Его философия.

И только боль, что остаётся до конца с тобой, Что возникает без причины, но уйти не мыслит, Пытаясь убежать, который раз напомнит, Что мы с ней теперь единое, теперь родное.

В ней одной, такой хрупкой и холодной, чересчур волнующей и, кажется, совсем не настоящей, заключалась целая жизнь со всеми её потоками слёз на щеках и редкими, но яркими лучами радостных улыбок. Мимолётный взгляд перламутрово-голубых глаз был дороже всего на свете, чем могла щедро наградить судьба после каждого колкого удара в груди. С мыслью о ней не хотелось просыпаться, с ней хотелось жить и наслаждаться каждым вдохом тонкого шлейфа цветочных духов, просто потому что он перебивал все запахи вокруг, наполняя собой каждую молекулу воздуха. Её смех отдавался звоном в ушах при малейшем воспоминании о глупых, переходящих от сотрудника к сотруднику шутках, словно кроме него ничего и не нужно было. Она не влюбляла в себя, но кружила голову и сводила с ума, сама того не подозревая. И этим чувством он мучился уже долгие месяцы, когда не мог сквозь потоки ненужной информации на совещаниях, горбясь и прикрывая направление взгляда папкой, не смотреть на неё и, заваривая две чашки некрепкого чёрного чая с лимоном, не приносить ей одну, ещё горячую, на рабочее место. Он хотел насладиться ею сполна так, чтобы хватило на всю жизнь. А она горячо благодарила и не боялась показать ему свою слабость, когда слёзы сдерживать было уже невозможно. Они были рядом и не чувствовали в себе друг к другу ничего, чему не положено возникнуть между давними коллегами. Она потеряла себя ровно в тот момент, как на столе завибрировал телефон, и металлический голос старшего лейтенанта сообщил об аварии на выезде из города. Хотелось просто проклясть весь мир за то, что ей сначала откуда-то свыше было подарено настоящее счастье, а потом бессовестно забрано обратно, будто она оказалась должницей небес. Ей не отдали сил биться в истерике от горя, глотать горькие слёзы, размазывая по щекам потёкший макияж, и отгонять от себя всех потенциальных помощников и советчиков. Она даже не нашла в себе смелости, чтобы полоснуть скальпелем по запястью и навсегда прекратить свои мучения. Она жила, воображая, что делает это назло кому-то. А он не бросал ей сочувствующих взглядов и слов, он был прежним в выборе чая, времени и места их недолгих разговоров. Он позволял себе крепко обнимать её за плечи, а ей – безмолвно плакать в тонкую ткань рубашки. В его руках яркими вспышками она оживала, улыбалась и твердила, что хочет продлить эту самую минуту настолько, чтобы даже вечности не хватило. Он молчал. Мысли его забегали совсем далеко, где ему больше не нужно было собирать по кусочкам расколовшуюся душу солнечной блондинки, и она, вопреки всем слухам, поднялась с колен и доказала, что может стать сильной. Но всё это было за пределами существующей реальности, и он находился лишь в самом начале проложенной сквозь разочарования тропы. Трудности его не пугали, ведь сам он не раз прошёл через такое, а теперь они были вдвоём. Она всегда слушала предельно внимательно, вглядываясь в каждую морщинку на его лице и замечая, насколько часто дрожат его руки, когда он накрывает ими её замёрзшие ладони и заводит за её ухо непослушную светлую прядь. В его глазах горел тот огонёк надежды, который потух в ней, и ему, наверное, хотелось поделиться им, хоть она и отказывалась, закрываясь ото всех в себе самой. Он не надеялся убедить её в чём-то и отговорить избавиться от нежелания дышать общим со всеми воздухом, он помогал ей принять жизнь такой, какой бы она ни свалилась на её хрупкие плечи. Ему в своё время никто не поведал такую философию, теперь он взвалил на себя роль не то что бы вершителя судеб, а хотя бы путеводителя по её дебрям. - Больно не здесь... – двумя пальцами он касался седого виска и легко массировал его, – а здесь, – ладонь ложилась на левую сторону груди, и под ней то, что должно было болеть, трепетало, как пташка в золотой клетке. Взгляд её становился чистым и наполнялся пониманием, которого он от неё не ждал, а требовал всем разумом. Уподобляясь маленькому ребёнку, повторяющему всё за всеми, она проделывала то же самое ещё несколько раз, вызывая смущённую улыбку на его губах и одобрительный кивок в свою сторону. Она искренне верила, что он наполняет её тело невообразимым желанием быть частью той суматохи, которая разворачивается ежедневно на её глазах, жить в своё удовольствие, скинув с плеч груз прошлого, и улыбаться, совершенно позабыв про слёзы. - А если здесь уже не больно? – она прикладывала руку к его сердцу и пронзительно смотрела в глаза, ожидая в них смятения и бессловесного ответа на свой вопрос. Он опять молчал и, казалось, не хотел озвучивать каждую мысль, посещавшую сознание. Ему было понятно её недоверие и сомнение в той философии, которую он пытался внушать ей вечерами, мешая слова с ароматом любимого чая и тёплыми прикосновениями. Из приоткрытых губ наружу вырывались впитанные за годы нотки отчаяния, и он заваривал ещё по одной чашке себе и ей. - Так не бывает, – он отрицательно мотал головой, останавливаясь где-то позади неё. – Просто ты научилась жить с болью, вот и не чувствуешь её. Она со временем станет ещё меньше, но никогда никуда не пропадёт, – горячим дыханием он опалял чувствительную кожу, грустно улыбался и больше не произносил ни слова. А она, пребывая в граничащем с бредом оцепенении, допивала свой чай и без сна проводила неизвестную по счёту ночь в раздумьях и ожидании следующего дежурства. Эти полуночные разговоры спасали его от близких ощущений одиночества, а ей помогали держаться сильной в болезненные моменты жизни, и оба они нуждались в компании друг друга в равной мере. Он продолжал жадно вбирать её в себя и судорожно ловить каждый взгляд знакомых голубых глаз, словно ничего не менялось с той аварией и смертью всей её семьи. Она продолжала оставаться мечтательницей, которой было комфортно секундно выпадать из реальности и находиться среди выстроенной собственным разумом иллюзии, и не скрывала непонимания в лабиринтах философии, предлагаемой старшим коллегой. Они безумно любили, но не понимали – друг друга или чай.