Болячки

Заболеть в середине лета – глупее не придумаешь. Это, конечно же, не от времени года у персонажей игр зависит, но всё равно было противно. В автоматах сезоны не сменяют друг друга, зато вот за толстым стеклом царила жара, душащая, безжалостная – а чем ещё объяснить, что посетителей в игровом зале стало в разы меньше, и он даже закрылся на две недели вроде как на технический перерыв? А дети будто и не протестовали, только изредка возникали яркими полупризрачными сгустками у едва видимых закрытых дверей, останавливались на пару мгновений и снова тащились дальше, по каким-то своим делам. Было бы, наверное, интересно почувствовать жару, растворяющую каждый пиксель тела, жестокую, кусачую, беспощадную, но Ральф об этом никогда не задумывался. Ему вполне хватало обычного, порою даже прохладного вечнозелёного лета родного автомата, в котором сезоны никогда не мелькали и лишь потому чисто теоретически могли заинтересовать. А вот Ваниллопа томилась бескомпромиссно и до угрюмости. Её почему-то – может, из-за малого возраста – интересовала вся эта вереница времён года, а собственная родная теплынь «Сладкого Форсажа» надоедала до истерики. Не хватало этих участков рыжей мармеладной осени, насквозь пропитанной кленовым сиропом и пропахшей корицей, этих утешающе-морозных холмов из мороженого, в которых, впрочем, новоиспечённая мисс президент терялась как по графику каждую свободную среду. Всё равно, бывало, бродила угрюмая по полупустынным липким коридорам замка, такого непривычно-большого после родной пещерки с постелькой из фантиков, и испытывала свой дар находить с первого раза самые обидные прозвища на каждом встречном-поперечном. Её уже сторониться стали, и Ральф опасался бунта, каждый вечер ворча привычно слушающему молчаливому Тапперу всё, что думает о своей не в меру увлекающейся подружке. Поэтому даже обрадовался, когда она прискакала первым утром нежданных двухнедельных каникул довольная и весёлая, как прежде. Ой, надо было насторожиться, надо было, но дёрнул Турбо спросить малявку, с чего это она такая довольная… Впрочем, и так бы выложила, повизгивая от восторга между словами, поглядывая – озорно, подначивающе, с надеждой. Ох, как плясали карамельные черти в тот день в её хитрющих глазах… И с первого слова Ральф пропал. Да что там – раньше даже, только увидел, только осмелился улыбнуться этому маленькому чудовищу спросонья, протирая огромным кулаком упрямо закрывающиеся глаза. Ну как не радоваться новому дню, если в гости нежданно-негаданно прибежала лучшая подруга, что ей есть вообще куда прибегать, есть куда пригласить… Подушки были мягкие-мягкие (утопая в них, Ральф почти забывал, как до этого засыпал на отчаянно-острых кирпичах), из приоткрытой форточки доносился легчайший аромат сваренного кем-то из соседей кофе, утро обещало новые радости и улыбки. Расслабился, ну. Сходить… э, куда? В ну-почти-соседнюю игру, в которой всегда зима и мягкий пушистый совсем не сладкий снег? Да не вопрос, дай только умыться. Пошёл за ней, снова, слепо-доверчиво и упрямо, как в тот – первый – раз, когда ещё не знал, к чему эта сделка с маленьким дитём глюкозы приведёт, как тяжело будет строить мосты и следовать всюду, оберегая от бед, так и жаждущих свалиться на лохматую чёрную головёнку. Не идти? Как можно не идти? Это стало привычной ничуть не менее прочих частью жизни. А в первый раз ведь только из-за бешеной отчаянной надежды, что ещё можно вернуть драгоценную медальку, всё случилось. Только из-за неё. И не жаль совсем, потому что… ну просто это Ваниллопа. С ней всё весело и интересно, даже самые безнадёжные ситуации приобретают неуловимый и несравнимый ни с чем оттенок отчаянного веселья. Можно и пройти пол игрового зала до таинственной заснеженной игры, и залезть в неё, нагло, без приглашения, и играть в снежки под серым (таким повседневным в реальном мире, а здесь – удивительным и невиданным) небом с громким хохотом, визгами-писками, без нормальной тёплой