Одна

      — Сколько ходячих ты убила?       Паренек делает еще один шаг в мою сторону, затем второй, после него — третий. Теперь он стоит так близко, что я могу разглядеть на его лице — суровом и бледноватом — нечастые веснушки и мелкий, неглубокий шрам под левой бровью. Голос у мальчишки довольно странный: чересчур низкий и какой-то глубокий; слова получаются почти что осязаемыми, они будто остаются в воздухе, повисают тяжелым грузом, кажется, если я протяну руку, то смогу их потрогать.       Прихожу в недоумение. Он мог спросить меня о чем угодно, но из всех возможных вопросов Вселенной выбрал именно этот. Почему? Зачем ему такие сведения? Статистику ведет, что ли? Появляется неуместное желание рассмеяться, однако я быстро справляюсь с ним. Не знаю, что отвечать мальчишке, не знаю, стоит ли отвечать ему вообще. Зачем-то отползаю назад, отталкиваясь от земли саднящей рукой.       — Не двигайся, — опять говорит мальчишка.       Я переместилась лишь на пару сантиметров. Можно подумать, если бы была способна на большее, то все еще лежала бы тут.       — И отвечай на вопрос.       — Много, — выдавливаю из себя наконец. — А что?       Думаю, сначала ему следовало бы узнать мое имя. По крайней мере, раньше люди именно так знакомились. От вопроса «ты в порядке?» я бы тоже не отказалась. Но идеальной альтернативой для нашей встречи было бы отсутствие пистолета в его руке. Да, обойдусь без этих адекватных вопросов и «правильного» знакомства, пусть только прекратит держать меня на мушке.       — Конкретней, — просит мальчишка, игнорируя мое «а что?». — Назови число.       Он едва ли намного старше меня. Разница между нами, судя по всему, где-то в два-три года. Но глаза мальчишки не детские, в самом прямом смысле этого слова. Там столько всего сразу, столько всего одновременно: мужество и страх, скорбь и озлобленность, боль и равнодушие, жестокость и разочарование. Он многое пережил, это видно. Кажется, будто паренек видел все, что только можно, кажется, будто ему известны все тайны бытия.       Разве что за исключением одной-единственной.       Дуло его идиотского пистолета продолжает угрожающе пялиться в мой лоб.       Я была на его месте. Уверена: почти все были. Мы убиваем людей, встретившихся нам на пути, думая, что поступаем правильно. «Это из-за осторожности». «Это только для того, чтобы обезопасить себя». Сначала мы придумывали идиотские отговорки, чтобы заглушить чувство вины. Чуть позже — чтобы оправдать себя, только непонятно, перед кем. Затем мы стали твердить эти слова просто по привычке, потому как привыкли убивать — по поводу или без него, с головой погрязли в этом дерьме, из которого при желании можно было бы выбраться. Но мы просто не хотели. И продолжали переходить одну черту за другой.       Неужели мальчишка действительно думает, что какая-то малявка, настолько грязная и покалеченная, что напоминает кусок протухшего фарша, может представлять угрозу? Разумеется, нет. Привычка — вот что движет им. Вот что движет всеми нами. Мы говорим, что в такие времена никому нельзя доверять, и даже не пытаемся. Зачем рисковать, если можно просто совершить убийство? Оно теперь не то что приемлемо — стало единственным выходом. Мы перестали искать иные пути; они есть, но кажутся нам слишком сложными, и мы просто отказываемся их видеть.       Однажды Кенни сказал мне: «Знаешь, а ведь эти вонючие мертвецы в конце концов победят». Я смотрела на него с удивлением: он так часто твердил мне, что нельзя сдаваться, постоянно талдычил о надежде и всяких подобных вещах, а теперь выдал вот это. Кенни заметил мой взгляд, полный растерянности, и поспешил все разъяснить: «Ты хоть раз видела, чтобы ходячий напал на ходячего? Нет, в том-то и дело: на своих они не кидаются. Сами того не подозревая, объединяются и становятся сильнее вместе. Кто бы мог подумать? Твари, у которых нет ничего, кроме инстинкта, кроме голода, оказались гораздо разумнее нас. Мы никогда так не сможем, вот почему эту войну нам не выиграть».       