Андреевич

Я потерянно брожу по квартире, не зная чем заняться. Точнее, дел много, но вот заниматься ими у меня сил, да и желания, нет. Поэтому я перехожу из комнаты в комнату и думаю, думаю, думаю… Мишка до сих пор в реанимации, а меня отправили домой отдыхать, набираться сил, выздоравливать. И не мучиться, разрываясь между собственной палатой, детской реанимацией и кабинетом, в котором с каждым днем накапливается все больше дел. Вот только дома мне не лучше, даже слезы наворачиваются. Там в больнице Мишенька, Андрей, Диночка, Надя с Мишей, а дома… Дома только мысли. Мысли о том, что вряд ли у меня получится быть хорошей мамой, да и вообще мамой. Я ведь всю беременность гнала от себя мысли о будущем. Все надеялась, что потом что-то придумаю, и вот это «потом» настало, а я… А я полностью растеряна, потеряна и в абсолютном раздрае. Кажется, именно так начинается послеродовая депрессия. Вот только её-то мне и не хватало… С трудом заставляю себя сесть за кухонный стол и подумать о том, что надо сделать в первую очередь. На глаза попадаются бланки документов, с которыми на днях надо будет ехать в ЗАГС. Задумываюсь над тем, какое отчество следует вписать в специально отведенную для этого графу, но голова отдается в ответ на эти мысли болью. Что ж, время еще есть, а сейчас я хочу просто отсчитать минуты, оставшиеся до того момента, когда я смогу уехать в больницу и взять на руки своего сына. Дверной звонок взрывается трелью, и я разрываюсь между желанием расцеловать и хорошенько ударить раннего визитера. Дверь открываю, даже не посмотрев в глазок, все равно в такую рань могла явиться только Саша, и тут же застываю, удивленно всматриваясь в налитые кровью глаза Колмогорова. Он молча заходит в квартиру, а я лишь пячусь, совсем забывая о том, что этого человека не должно быть ни в моей квартире, ни в моей жизни. - Ну, здравствуй, Натуля, - от него разит перегаром, и мне становится страшно. Я на протяжении одиннадцати лет знаю Колмогорова, и он никогда не пил, а тем более, никогда не приходил ко мне в таком состоянии. – А я тут услышал, что ты уже родила. Вот, зашел поздравить, всего наилучшего пожелать. - Пожелал? – мой голос сочится сарказмом, но он все равно дрожит, и я не могу честно сказать от страха или от злости. – А теперь разворачивайся, уходи и больше никогда не появляйся в моей жизни. Я стремительно направляюсь на кухню, искренне желая, чтобы Юра просто исчез, но его неуверенные шаги звучат за моей спиной, эхом отдаваясь в ушах. Запахиваю поплотнее халат, и наливаю воду в чайник только для того, чтобы занять руки. - Зачем ты здесь? – нервы не выдерживают, а, как говорится, нападение – лучшая защита. - Да просто решил проверить, как ты тут без меня, - Колмогоров засовывает руки в карманы, а я понимаю, что не испытываю к этому человеку ничего, кроме презрения и жалости. А в моей мелкой душонке медленно расползается страх, что он приехал сюда за Мишкой, за моим – только моим – сыном. – Слышал, тяжело пришлось во время родов, кесарево экстренное делали. Говорят, мальчишку твоего еле вытащили. Как он, кстати, живой? - Живой, - у меня сдавливает горло, и я банально боюсь повернуться к нему лицом. А вот Юру видимо мой ответ не устраивает, потому что он резко дергает меня, заставляя встретиться с ним взглядом. - Ну и как тебе новая роль, справляешься? – его издевательские слова звенят в ушах, болью отдаваясь по всему телу. – Или уже поняла, что без меня ничего не стоишь? Что сама по себе ты ничего из себя не представляешь? Что ты никто! Это я тебя вытащил, я! Кто ты сама по себе, а? Скажи мне! Он нависает надо мной, и я съеживаюсь, боясь даже пошевелиться. Мне страшно, больно и слезы, которые я безуспешно сдерживаю, катятся по щекам. Заметив это, Юра мерзко улыбается. - Так я и думал, - самодовольства в его голосе столько, что мороз прокатывается по коже. – Ты ничего