На выдохе.

Пейзаж за окном был настолько типичен и привычен, что сливался в один сплошной поток, не способный привлечь внимание уставших, прикрытых глаз. Сидела на первом месте. Не спала и не бодрствовала, а была на границе между чем-то зыбким, окутывающим и засасывающим. Находилась там постоянно, привыкшая к тому, что является недошедшей, половинчатой, несуразной в этом никчёмном, трясинном мире. Уже давно, слишком давно Карин не любит заглядывать внутрь себя, ведь заглядывая, становится только хуже. Заглядывая, она не видит ничего, кроме бездонной, серой, затягивающей пустоты. Не могла, не умела заполнить её и задыхалась в порывах, в панических приступах отчаяния, слишком чётко, слишком остро и ясно понимая, что излечиться, регенерировать у неё не получится. Не получится, сколько бы она ни пыталась, заглушая, пытаясь заглушать, предпринимая время от времени обречённые на провал попытки вырваться из кокона липкой, окутывающей, замуровывающей пустоты. Пыталась, пробуя улыбаться искренне, пробуя смеяться заливисто, пробуя радоваться яркому свету, пусть и обжигал он её и хотелось зашипеть, спрятаться, уползти в нору, зализывая ожоги. Пыталась смеяться с друзьями, которые не видели, не могли увидеть ничего, что иногда, так нечасто, мимолётно проскальзывает во взгляде алых глаз, всегда скрытых за челкой и роговой оправой. Карин пыталась. Карин пыталась и увязала в своём собственном болоте пустоты от сковывающего бессилия. Иногда, временами в ней вспыхивали резкие, яркие вспышки желаний, почти маний. Пыталась приблизиться, пыталась разбить барьеры, пыталась сделать хоть что-то, с остервенением пробиваясь сквозь гранитную стену, но не нанося ей никакого урона. Прекрасно, чересчур ясно осознавала, что не выйдет у неё ничего, да только верить в это не хотелось до слёз, до душащих спазмов в горле и горячей влаги на глазах. Она кричала через закрытый рот, почти умоляя, почти выпрашивая хоть осколок, хоть ошмёток веры в неё, в Карин, глупую, никчёмную Карин, по какой-то неизвестной причине посчитавшую, что способна на нечто большее, чем механическое, мёртвое существование. Она искала эту веру, этот крохотный кусочек веры в себя и не находила. Не находила его ни в лицах друзей, пряча свой затравленный взгляд за смехом над собой же. Не находила его ни в глазах родителей, получая только красноречивое молчание и отведённый в неодобрении взгляд. Читала всё это в глазах людей, которые были опорой, которые должны были помочь ей выжить, да только не хотели, не умели этого делать. Карин видела это, видело слишком отчётливо. И принимала, замолкая на полуслове, отводя глаза, в коих плескалась колючая обида и горькое, ослепляющее отчаяние. Карин искала. Искала кого-то, кто бы помог, кто бы вывел или хотя бы попытался вывести её из того лабиринта без входа и выхода, в котором она плутает так долго. Искала, заглядывая нетерпеливо в лица прохожих, и разочарованно отводила взгляд. Не то, не то, не то… Всё не то. Карин ненавидела себя, презирала себя, абсолютно не дорожила собой. Но где-то глубоко, так глубоко, что и не достать, под слоями осколков и обломков надежд и иллюзий, жило или доживало уже желание быть необходимой кому-то. Кому понравится её рыжий волос, кому-то, кто не захочет отводить взгляд от её лица, желая впитывать всё, что она имела возможность отдать. Карин знала: найдись хоть кто-то, кто проявит к ней живой, неподдельный интерес - она не отступит. Не сможет отступить. Знала, что, как наркоман, будет нуждаться в этом человеке, ломаясь и сгибаясь, если не будет его рядом. Не будет рядом того, кто хваткой сильной сожмёт плечи грубо, обидно почти прикажет остаться рядом. А она не ослушается, готовая буквально умереть, только бы быть нужной тому, кто захочет, кому будет хоть немного, но важно, что она, Карин, чувствует. *** Они познакомились на заброшенке, случайно