. Это и было чудом. Я была счастлива. На первом курсе мне исполнилось восемнадцать, и через несколько недель я влюбилась. Сильно. По-настоящему. Он учился на четвёртом курсе режиссерского факультета. Война приостановила его обучение на два года. Он вернулся. Говорил, немногие вернулись вместе с ним. Он казался мне идеальным, и, думаю, не просто казался, а действительно был таким: невозмутимым, спокойным, но в то же время чутким и внимательным. Удивительным. Я любила его, но очень сильно боялась потерять. Его злила моя ревность. Меня злила его реакция. Через два с половиной года мы разошлись, едва начав жить вместе. В квартиру к Зое я не вернулась. Родители выслали мне немного денег, я заняла у Зои, и так смогла снимать квартиру. Мне было девятнадцать, когда мои родители нашлись. Ни у них, ни у меня не было денег, чтобы увидеться – в первые годы после войны транспорт был немногим по карману. Но я знала, что у меня родился брат, и что моя семья получила квартиру в Новосибирске. Через три года они переедут в другую, уже целиком и полностью свою собственную, а я останусь заканчивать университет в своём родном городе. После университета я должна была переехать в Новосибирск, но получилось, что я вышла замуж и осталась здесь. С родителями я вижусь раз в полгода, а несколько лет назад, когда мой брат закончил школу, я отвезла его в свой родной город и помогла ему тут устроиться. Он снимает квартиру в соседнем доме. Иногда я вижу, как он приводит домой девушку. Блондинку. Надеюсь, они любят друг друга. Ирена Возможно, в нашей жизни некоторые неудачи присутствуют лишь для того, чтобы дать старт чему-то другому, более лучшему. (с) Дэвид Лазба Перед тем, как переехать в Москву, мы с Тёмой поженились. Наверное, в конце концов так и должно было произойти. Ни один из нас не был удачлив в любви и никого не любил так, как бы ему хотелось. Ни Диму, ни Николая я не любила. Тёма тоже не любил ни одну из своих девушек. И в итоге мы поженились, хотя друг друга тоже не любили. В нашем браке нет и не было страсти, романтики и душевных волнений. Не было влюблённости. Любовь была, но братская. И нам этого хватает. Нельзя сказать, что мы целиком и полностью счастливы, нет. Но мы спокойны. Мы уважаем и ценим друг друга. Мы важны друг другу. Я готова на всё ради Тёмы, а Тёма – ради меня. Пусть между нами нет романтических чувств, мы любим наших детей. У нас их двое. Старшая дочь и младший сын. Дочь Люда в следующем году пойдёт в школу, а сыну Игорю и года нет. Моя дочь – прекрасный ребёнок. Спокойная, послушная, стремящаяся к знаниям. Они с папой часто читают книжки с картинками. А я пою ей и сыну колыбельные. Наверное, я рада, что вышла замуж не под влиянием чувств и эмоций. Я вышла за человека, которого ценю и которому бесконечно верю, и которого никогда не предам, как не предаст меня никогда и он. Между нами ничего не изменится. То, чего нет, исчезнуть не может. Наш брак идеален. Он нерушим. Бренна Он конечно вернется из дальней дороги, Отмерены сроки, отсчитаны дни. Потому и смеется она, ожидая, И вновь зажигает под вечер огни. (с) Йовин. Он и она Я верила, что он вернётся. Я искала его. И не нашла. Не нашла, когда ездила по госпиталям. Не нашла, когда мне дали доступ к архивам – специально, чтобы поискала. Пожалели. Не нашла, когда издала книгу. Когда издала вторую. Не нашла на пресс-конференциях. Не нашла, когда спрашивала о нём с экранов телевизора. Не нашла по заявлению в милицию. Не нашла ни в городах эвакуации писателей, ни в его родном городе. Но я не прекращала поиски. И не прекращу. Пусть мне тридцать два. Пусть у меня нет ни мужа, ни детей, ни тепла у очага. Пусть