Я не спала тогда всю ночь: думала над словами Кенни. С утра уже была абсолютно другим человеком. Я узнала тайну, которая до сих пор не известна мальчишке. Убивать людей – это работа ходячих. Наша же работа — убивать их. Только их, не друг друга. Так нельзя.       Иначе нам не выиграть.       Я тысячи раз размышляла о подобном, но сейчас масштабы моего непонимания достигли максимума, уровень моей печали зашкалил. Ребенок, тычущий оружием в ребенка. Кажется, мы достигли дна. Потонули окончательно.       — Какое тебе дело? Хочешь вручить мне медальку? — бросаю я с вызовом. Во мне вдруг бурной пеной вскипает ненависть. К тому, каким стал мир, к тому, какими стали мы. — Я не считаю их. А если ты считаешь, то у тебя конкретные проблемы.       На меня много раз наставляли оружие, но еще никогда я не чувствовала себя в подобной ситуации настолько жалкой. Палец мальчишки уже на спусковом крючке. Ему понадобится лишь мгновение, чтобы прикончить меня. Комичность этой сцены невозможно переоценить. Неужели таким будет мой конец? Неужели на этом закончится моя история? Прожить три года в разгар зомби-апокалипсиса, справиться со смертью родителей, со смертью всех близких людей, пережить месяцы холода, голода, недели болезней, справиться с десятком тысяч ночных кошмаров и не сойти с ума. А потом погибнуть от выстрела какого-то малолетнего придурка. Ради такого конца я все эти годы проходила через сущий ад? Ради такого?       Жду от мальчишки чего угодно: жуткого смеха, ругательств и даже этого самого рокового выстрела. Но он лишь хмыкает и задает следующий сбивающий меня с толку вопрос:       — Сколько людей ты убила?       — Да ты просто псих, — выпаливаю я, не выдерживая.       И тут происходит нечто. Нет, паренек не стреляет в меня. Напротив — опускает руку с пистолетом. Я слегка озадачена. Что ж, он не так безнадежен.       — М-да. — На его губах появляется некое подобие улыбки, а моя обескураженность набирает обороты. – У отца это лучше выходит.       — У тебя есть отец?       Ничего глупее в жизни не говорила. Что это еще за реакция? Можно подумать, мальчишка похвастался передо мной видеоигрой, которую выпустили в ограниченном количестве, поэтому она есть только у тех, кто успел приобрести ее в первый же час после выхода в свет. На секунду выпадаю из реальности: думаю о телевизорах, компьютерах и видеоиграх. Самый большой минус зомби-апокалипсиса вовсе не в самих зомби. А в том, что ты вынужден забыть о нормальных вещах вроде мультиков, mp3-плееров, маминых черничных кексов и разговоров по телефону.       Когда прихожу в себя, осознаю: мне настолько неловко, что щеки и уши горят. Опираюсь на правый локоть. Левой рукой поправляю бейсболку. Бейсболку Кенни.       — Есть, — просто отвечает мальчишка, а затем возвращается к своему допросу: — Укусы, царапины?       — Не укушена. — Вспоминаю группу Карлоса, которая поначалу отнеслась ко мне не очень дружелюбно, и их темный, пропахший сыростью сарай. Против воли добавляю: — Все еще.       Паренек кивает и усаживается на землю. Не слишком близко ко мне, но и не так уж далеко. Пистолет свой кладет на колени. Наверное, чтоб в любой момент успеть схватить его и выстрелить. Рановато, видимо, я начала делать выводы о его намерениях.       — Ты не могла выживать одна все это время. — Паренек щурится. — Где твои родители?       Сердце пропускает один удар, затем — второй. На мгновение мне кажется, что оно просто остановилось.       Саванна. Полуразвалившийся отель. Там я видела их в последний раз. Жаль, что они меня не видели, хотя были близко. Они смотрели на меня, но не узнавали. Я была лишь куском мяса в их глазах, была для них добычей.       — Превратились, — загробным голосом говорю я. — Три года назад.       — Мне жаль, — без особого сочувствия произносит мальчишка. — А твоя группа?       Однорукий Ли, бледный, как сама Смерть, шепчущий мне: «Я буду скучать». Дак, умирающий на руках у своей матери. Омид, падающий замертво после выстрела сумасшедшей незнакомки. Элвин, который в предсмертном бреду говорит мне: «Присмотри за моими девочками». Сара, падающая с высокой веранды к сотне ходячих. Ребекка, погибающая от глупого изнеможения. Люк, уходящий под воду. Джейн, истекающая кровью. Холодное бездыханное тельце малыша ЭйДжея в крошечной могилке. Кенни, приказывающий мне успокоиться…       Я задыхаюсь от боли. Никогда не смогу рассказать о них, это выше моих сил. Спрячу воспоминания о каждом дорогом мне человеке в себе, просто зарою их там. Они будут моей собственной маленькой тайной.       