встретившись на крыше дома. Она увидела его спину, чуть сутулую, и белобрысую голову с хвостиком на макушке. Он стоял на самом краю и курил, как потом она узнала, когда он развернулся к ней полубоком. Тогда, наблюдая за ним и изучая его острый профиль, Карин уловила в его фигуре что-то обречённое, уставшее, что–то такое близкое ей самой. Она не могла, не хотела уходить и стояла на крыше, продуваемой всеми ветрами, наблюдая за этим незнакомцем, медленно замерзая и вскоре уже совсем не чувствуя пальцев рук. Незнакомец то ли не замечал, то ли не хотел замечать её. Давно уже выкурил сигарету и, засунув руки в карманы джинс, смотрел вдаль, ухмыляясь чему-то, что было ведомо только ему. Карин не знала, сколько они так простояли, но она, совсем не отдавая себе в этом отчёт, сдвинулась с места и направилась на другой конец крыши, испытывая неимоверное желание закурить. Затянуться глубоко, тяжело и выпускать дым медленно, чувствуя, как он окутывает лицо, и полностью, пусть на несколько секунд, раствориться в нём. Курила она нечасто, но иногда, совсем редко, ей хотелось этого до жжения в пальцах и горечи в горле. Парень перевёл взгляд на неё и совсем не удивился, только изучающе смотря. Карин выдержала взгляд спокойно, полуприкрыв глаза, и задалась вопросом, уместно ли сейчас попросить сигарету. Диалог у них не начинался долго. Он вскоре устремил свой взор на свинцовое небо и совсем не обращал внимания на рыжеволосую девушку, что опёрлась на шаткие перила на краю крыши. Карин молчала тоже, спокойно размышляя о том, что чувствуют люди, спрыгивающие с огромной высоты, летящие в свободном полёте. Жалеют ли они? Думают ли о том, что все их проблемы решаемы, кроме той, что они падают с крыши? Мало кто может рассказать ей об этом, да и она не стремилась докапываться до истины, подозревая, что ответы не так уж и важны. Просто иногда, особенно серыми днями, её посещали мысли, зачем она живёт, если вкуса у жизни она не чувствует. Возможно, в мироздании много кругов, да только её не на тот занесло? Совершить переход реально, да и возможностей предостаточно, но что-то незримое удерживало её от этого шага, не разрешая поддаться такому противоестественному интересу. Голос раздался неожиданно и был громким, даже звонким, на этой крыше. - Как тебя зовут? Карин оглянулась слишком резко, чуть не оступившись на мокром бетоне. - Карин, - ответила спокойно, словно ждала вопроса и неожиданностью для неё это не было. - Суйгетцу, - в свою очередь представился парень и усмехнулся, обнажая острые зубы. Так произошло их знакомство. По всем правилам они не могли общаться. Он вечно изводил, подкалывал, надоедал... И оживлял. Она вечно огрызалась, сыпала проклятиями и замахивалась кулаками. Они часто гуляли по старым домам и временами оставались на ночь друг у друга, предпочитая не выяснять статус их отношений. Так было проще, так было спокойней. Это продолжалось долго, и ничего не менялось, вот только что-то душило Карин, когда видела его случайно с кем-то из девушек, да хотелось скандал устроить, когда в очередной раз они оставались у него. Он только язвил как всегда и высмеивал её глупость, увиливая от ответов. Но прекрасно помнил, как сбил кулак в кровь, увидев Карин с тем черноволосым парнем. Это мелочь, это ерунда, это не значит ровным счётом ничего. Так проще. Выкуривая сигарету на той самой крыше, он принял решение уехать. В этом городе он умирал, если уже не умер, задыхаясь от скуки и безысходности. Город засасывал, опутывал цепями и отравлял безвыходностью, ослеплял серостью. Только её волосы, яркие, слепящие, обжигающие, заставили его в тот самый день не шагнуть в пустоту, докурив последнюю сигарету. Он помнил, как заметил её, стоящую у лестницы, смотрящую на него спокойно, отрешённо, и что-то похожее на интерес зашевелилось в нём. Тот день повлёк за собой много последствий, да только к