у меня почти не осталось надежды. Зато у меня есть силы бороться. И смысл бороться. Раньше я каждый день думала о том, как всё могло быть, сделай я что-нибудь по-другому. Работа в госпитале научила меня ни о чём не жалеть. Сделанное – сделано. И принимаешь ты последствия или нет, мир от этого не меняется. И если их принять, гораздо легче понять, как действовать дальше. Я люблю Лёшу. И я его потеряла. Стоило приложить немного усилий – тогда, давным-давно, - и всё было бы иначе. Но я не приложила. И теперь их требуется не немного, а очень много. И я стараюсь. Тогда было очень легко ошибиться. И я ошиблась. И потеряла Лёшу. В этом мире что угодно можно потерять. И очень легко. Потерять всегда просто, найти – сложно. По-настоящему найти. Не довольствоваться малым, когда искал великое, а идти до конца, чего бы этого не стоило. В моей жизни было двое мужчин. Ни один из них не предлагал мне выйти за него. Расставались мы спокойно. Я не любила их. Отпускать их было тяжело, но необходимо. Они знали, что я не любила их. Я никогда им не лгала. И когда они понимали, что потратили на меня достаточно времени, они тоже не лгали мне. И я отпускала. Спокойно. Потому что это было правильно и честно. И я продолжала свой путь. Свои поиски. Я продолжала и продолжаю бороться. Потому что есть, ради чего. Есть зачем. Есть смысл. И пока этот смысл будет, я не отступлю. Милана Стремясь к любви – человек стремится к такому чувству счастья, которое всегда способно обернуться страданием. (с)Михаил Веллер. Любовь зла Человеку отводится лишь одна настоящая любовь на всю жизнь. Свою я упустила. Мне больно вспоминать об этом. Мне хочется запереться в ванной и кричать, раздирая лицо, шею, руки, ноги и живот ногтями, как тогда, много лет назад. Ничего не изменилось. Отчаяние никуда не ушло. Оно не ослабело с годами. Оно всё ещё живёт во мне. В определённом уголке моей души. Тогда меня спасла Зоя. Если бы не она, я бы не пережила этого. Она отвезла меня в больницу, когда я пыталась убить себя. Она наорала на меня после. Она запретила приходить к ней, пока я не смогу себя контролировать. Она сказала, что если я сдохну, то ей не хочется этого знать. Она сказала, что кроме меня мне никто не поможет. Никогда. Такова жизнь. Я пришла к ней только через полгода. Не смогла злиться дольше. Держаться мне помогла учёба. На сцене я забывалась. А время шло, задвигая боль всё дальше, вглубь души. Мне до сих пор больно. Отчаяние всё такое же сильное. Но я не хочу себя убивать. Я хочу жить, пусть даже в моей жизни не так много радостей. Я не люблю своего мужа. Не люблю своего сына. Но люблю своих родителей и брата. Люблю Зою. Не знаю, сколько раз она спасала меня от самой себя. Мой муж хороший человек, он любит меня. Наш быт полон уюта. Я целую его, когда он приходит с работы, а он дарит мне огромный букет роз на каждую премьеру. Я плохо готовлю, но он, в отличии от сына, не жалуется. Сыну недавно исполнилось восемь, он ходит во второй класс и неплохо учиться, хотя его поведение и нельзя назвать идеальным. Ни в школе, не дома. Иногда он доводит меня до слёз. Если в эти минуты мужа нет рядом, я ничего не могу сделать. Мы живём в трёхкомнатной хрущёвке с мебелью, которая старше меня. Зато в своей. В общем, у нас нормальная семья. Обычная. Со своими проблемами и радостями. Но я не счастлива. Хотя и не несчастна. Просто…нет счастья. И всё. Это оставило отпечаток на мне: после родов я поправилась на десять килограмм, и так и не вернулась к прежним формам. Мужу, кажется, всё равно. И у меня нет никакого стимула что-либо менять. Да, теперь я ношу вещи на два размера больше. Но пятидесятый размер – не