И врут календари

Он всегда чувствовал весну безошибочно. Он почти разучился смотреть на календарь; даже на часы он смотрел лишь изредка, ожидая визита или впадая в задумчивость. Каждый год он узнавал весну в ее самый первый день. Еще с утра воздух для него был наполнен какой-то особенной пьянящей нежностью, а первые робкие лучи солнца протягивались прямо сквозь свинцовое небо и каменные стены, чтобы согреть его лицо. Каждое первое весеннее утро он просыпался в отличном расположении духа и распахивал окно, тихо насвистывая песню, каждое слово которой по-прежнему помнил. Он дышал полной грудью, прикрыв глаза; легкий ветер шелестел влажной зеленью в саду, и ему казалось, что он вот-вот услышит далекий шум волн и почувствует запах соли — он гнал эти мысли прочь почти без горечи. Этим утром что-то разбудило его слишком рано без надобности, задолго до завтрака. Некоторое время он провел в полутьме без движения, какое-то неясное зудящее беспокойство владело им. По-прежнему не вставая, он наблюдал из-под полуприкрытых век, как за окном медленно начинался хмурый рассвет. Когда-то каждый рассвет он мечтал встречать в море. Он не боялся смерти и желал, чтобы когда-нибудь, спустя десятки лет, его последний шаг забрала вода. Его руки давно перестали быть грубыми от ежедневной работы, но по-прежнему крепко держали пистолет и шпагу. Иногда по ночам он снова поднимал паруса, штурмовал форты и топил корабли, а по утрам, просыпаясь, не знал, смеяться ему или плакать. Сегодня ему было не до смеха и слез; он взбежал бы на шканцы, отдавая приказы и благодаря Бога за попутный ветер, и на всех парусах устремился бы навстречу горизонту, он стоял бы под солнцем и ливнем, щурясь от соленых брызг, летящих в лицо, еще задолго до первого боя до него долетели бы запах пороха и звон скрестившихся клинков. Это могло означать только одно — наступила весна, наступила лишь для того, чтобы снова, как и всякий раз, вдохновлять и мучить его. Он поймал себя на мыслях о том, что более всего сейчас хотел бы быть не один. И его мысли словно бы оказались услышаны — за дверью раздались тихие, осторожные шаги. - Войдите, - сказал он прежде, чем гость постучал. Дверь коротко скрипнула и отворилась. - Доброе утро, мистер Буш. - Доброе утро, сэр. Вы сегодня раньше, чем обычно. Даже сейчас, несмотря на возраст, Хорнблауэра было по-прежнему легко смутить, и он стушевался, хмурясь и отводя глаза. Буш приподнялся на локте, машинально протягивая вторую руку к высокой худой фигуре у порога. - Я лишь хотел сказать, что рад видеть вас, сэр... Хорнблауэр поспешно кивнул, их взгляды, наконец, встретились; каждый год в его волосах Буш видел все больше седины, но его глаза оставались молодыми, такими же живыми и глубокими, как в юности. - ...И хотел бы попросить вас открыть окно, - докончил Буш. Они уже давно выполняли просьбы друг друга как что-то разумеющееся само собой, не сомневаясь и не переспрашивая — потому что на самом деле перестали сомневаться еще много лет назад, под градом каленых ядер в бухте у Санто-Доминго. Легкий ветер заколыхал занавеси, в комнате быстро посвежело. Хорнблауэр осторожно помог Бушу пересесть в инвалидное кресло. Когда-то он бежал впереди команды, ведя их в атаку, и скакал по юту, размахивая шпагой; левую ногу он потерял в плену, правую — во время взрыва в Кодебеке, и с тех пор палуба вокруг капитана Буша перестала качаться. Война давно отгремела, и он смирился со всем — со своим увечьем, с заботой Хорнблауэра, с тем, что он уже никогда не сможет выйти в море так, как раньше. Лишь весна каждый год не давала ему покоя. - Скажите, я прав, сэр? Сегодня первое марта? На лице Хорнблауэра вновь отразилось невольное смущение. - Не хочу разочаровывать вас, мистер Буш, сегодня только пятнадцатое февраля, - неловко улыбаясь, признался он. Буш пожал плечами. - Удивительно теплое утро, вы не находите? - Вы правы, мистер Буш. Давайте представим, что календарь врет. Желаете прогуляться на террасу перед завтраком? - Ни за что не откажусь, - в лукаво прищуренных глазах Буша отразилось прозрачное небо марта восемьсот третьего — в порту качался на волнах «Отчаянный», дома ждали сестры, а рядом стоял самый лучший человек на всем свете — стареющий, с неубранными изрядно побитыми сединой волосами и с отчего-то по-прежнему смущенным лицом. Буш смотрел на него и совершенно счастливо улыбался.