одежды (да и откуда бы её взять?), и удирать от стаи воинственно настроенных местных белых медведей. - Ральфи, туполобик, ты только взгляни, какие у них когтищи! Спорим, такой быстрее тебя смог бы сломать дом из твоей игрушки? Спорим?! Нет, ты только представь, как бы удивились эти твои кругляшики, если бы вместо туполобика обыкновенного их жилище пришёл бы крушить такой вот белый мишка! - Заткнись и беги! Однако если и есть что-то, что с Ваниллопой делать не весело, то это болеть. Вот уж наслушалась мисс президент за первые два дня упрёков и ворчания, начиная ласковыми укорами и заканчивая криками на самой высокой ноте! Феликсу даже жалко её было – таскал конфеты коробками и сурово поглядывал в сторону друга. Кекс рядом с мастером притворялась милой и до слёз обиженной, восклицала «Да как ты можешь такое говорить!», прятала глаза и хлюпала носом – а за спиной добродушного строителя показывала язык с ехидной ухмылочкой. Нет, они не злились. У друзей это так принято – кричать друг на друга, сражаться подушками, вместе падать и жаловаться медсёстрам на ухудшающееся только самочувствие, хихикать над их ворчанием, что, пожалуй, они вполне могут на денёк вспомнить, что обычно сражаются с зомби, и принести в больницу парочку бензопил – может, хоть так станет чуть-чуть потише. (Чем только не занимаются персонажи этих новомодных игр!) Друзья так делают всегда. Что, впрочем, не отменяет наличия серьёзных друг к другу претензий. Персонажи игр вообще болеют до странного редко, а это был ещё и какой-то вредный цепкий вирус, который не убивался даже молотком Феликса и отказывался исчезать. Ральф с Ванилопой даже пробовали (каждый в своей игре) умирать, но воскрешение облегчения не приносило – только ещё больше соплей и ещё выше температуру. Больниц не было – вернее, была одна, с окровавленными простынями и суровыми, закалёнными в бесконечных боях с зомби медсёстрами (хоть немного умеющими лечить, что важнее прочего было в тысячу крат). Туда и легли. Кровь не казалось страшной, когда голоса понижались до шёпота, а температура повышалась до жуткого. Ваниллопа сминала простыни и беззвучно плакала в лихорадочных диких снах, её крошечная фигурка на огромной больничной койке казалась ещё меньше, почти пылиночкой, а ручка, сжимавшая крепко каждый наполненный бредом миг огромную лапищу Ральфа (вернее, только большой палец – больше было просто не ухватить), будто бы расплывалась, таяла. В такие моменты громила всё чаще вспоминал, как радость, бывало, плавящимся воском стекала с маленького лица, как на него возвращались краски, как оживлённо блестели глаза, когда в голову приходила очередная безумная идея, как танцевали в них карамельные черти, и (что было всего важней) как отчаянно и бесстрашно, не дрогнув, Ваниллопа его спасла, когда не за что было схватиться, и небеса увлекали в бездну. Ему тоже было непросто, и порою только мысли о такой доверчивой, ехидной, вредной, такой необходимой пожизненно маленькой девочке возвращали в реальность, заставляли не засыпать. Воспоминания того времени остались в голове кусками, лохмотьями, обрывками. Кажется, Феликс все ночи подряд дежурил у коек и лишь изредка сменялся своей привыкшей не спать женой. Кажется, приходил Джино и просил прощения за былое, резко, смято, уставившись в одну точку и судорожно стараясь не всхлипнуть. Кажется, время застыло и обвалилось. *** А однажды утром, когда давно уже верилось, что вся эта пытка никогда не закончится, Ральф проснулся и понял, что ему лучше. Пусть пока ненамного, пусть слабость навалилась жутко, едва давая поднять руку, но было холодно и просторно в палате, а откуда-то издалека снова пахло свежесваренным кофе и немного мятой. И волосы поднимались дыбом, и свежесть прошивала каждый пиксель тела, заставляя вдыхать до предела. Ральф снова чувствовал себя здоровым. Ваниллопа раскинулась на кровати так, что почти всю её заняла. Чёрные, не собранные в привычный хвост волосы чёрными нитками двоичных