трагедия, не так ли? У меня ведь всё ещё большая грудь. Даже больше. Мне не для кого быть идеальной. Мой муж любит меня такой, какая я есть. И в этом вся проблема. Даже если я запущу себя, он будет меня любить. Сама я себя уже давно не люблю. И мне абсолютно не для кого стараться. Бренна Настоящий творец должен быть голодным, тогда он может создать шедевр. Сытые шедевров не создают. Для того чтобы хорошо думать, нужно быть несчастливым, а счастливые не думают, они просто живут. (с) Александра Маринина. Призрак музыки Я много лет пыталась написать книгу о Резервации. Государство предлагало помощь. Я не смогла. Всё это было не то. Я писала всё, что угодно, но не то, что имела возможность опубликовать. Когда я принесла в издательство другую рукопись, ту, которую не опубликовать было бы просто преступлением против себя самой – слишком много важных мыслей, мыслей, которые необходимо было донести. Мне сказали – или деньги на стол, или прощайте. Даже не взглянув. Я ушла. Денег у меня не было. И я снова пыталась написать книгу про свою жизнь в Резервации. И у меня снова ничего не выходило. И тогда до меня дошло – дневник. Я сохранила его, конечно, я сохранила его. И ничего лучше о жизни в Резервации я никогда бы не написала. Потому что это – правда. Потому что это писалось прямо там, сразу, не упуская и не добавляя подробностей. Потому что я писала его для себя и была абсолютно честна. Потому что каждое слово этого дневника – это я, спроецированная на бумагу. Я, какая есть. Какая я тогда была. Настоящая. Не вспоминающая пережитое, а переживающая. Не знающая, чем всё кончится. И, конечно, меняющаяся. И я опубликовала его. Государство выделило деньги. И началось – интервью, пресс-конференции, презентации. Я уставала, очень уставала. Я до сих пор устаю от этого. Но у меня появились деньги. И я опубликовала то, что было действительно важно опубликовать. И это дало неожиданные плоды – на одну из пресс-конференций четыре года назад приехала моя мать. Она не винила меня. Они тоже меня похоронили. Они уехали из моего родного города и не вернулись. Отец погиб на войне. Через две недели после того, как уехал. Олеся вышла замуж в восемнадцать лет и к моменту нашего с мамой разговора уже родила троих. Мама не знала, что стало с моими подругами. Мама просила моего прощения. А я – её. Мы плакали целый вечер. Потом она уехала домой, к Олесе. Мы нечасто видимся. Иногда разговариваем по телефону. Годы разлуки сильно сказались на наших и прежде не идеальных отношениях. Думаю, она винит меня в смерти отца – по словам мамы, его отправили на фронт почти сразу и потому, что он пытался что-нибудь выяснить обо мне. Я не могу её осуждать. И если ей нужно кого-то винить, лучше пусть винит меня, чем себя. Я как-нибудь переживу. Я двенадцать лет считала всю свою семью мёртвыми. Мне достаточно того, что мама и Олеся просто живы и просто где-то есть. И не так важно, что мы уже никогда не будем близки. Ко мне вернулось то, что так тяжело было терять – и этого вполне достаточно. Ирина И я счастлив тем, как сложилось всё, Даже тем, что было не так. (с) Аквариум – 25 к 10 Мне нравится моя жизнь. Такая, какая она есть – с Тёмой, с детьми, с концертами по всей стране. Со мной многое случилось, но так же мне ещё очень многое предстоит. Мне только тридцать четыре. У меня впереди сотни песен и десятки альбомов. Тысячи просмотренных вместе с Тёмой фильмов. Недели велосипедных прогулок. Возможно, я даже рожу ещё одного ребёнка. Да и мои дочь с сыном сделают ещё немало сюрпризов, я уверена. Теперь у нас есть деньги, чтобы путешествовать. В этом году мы едем в Данию, а оттуда – в Гренландию. Бренна