Как только ко мне возвращается способность говорить, я спешу сменить тему:       — Классная шляпа.       — Отстойная бейсболка, — отвечает мальчишка, приподняв брови.       — Эй, она особенная для меня, ясно?       — Отцовская?       «Твоя бейсболка уже совсем износилась, Клем. Один козырек остался. Хочешь взять мою? Она покрепче будет».       — Не отцовская.       — А чья тогда?       «И пусть мне будет непривычно видеть тебя без нее, я не откажусь. Спасибо, Кенни».       Из моей груди вырывается нервный вздох.       — Я не собираюсь говорить с тобой об этом.       — Почему нет? — мальчишка пожимает плечами. — Боишься, что я расскажу о твоей группе своим людям, и они на вас нападут?       Я качаю головой. Не знаю, что сказать. «Шерифская шляпа» долго молчит, выглядя при этом так, будто занят размышлениями. Потом как-то уж слишком тоскливо говорит:       — Они все мертвы, да? У тебя никого не осталось.       Однорукий Ли, тонущий Люк, замерзающий кроха ЭйДжей, Кенни, прикрывающий укус шарфом…       Жмурюсь с такой силой, что виски начинают пульсировать. Я хороню их всех. Зарываю в сердце, оставляя в себе, но в то же время отпускаю. «Прощайте, — мысленно шепчу я им. — Прощайте навсегда». Они умерли, но ведь я все еще жива. Я жива и способна бороться. Буду способна... через пару дней. Когда мое искалеченное тело хотя бы чуть-чуть подживет. Вместе с людьми, которых когда-либо знала, я хороню и свое прошлое. Настало время для новой страницы жизни.       Стараюсь, чтобы голос звучал как можно тверже:       — Я смогу о себе позаботиться. — Тут же спохватываюсь: — Я должна о себе позаботиться.       На нас вновь опускается тишина. Проходит не меньше минуты, прежде чем мой собеседник осмеливается прервать ее.       — Карл, — вдруг произносит мальчишка. Я не сразу понимаю, что он назвал мне свое имя. — У нас с отцом довольно большая группа. Они сейчас где-то неподалеку, осматривают местность.       — Клементина, — прочистив горло, говорю я. Пытаюсь сдержать улыбку. — Одна.       Карл прячет пистолет в кобуру (да неужели!), поднимается на ноги и отряхивается. Затем протягивает мне руку — она оказывается вдвое больше моей — и я пожимаю ее. Мое сердце отчего-то начинает колотиться с утроенной скоростью.       — Посмотрим, что я смогу сделать с твоим одиночеством, — отвечает Карл. — Только учти: тебе предстоит пережить такой жесткий допрос, что тот, который пытался провести я, покажется не просто цветочками — ростками. Ты готова?       — Да, но пообещай, что никто из твоих людей не станет тыкать в меня оружием, как это делал ты.       — Тогда ты пообещай, что не будешь размахивать своей кошмарной отверткой.       Я честно не собиралась ему улыбаться. Но так получилось, что улыбнулась.       — Обещаю.       «Из двух планов всегда выбирай сначала тот, который проще в исполнении». Еще одна заповедь Кенни. И именно она приходит на ум, когда Карл поднимает меня на ноги и помогает мне отряхнуться.       У меня был план «А»: выживать в одиночку. Назвать его легким язык не повернулся бы, но выбирать не приходилось — не из чего было. И тут совершенно неожиданно мне подворачивается план «Б», и для его исполнения требуется лишь проявить доверие.       Люди говорят, что в такие времена никому нельзя доверять, и даже не пытаются. Этот план кажется им сложнее того, который представляет собой убийство — по поводу или без него. Зачем рисковать, принимая к себе человека, о чьих намерениях не знаешь, если можно просто его убить?       Но им не известна одна-единственная тайна.       Убивать людей — это работа ходячих. Наша же работа — убивать их. Не друг друга.       Мы должны брать пример с долбанных мертвецов: нужно прекратить нападать на своих, нужно объединяться, чтобы быть сильнее вместе. Лично я за этот план.       И считаю, что с другим нам эту войну не выиграть.