кодов вились по подушке, а часть их даже каким-то чудом очутилась в маленьком полуоткрытом рте. Крошечный носик мило посапывал, ловя запахи и их оттенки, буквально крича о том, что его хозяйка скоро проснётся и засыплет мир потоком прямолинейных колкостей. Но пока она выглядела беззащитной и совсем здоровой. Нежность, затапливающая до самых потаённых уголков – это несколько непривычно и неудобно, особенно если ты здоровенный лохматый злой персонаж игры. А Феликс дремал на стуле. Видимо, ночью он пытался читать – книга валялась рядом, на полу, а непонятно зачем надетые очки съехали к самому кончику носа, готовясь упасть. Мастер выглядел уставшим и печальным, и у Ральфа снова зачем-то ёкнуло сердце. Это было так непривычно – осознавать, что есть друг, который не спал ночей и сидел у твоей койки, может, даже читал вслух, может, даже звал по имени и плакал, спрятав лицо в лежащих на коленях ладонях. Это не было похоже на воспоминание, но отчего-то на вычищенной блестящей плитке пола палаты на самой середине лежал покусанный карандаш, обычно всегда торчавший из-за уха Феликса. И, кажется, Ральф провожал его тяжёлым взглядом, когда он съехал вниз, с громким звоном-стуком упал и прокатился до своего настоящего местоположения. Друг открыл припухшие голубые глаза как по команде, отвлекая от лишних размышлений, не давая глупое вспоминать. И жадно, спросонья всмотрелся в громилу, будто желая удостовериться, что это не продолжение сна. Затем улыбнулся – робко, смешно, помято – и порывисто обнял руку, окружив её запахом крепкого чая и уютным, родным теплом. Это казалось правильным и привычным, будто всегда так было, каждый час до этого, каждый миг. Ральфу раньше думалось, что между добрыми и злыми взаимопонимание невозможно, но прямо тогда, в той светлой, прохладной, просторной палате не было добрых и злых, не было хрупкого равновесия, была лишь радость, разливающаяся бурной пенящейся рекой арбузной весёлой газировки, покрывающая всё на своём пути. - Эта болячка прошла? – отчего-то громким шёпотом прозвучали обычнейшие слова этим прекрасным утром, а Ральф, вместо ответа, задумался над их смыслом. Почему «болячка»? Почему такое смешное слово, будто взятое с потолка, будто даже неподходящее и глупое, но определённо прошитое чем-то большим, неким глубинным смыслом. Так или нет? Что бы там не говорили, глупым Ральф никогда не был. И он понял, что это не только про вирус, не только про изматывающий жар, но ещё и про одиночество – злое, безжалостное слепое, выпивающее до капли. Про то, былое, про ту тупую скрытую горечь, про те редкие разговоры, про жизнь, одинокую и смешную - прошло ли? Почему сейчас? Неужели мучался каждый миг беспамятства товарища, что не спросил, не вспомнил, не произнёс. Неужели ему – идеальному, прекрасному, доброму – было стыдно и виновато? Это всё казалось бы и смешным, если бы не отдавалось всё ещё глухой болью в самых дальних уголках души, не щемило в груди. Ральф смотрел Феликсу прямо в глаза. - Не совсем. Но определённо лучше, чем было. Это было правдой для обоих случаев. Солнце хлынуло в палату, затопив её до самого дальнего уголка, разбудив Ваниллопу. Спросонья тихий, но уже стремительно крепнущий звонкий голосок прозвучал отчего-то тревожно, почти испуганно: - Туполобик? Ральф вдруг вспомнил, что она ни на миг не отпускала его палец все безумные и обрывочные дни лихорадки, и улыбнулся, глазами, капельку, прежде чем ответить в привычно-грубоватом тоне: - Малявка? - Я… - почему-то запнулась вдруг Ваниллопа, но лишь фыркнула и закончила быстро, будто удивляясь своей собственной глупости, - Я просто вдруг подумала, что тебя нет. - Ты же сжимала мой палец. - Да... палец, - Ванилопа хмыкнула и отвернулась, оборвав разговор. В воздухе осталось витать смутное ощущение недосказанности, а Ральф подумал, что, может, «нет» было не в том смысле, что он куда-то ушёл ногами. Подумал – и ему ещё сильнее обычного захотелось прижать вредную девчонку к себе, чтобы