Немного о пейзажах

В глубоко чёрной намерзи льда, шершавого и наасфальтного, порой являются картинки, которые суть не что иное, как отображение подсознательных видений, что берут своё начало в том, как отнюдь не кошачьей спиной гнутся мосты, наше индус-три-альное наследие из советского века, а под ними вспарывается, точно опасной бритвой, река: там, внизу, выбуривает тугим змеиным клубком из пролома в тонком льду и кипит смолянисто-чёрная, мгновенно светлеющая в снопе фонарной белизны вода, и разливается по искрящемуся слою свежего снега, застывая уродливыми наростами наледей, и можно ещё представить себе, как шёл буграми взламывающийся изнутри лёд, вначале — с тихим шорохом, затем — с оглушительным скрежетом; как вырывался чернильный первый шар-волна, взрывался брызгами, раскалываясь на моментально преломляющиеся жидкие грани, и напор ослабевал — вплоть до того, что есть сейчас... Долго длятся эти беззвёздные зимние ночи; долго — если не с кем делить их, и тогда всё это небо, безупречно-чистое, выхолощенное стужей вплоть до малейших намёков курчавистости облачка в цитадели горизонта, бирюзовеюще-нежное на западе, где недавно ещё колыхался в выскобленном багровым туманом мутный желейный шар, нежно же и грубо-шершаво лиловое выше чуть-чуть, с аловатым оттенком, точно свадебные саронги индонезиек, а ещё выше — переходящее в густо-синий, тот самый цвет налитых солнцем васильков у обочин грунтовок, цвет степных озёр с ледяными ключами на дне, цвет, перешедший в матовую глубину раскосых глаз и обрамленье жёстко-прямых кос, скрытых цветасто-шелковым платком, дальше же — буро-рыжее, воспалённое, горькое, отнюдь не похожее на откровенную тёплую терракоту перевитых узорами, точно изумрудными с золотыми нитями виноградными лозами, амфор, и тогда всё это небо, напоминающее кристально прозрачную линзу, преломляющую свет, небо-купол с безупречной росписью монохрома, взбитого на множество оттенков, становится будто сводом готического собора со всеми его рёбрами-аркбутанами-контрфорсами, сияющего ослепительно-белым, будто бы сами ангелы выстелили одеждами своими и голосами и стены, и пол, и воздух, и тогда всё это небо — средоточие мечт, что не сбудутся никогда, мечт, посланных с маленьким пульсирующим биотоком в беззвёздную оптическую иллюзию, таких застенчиво-грязных, точно бы вся похоть мира собралась в них, и это, конечно, несравнимо с тем, как на крыше мира же звезда героя сияет целомудренной зеленью предрассвета, и хрустальная капель жизни льётся из скал, тонко и тщательно вырисованных Рерихом, скал, в которых упрятана Гора Пяти Сокровищ, а среди них — Чинтамани, сверкающий пламенно, и капель эта застывает жемчугом исканий, спускаясь ниже и ниже, где волочатся уже по тропинкам серпантинов косматые яки, и, может быть, сама Матерь Мира явит своё лицо — да только оно ускользает всё в ту же грязь и мразь и дрянь, как будто и не мелькнула на миг ослепительной вспышкой сверхновой горняя Обитель, Шамбала, сердце мудрости и средоточие света; да только рассвет тот расцвёл тысячью эр, безжизненно и бесконечно, да только этот рассвет никогда не будет таким, каким был он в полотне ночных видений, пережитых наедине, покуда шпили и шпильки инъецируют небо — но совсем другое, звёздное и жаркое, однотонное, бархатное, тяжёлое и совсем-совсем не похожее на это, разлившееся причудливой гризайлевой акварелью, перемежённой полосками кудрявых дымов, и страсти здесь таковы же, как и эта акварель, так же тусклы, бледны и горьки, они прогорают мёртво, оставляя выжженный след или же и вовсе пустыню, растресканную от вечной засухи, или же, что хуже, болото, — и тогда вообще всё, конец, баста, не будет больше ничего, только медленная обыденная смерть безо всяких жемчугов и мириадов ласково-зелёных лучей, без идеала и Матери Мира с приоткрытым лицом, без всего, без... Впрочем, это всё ерунда; не стоит верить словам, что рождаются в замаранной тишине, слишком глупы они и сердечны, чтобы быть живыми и настоящими, от души идущими, в те самые моменты, когда засвистнуло, захлестнуло бы нутро грубой руганью, и от неё сладко заёкало бы что-то; впрочем, это всё ерунда, это лишь романтические мысли, тёмные и вялые, и никакого иного и быть не может, ибо это лишь пейзаж, пейзаж и ничего более — и пусть не видят в бессмысленнейшем из описаний природы состояние человека, так как это оно и было, замаскированное броской несочетаемостью слов. Одно мгновенье, пропущенное через фильтр восприятия, даёт нам полную картину запечатлённой на обратной стороне век миллисекунды, что, в свою очередь, даёт полное же представление о внутреннем мире конкретного индивида, что, однако, всё-таки заставляет нас задать вполне естественный вопрос: зачем?..