Где же ты спишь, уничтоженная душа?

Где ты спишь, уничтоженная душа? В каком из миров? В котором из кошмаров? Так громко. Там. Там так громко. В доме их. Яркое солнце бьет в глаза: слепя, заигрывая, заставляя плакать от золотого смеха. Тот смех увидеть можно в солнечных зайчиках, запрыгнувших на курносый нос, на тяжелые шторы и на столы, заваленные рукописями и книгами, оружием и едой. В доме том. Рычание, спорящих друг с другом Ангела и Спайка, дарит покой. То рычание потрогать можно: как двух огромных хищников, лежащих у чьих-то ног – напряженных и расслабленных, диких и прирученных. Ласковых и безжалостных. Самых. Звонкая поступь цокающих каблуков, пронесшейся мимо Корделии, приносит аромат дорогих духов и хаоса. Та поступь вибрирует где-то в груди, кружит в невольном танце – свободном, как мириады звезд на небе. Звезд, что пасть готовы. И взлететь вновь. Стремительный свист двух скрещивающихся клинков, тренирующихся друг с другом Ганна и Коннора, взывает к старой памяти, бегущей вместе с кровью. Тот свист дарит надежду: спина прикрыта, плечо к плечу – не страшно. Не одиноко. Ласковая рука Уэсли проводит по волосам: путая, заплетая кривые косички, превращая кучеряшки в колтуны. Та рука всегда поддержит: даже если тяжело, даже если смертельно, даже если. Непосильно? Обволакивающий голос Лорна вновь и вновь напевает колыбельную, напевает блюз и рок, поп и рэп, напевает в зной, в ливень и в тишине. Тот голос все еще звучит где-то не здесь, где-то дальше, чем дальше. Эхом, отголоском. Последним. Как же громко там! В том доме. В котором. Еще стучат. Сердца стучат. Еще? Она вот-вот. Зажмурится, почти. Почти зарычит и пройдется следом. Почти вынет клинок из ножен, почти взлохматит кудрявые пряди. Она вот, еще чуть-чуть. Почти поет. Если бы я правил миром – каждый день был бы первым днем весны… Она ведь почти. Проснулась? Так где же ты спишь, уничтоженная душа? Где я сплю? Где? …нигде… …больше…