никогда не отпускать. *** Посетителей было так много, что их лица расплывались в одно сплошное яркое пятно сочувствия и заботы. Феликс улыбался и говорил, что все те пять дней, пока больных трепала лихорадка, этот поток сдерживала Тамора своим холодным взглядом. Правда Ральфу больше представлялось, как сержант поигрывает бластером и время от времени (просто ради профилактики) делает выстрел в воздух перед толпой немного испуганных зевак, но об этом он предпочёл промолчать, чтобы не задеть чувства мастера. Что самое удивительное, навещали не только Ваниллопу. Ральф, не привыкший к такому вниманию, поначалу чуть не на стенку лез, но после немного пообвык, освоился. Все персонажи его игры прибрели как-то погожим днём и заполнили собой всю палату, не оставив свободного места для бесконечного потока Ваниллопкиных подданных, стремящихся убедиться, что у их мисс президент (которую все эти леденцы на палочках и печеньки упрямо называли принцессой, доводя тем самым до бешенства) всё прекрасно каждый миг. Мэри принесла торт, огромный и сказочно вкусный. Самое важное, на нём был не только многоэтажный дом, но ещё и посёлок новых жителей, и сами новые жители, и Ральф – теперь уже добрый и улыбающийся. А начинка была мятная - любимая. И никакого шоколада! Джино, хмыкнув, прочитал огромное пожелание выздоровления, составленное всеми жителями, и от себя добавил что-то тёплое, ласковое. Затем все ушли. Палата показалась непривычно-большой и пустынной. Одиночество почему-то навалилось снова. Но тут вошёл Феликс, приведя за собой толпу сластей, и Ральф радостно болтал с ним ни о чём, пока Ваниллопа, ничуть не скрываясь и не стесняясь подчинённых, воровала по кусочку торт, а печеньки-леденцы-мороженки хлопали каждой её удачной попытке. Правда потом посетителей стало как-то уж слишком много, и они здорово надоели, хотя казалось, что это не может надоесть никогда. К Ральфу теперь не ходил почти никто – лишь из злодеев каждый день наведывался кто-то один, просто посмотреть и похлопать по плечу, а вот Ваниллопа продолжала страдать от массовых наплывов своих подданных. Уж она на них и рычала, и ворчала, и даже достала откуда-то из глубин своё, казалось, забытое на время болезни ехидство, но ничего не помогало. Может быть, только извечное «Голову с плеч!», но им гонщица пользовалась как-то редко, осторожно, будто боялась, что от одних только слов приговор сам собой приведётся в исполнение. И никогда не говорила «Я хочу побыть одна!» Ни разу. И как-то призналась ночью, когда запрограммированные создателем игры на века звёзды светили извечно-ярко, а луна улыбалась и хохотала: - Ральфи, знаешь, я иногда боюсь, что они уйдут насовсем. Ну день я буду одна, ну два – а дальше уже не выдержу. Раньше бы я смогла, одна бы скакала гордая, самодовольная, а сейчас нет. Уже привыкла, что они все рядом суетятся, бегают, улыбаются. Иногда мне кажется, что я без них всех умру. Только ты не говори никому, ладно? И Ральф поклялся не говорить, приобнимая подругу в ночной свежести, и долго-долго рассказывал ей о том, как тоже жил когда-то один, как поскуливал и зарывался в кирпичи на своей помойке. А Ваниллопка молчала тысячу вечностей, хлюпая носом, но потом сказала кое-что очень взрослое. - Это как болячка, туполобик, понимаешь? Об этом лучше не вспоминать, мы тогда заражаемся только больше, и всё становится сложней. Все болячки лечатся, ты же знаешь? Вот и мы когда-нибудь будем здоровы от всего. Только не вспоминай. Веришь мне? И Ральф поверил, слепо, без тормозов, потому что это была Ваниллопа, и, когда не понимал никто, она всегда была рядом. И лучше не вспоминать. Теперь всё лучше. Все болячки лечатся. И твои, Ванилопа, и его когда-нибудь, поклянись. А когда вирус наконец отступил, и относительно свежие запахи больничного двора окружили со всех сторон многообещающим коконом, Ральф улыбнулся Феликсу, предложившему вдруг быть шафером на их с Таморой свадьбе, и понял, что уже почти совсем здоров.