не можешь сделать без меня. Ни родить нормально, ни жить. Видимо, отец ребенка тоже от тебя сбежал? Или ты его, как и меня, использовала и выкинула, да? Кто он! Отвечай! В какой-то момент мне кажется, что он ударит меня. Колмогоров уже заносит руку, и я успеваю зажмуриться в ожидании удара, но ничего не происходит. - Я отец её ребенка, - я широко распахиваю глаза при звуке знакомого, твердого, с ноткой холодной ярости голоса. – А ты – пошел вон! - Вот так значит, да, Наташенька? – кажется, Колмогоров даже стал меньше ростом под взглядом Андрея, но все еще продолжает храбриться. – Не знал, что ты не только бесхребетная, но еще и шлюха. Сама-то хоть знаешь, от кого сына родила? Я просто задыхаюсь от боли, от ужаса, но Лазарев просто скручивает Юру одним неуловимым движением и выводит его из кухни. Я слышу их голоса – гневный, но постепенно затихающий голос Колмогорова и тихий, так что я не могу различить слов, голос Андрея, - но нервы сдают, и я просто оседаю на пол, заходясь в рыданиях. Слова Юры звенят в душе, сплетаясь с моими собственными мыслями, и мне кажется, что я ломаюсь, рассыпаюсь на части, задыхаюсь… *** Страх, который овладел мной с той самой секунды, как я увидел распахнутую дверь Наташиной квартиры, разросся до гигантских масштабов, когда я услышал громкий голос Колмогорова. Мне кажется, никто из них даже не заметил моего появления, но то, что я пришел вовремя - очевидно. Я хоть и хирург, но военное прошлое еще помню, поэтому выставить этого… придурка из квартиры становится делом пары минут. На его вопли, быстро теряющие силу и пафосность, не обращаю внимания, потому что перед глазами все еще стоит испуганное, растерянное, перекошенное от боли выражение лица Наташи. В коридоре останавливаюсь, чтобы умерить дрожь в руках и не сорваться. Я не могу сказать, что считал Колмогорова царем и Богом, но то, что он окажется таким подлецом я даже представить не мог. Услышав сдавленные стоны, отбрасываю в сторону все мысли, во многом нецензурные и не достойные врача, и бегу в кухню. Наташа сидит на полу, задыхаясь от рыданий, и мое сердце обрывается. Не могу видеть её такой, и все сильнее ненавижу человека, который сотворил с ней подобное. Порывисто тянусь к ней, мгновенно принимая в свои объятья и позволяя ей уткнуться мне в шею. Сил у неё практически нет, объятья, в которых она меня сжимает, слабые и какие-то отчаянные. - Тише, тише, - пытаюсь укачивать её на руках, но она начинает вырываться, и мне приходится крепче её сжать, отметая все попытки вырваться. – Успокойся, успокойся я тебе говорю. Тебе сейчас нельзя нервничать, слышишь? Подумай о себе, подумай о Мише. - Он… он прав… - между всхлипами выдавливает Наташа, и я очень жалею, что не разбил морду этому ублюдку. – Я же ведь всегда, всегда при нем была. Я как только поступила, так всего боялась. Боялась, что буду хуже других. Боялась, что буду лучше других. Боялась, что выберу неправильную специализацию. Я даже вида крови боялась. Наташа, наконец, позволяет мне поднять себя с пола, и я, не теряя времени, переношу её в спальню. Она вся дрожит, и я понимаю, что сейчас её нужно уложить под одеяло, проверить пульс, давление, напоить горячим чаем, а еще лучше вколоть успокоительного, но один взгляд на её лицо заставляет меня отбросить в сторону все попытки быть врачом. Поэтому я прижимаю её к себе покрепче, сажусь на кровать, укутываю нас обоих в одеяло и позволяю ей просто выговориться. - Я ведь когда его встретила, мне так хорошо стало, - продолжает Наташа, вздрагивая. – Он ведь все за меня решал. И тему дипломной работы, и тему диссертации. Где мне работать, с кем работать, над чем работать. Я впервые чувствовала себя нужной, любимой, уверенной в себе. А на самом деле… на самом деле я была идиоткой. Я была такой идиоткой… Наташа продолжает что-то рассказывать, постепенно успокаиваясь, а может, просто