летит с нами. Она боится самолётов, и потому никак не хочет лететь одна. А я бы очень хотела побывать на самом большом острове в мире. Тёма мечтает побывать в Копенгагене. Каждый из нас найдёт в этой поезде что-то важное для себя. У меня есть добрые друзья, которые тоже вполне довольны своей жизнью. Я многого достигла и ещё достигну большего. И я ни о чём не жалею. Как все дороги ведут в Рим, так все дороги ведут к смерти. И перед тем, как закончить своё путешествие, я хочу пройти как можно больше дорог. Милана Желаю тебе простить своё прошлое, желаю тебе любить своё будущее. (с) Способ любить И вот, я такая, какая я есть. В моей жизни нет ни любви, ни счастья, ни света. Я просто дышу. Со мной иногда случается страшное – я не могу найти в себе ни одной эмоции, ни одного чувства. Наверное, я умираю. Там, внутри, моя душа гниёт и умирает. Иногда я не радуюсь и не грущу. Я вообще ничего не чувствую. Лучше бояться, или ненавидеть, или злиться, или грустить, чем ощущать эту бесконечную пустоту внутри. Я верю в своего брата. Это всё, во что я теперь верю. Он часто рассказывает мне о своей жизни. И я радуюсь и печалюсь вместе с ним. Он даёт мне то, чего я по воле судьбы лишена – жизнь. Настоящую, со всеми переживаниями, взлётами и падениями. Ещё, конечно, есть работа. Когда я рассказываю Зое о том, что я ничего не чувствую, она говорит мне идти на сцену. Иди к режиссеру. Проси роль. Ещё одну. Любую, какую угодно. Играй. Чувствуй. Живи. Возможно, я уйду от своего мужа. Если будет, куда. Мне тридцать три, я уже немолода, но, как говорит Зоя, женщина цветёт, пока хочет цвести. Мне нужно только захотеть. Возможно, мне даже стоит просто уйти от мужа. Зоя дважды была замужем и в итоге выбрала свободную жизнь. Ребёнок у меня уже есть. Возможно, мне стоит забрать его и уехать куда-нибудь далеко-далеко. И всю себя отдать ему. Может, тогда я его полюблю. Мужчину я уже никогда не полюблю. Свой шанс на личное счастье и на любовь я упустила. А вот сына – весьма вероятно. Бренна Время идёт, а я по-прежнему в пути — между прошлым, которое остаётся позади, и будущим, которое я пока не нашла. Я как будто что-то ищу и ни на чём не могу остановиться. (с) Сесилия Ахерн. Не верю. Не надеюсь. Люблю Вот и вся моя история. Я потерялась, но не отчаялась. Я искала и продолжаю искать Лёшу, гоняясь за ветром. Я пишу, потому что мне есть, что сказать. Я лечила людей и, возможно, наверняка знать нельзя, спасла кого-то из них от смерти. Я жила честно и продолжу жить честно. Я никогда не пыталась быть кем-то, кем я не являюсь. И хотя бы в этом совесть моя чиста. В своём дневнике я нашла один интересный тезис. «Раны мира – мои раны». Наверное, я не выполнила этой миссии целиком. Но хотя бы часть – точно. На моём пути встречались и хорошие люди, и плохие. Были и те, которых я так никогда и не поняла и не разгадала. И как я была честна перед Вселенной, Вселенная была честна передо мной. Я много училась и продолжаю учиться. Так я становлюсь ближе к пониманию Вселенной, а, следовательно, и к ней самой. Время идёт, и мне ещё многое предстоит. Но я, конечно, выстою. Я, конечно, переживу. Столько пережито. Было бы просто глупо не выдержать очередного испытания. Вся моя жизнь, по сути, сводится к поиску. Поиску ответов. Поиску Лёши. Поиску смысла. Поиску истины. Поиску сути. Поиску себя. Прошло столько лет, а мне всё ещё есть, что защищать. И всегда будет. Я - это я. Такая, какая есть. С грузом воспоминаний и потрёпанным туристическим рюкзаком. Это не хороший конец и не плохой. Потому что это вовсе не конец. Не только счастливых концов не существует, концов вообще не существует. (с) Нил Гейман