чему привело всё это, он не знает. Не знает, кто они, да и нужен ли он ей, этой ощетинившейся дуре. Она никогда не давала ему, Суйгетцу, поводов для того, чтобы понять, нуждается ли она в нём. Не мог увидеть этого, слишком привыкнув быть отвергнутым, лишним всегда и везде. Он принял, что уехать отсюда - означает забыть, если забыть её, яркую и не похожую на других, возможно. Последняя сигарета выкурена, решение принято. *** Карин выдыхала холодный воздух, сжимала, или пыталась сжимать ледяные пальцы и прикусывала губы до крови. Карин смотрела куда-то вбок и щурила глаза, старательно не смотря на парня, стоящего перед ней. Карин чувствовала комок колючий в горле и боялась издать звук, подозрительно похожий на всхлип. Карин моргала часто, чувствуя, что влага всё-таки появилась и готовится оросить её щеки горячими потоками, уличая в слабости. Карин была в отчаянии. На платформе горели фонари и шёл снег, заметая следы редких пассажиров, стремящихся скрыться в вагонах. Вечер поздний; и чувствовалось что–то тяжёлое, что-то гнетущее в этом вечере - почти ночи, повисшее и придавливающее к земле. Два человека, молчащих и смотрящих почти друг на друга, почти глаза в глаза, умирали. Два человека умирали, засыпаемые хлопьями снега, и гудки поезда были поминальным маршем по ним. На платформе было малолюдно, а значит похороны обещали быть скромными, тихими и совсем не запоминающимися в своей простоте и обыденности. Карин чувствовала, что время, отведённое до того, как тот, на которого она так старательно не смотрела, сядет в вагон и растворится в темноте рельсов, обрывая её нить к жизни, подходит к концу. Подходит к концу её шанс, её ничтожный шанс сделать хоть что-то, что может спасти её, их, ускользает, оставляя в ушах лишь эхо тиканья часов. Карин рвалась, хотела что-то - не важно что - предпринять, но помнила, чёрт возьми, она так отчётливо помнила: всё, что она делает, обречено на провал. Разум, почти затопленный до краёв отчаянием и тоской, напоминал, что ничего в её жизни не было нормально. Она, никчёмная, глупая, ущербная, не делала в своей жизни нормально абсолютно ничего. Карин знала это и ненавидела себя сильно, бесконечно сильно. Гудок, прозвучавший сильнее, громче, заставил вздрогнуть, заставил очнуться, заставил сосредоточиться на человеке, так внимательно, почти отчаянно впивавшемся в неё глазами. Карин вздохнула глубоко и посмотрела резко и прямо в фиолетовые, всегда насмешливые глаза, которые сейчас совсем не смеялись. И задохнулась, забыв выдохнуть. Она не верила, не верила, не могла поверить. Он смотрел на неё таким до боли знакомым взглядом, который она столь часто видит в своём отражении. Просящий, отчаявшийся взгляд, умоляющий её, Карин, поверить. Поверить ему, Суйгетцу, поверить в него. Поверить, что он ждёт, ждёт до боли в сердце хотя бы намёка на то, что она скажет ему, просто и без насмешек, что не хочет с ним расставаться. Карин ждала этого взгляда, ждала нужды в себе так безумно, что до последнего не хотела замечать. Она хватала ртом воздух и не могла сказать ничего. Только резко, нервно, отчаянно дернулась вперед, пытаясь схватить ледяными пальцами Суйгетцу не важно за что. За рукав куртки, за шею, за запястье. Только бы прикоснуться, только бы прижаться, только бы отогреться, и не волнует, что за шиворот падает снег. Она обнимала его, почти что прорывая ногтями куртку, и не смогла бы отпустить, даже если бы он её оттолкнул. Она не видела, как он улыбнулся, как не улыбался никогда, обнимая в ответ и вдыхая полной грудью, выпуская дорожную сумку из рук. А гудок прозвучал ещё раз, но как-то тихо, побеждённо, и прохожий, спешащий на практически отправившийся поезд, улыбнулся и проговорил что–то себе под нос. Карин дышала рвано и искала ухо Суйгетцу, желая сказать столь жизненно необходимые что ей, что ему, душащие слова. Люблю. Сейчас и навсегда.