теряя последние силы. Я баюкаю её, как совсем недавно баюкал её сына, прикасаясь губами ко лбу, выслушивая путаную историю её жизни. Она рассказывает про мать, которая умерла, когда Наташа была еще девчонкой, про отца, который не знал, что делать с подростком, про Москву, про все на свете, потому что ей нужно просто выговориться. Ей необходимо говорить, потому что иначе она сломается, замкнется и навредит не только себе, но и Мишке, которому нужна сейчас больше всего на свете. Через некоторое время Наташа затихает, расслабляется и засыпает, и я перекладываю её в кровать, укрываю и некоторое время просто наблюдаю за ней. Снова вспоминается та ночь, когда она отходила после операции. Она была такой же слабой, бледной, с запавшими щеками и учащенным, тяжелым дыханием. Пока проверяю ей температуру, пульс, шов и грудь – не хватало сейчас только воспаления – думаю о том, как можно считать врачом человека, который сознательно доводит только недавно пережившую преждевременные, сложные роды женщину до нервного срыва. Почувствовав, что она полностью расслабилась и крепко уснула, иду на кухню готовить чай, и только тут вспоминаю о пакете с продуктами, который я выронил сразу на входе. Чертыхнувшись, устало провожу рукой по лицу и иду искать фрукты и сок. Понимаю, что могу сейчас сбежать, оставив Наташу с её проблемами и демонами наедине, подальше от всего этого, но лишь плотно закрываю дверь и иду спасать продукты. Я уже сбегал, и к чему это привело? Что там спрашивала Наташа, нашел ли я, что искал? Нашел. Нашел и никому не позволю забрать это у меня. И пусть Наташа брыкается, убегает и посылает меня к черту, но теперь я никуда не уйду. Уже однажды послушал её, теперь пора слушать Мишку, он у нас в вопросах любви дока. Пока чай заваривается, делаю несколько звонков в больницу, чтобы убедиться, что Мишка в порядке. Хорошо еще, его не было здесь во время этой чудовищной сцены. Руки сами сжимаются в кулаки, а глаза цепляются за бумаги, разбросанные по столу. *** Голова со сна кажется тяжелой, и в первый момент я даже не понимаю, где я. Мысли путаются, не могу понять, что из воспоминаний правда, а что из них сон. С трудом превозмогая боль в животе и груди, выползаю из кровати. Хочется пить, нестерпимо хочется пить. А ведь еще надо к Мише… Да, да, скорее надо ехать к Мише. Шлепаю босыми ногами по полу, но останавливаюсь в дверях кухни, завидев широкую мужскую спину. Становится безумно стыдно, и даже появляется желание сбежать, но я не делаю этого, потому что это последний шанс. Шанс на свое маленькое женское счастье, потому что если Андрей сейчас уйдет, у меня останется только Миша. И я действительно пойму, если после той сцены, что застал у меня дома Лазарев, моего взрыва и всех этих откровений, он развернется и уйдет из моей квартиры и жизни, навсегда забыв мое имя. Но Андрей просто оборачивается, улыбается мне, и я понимаю, как ждала этой улыбки. Такой простой, чуть кривоватой, но такой нужной мне улыбки. - Как ты? – интересуется он робко. - Спасибо тебе, - хриплю я, пытаясь вложить в эти слова все, что чувствую, потому что объяснить это словами у меня вряд ли получится. - Андреевич он будет, Андреевич, - словно в ответ на мои разбегающиеся во все стороны мысли, говорит Лазарев, и я снова кидаюсь в его распахнутые объятья. - Я думала, ты это просто так сказал, - шепчу я, а Андрей в ответ лишь крепче прижимает меня к себе. - Пираты всегда держат свое слово, веришь? - Верю, ты даже представить себе не можешь, как сильно я тебе верю. В ответ он просто целует меня, прижимаясь покрытой щетиной к моим щекам и стряхивая с моих ресниц слезы. - Михаил Андреевич… правда хорошо звучит? Я киваю, еще и еще раз, но так и не нахожу слов, которые нужно сказать. Я просто верю, и вижу, что Андрей тоже верит. Не важно, в меня, в Мишку или в самого себя, но он верит. А это сейчас самое главное.