В мастерской

Лео не стал бы обвинять себя в излишней романтичности. В самом деле, этот парень был далек от звания «романтика» — под это определение скорее подходил стеснительный Фрэнк. Нет, Вальдес добивался женского внимания другим путем; тут оружием полубога становились наглость и какое-то неповторимое обаяние. День Святого Валентина, по убеждению Лео Вальдеса, был совершенно дурацким и бесполезным праздником; так думал сын Гефеста, с привычной ухмылочкой наблюдая за воркующими повсюду парочками. Не то чтобы Лео они раздражали; в первую свою зиму в Лагере Полукровок Вальдес и вовсе был слишком занят постройкой Арго II, чтобы отвлекаться на бегающих по лагерю с «почтой любви» детей Афродиты. Хотя, если честно, некоторым из этих прилипал полукровка бы с радостью подпалил штаны. Думая об этом сейчас, возясь с двигателем в своей мастерской, Лео не мог сдержать счастливой улыбки. На следующую зиму он совсем не эпично появился в небе над лагерем на покореженном во множестве битв Фестусе, сам весь в саже и шрамах, с безумной улыбкой на лице и с Калипсо, крепко обнявшей его со спины. Путь домой (а Лео совершенно точно решил, что лагерь стал его настоящим домом) оказался долгим и трудным, но, черт, оно того стоило. Серьезно, когда Пайпер подбежала к нему и обняла, рыдая, и когда Джейсон, не сдерживая слезы (слезы! Джейсон!) радости, стиснул его могучей хваткой своих рук, Лео почти что сам всплакнул. Почти что. Рядом ведь стояла, неловко улыбаясь, Калипсо. Помнится, вот тогда он обрел настоящее, целое, переполняющее такое счастье — в окружении друзей, братьев, сестер, самого любимого места на Земле и рядом с той единственной, что забрала его пылающее сердце в свое вечное пользование. И, черт побери, это стоило видеть — лица Перси, Аннабет, Хейзел и Фрэнка, с которыми Лео связался через почту Ириды. Плакали все. Даже Перси. А через недели две наступил День Влюбленных, и это было почти прекрасно и так смущающе. В смысле, староста домика Гефеста даже не собирался хоть как-то отмечать это событие, но Калипсо решила все за него. Дочь Атланта явилась в Девятый бункер, торопливо поздоровавшись с детьми бога-кузнеца, и приблизилась к работавшему молотом Лео. Парень отложил инструмент, отер пот со лба и посмотрел на принесенный девушкой сверток с удивлением. — Солнышко, что это ты принесла? — Открой его, — приказала /именно что приказала, а не попросила/ она и вздохнула, посмотрев на грязные руки парнишки. Подождав, пока он вытрет свои длинные пальцы ее платком, Калипсо всучила ему подарок. — Огнеупорная и трудноуничтожаемая, все, как ты любишь, — хитро улыбнулась она, глядя на то, как краснеют смуглые щеки Лео, а губы растягиваются в знакомом смешке. На спине белой рубашки яркими оранжевыми буквами было аккуратно вышито: «Я люблю тебя, дурень. Твоя Калипсо». Вальдес взглянул на нимфу; она смеялась над ним, ее глаза искрились. О боги, какая же она потрясающая. Гефестово племя еще долго смеялось над тем, как ярко загорелся их староста после ухода его девушки. — Ты проголодался? Она, как всегда ослепительная в своей красоте, зашла в мастерскую с двумя тарелками энчилады. Лео расплылся в улыбке. — Подожди полминуты, ладно? — У тебя двадцать секунд, Вальдес, и я начинаю есть с твоей тарелки. Через минуту (она все же подождала его) двое уже вовсю тыкали вилками в восхитительную энчиладу, болтали, спорили, смеялись, и искусно сделанная подвеска на шее девушки поблескивала греческими буквами: «Лео любит тебя, Солнышко». В мастерской «Лео и Калипсо» было очень тепло.