Драма

Драма нарастает исподволь. Ещё вчера она была неприметной точечкой планктона в безбрежном счастливо-синеющем океане; и лишь по вечеру заискрилась, зафосфоресцировала; а потом... А потом эта крупинка огня и фотонов ушла в тяжёлый застоявшийся бархат глуби. И выплыла поутру — белым брюхом битой динамитом рыбы, обломками легкокрылого некогда парусника, склизкими отвратительными клочками буро-зелёных водорослей... Неизбежно. Невозможно.

* * *

Драма нарастает исподволь. Ещё вчера она лишь зарождалась — но на деле существовала в астралах нас ещё до рождения. И вот этот глупый ребёнок, жестокий, гадкий, милый, выбрался наружу через кровь и боль, чтобы убить своих родителей. Убить. Ты видишь, как маленькие эти коготки продирались сквозь толщу плоти и кожи, как крохотные эти зубки кромсали изнутри, как сморщенное это, отвратительное существо пищало, пищи ища?.. Ты видишь. Если наклониться, приглядеться — можно увидеть те же следы, те же раны. Она нас съела. Изгрызла, источила, измучила.

* * *

Драма нарастает исподволь. Ещё вчера этот каркас из белоснежных аркбутанов и контрфорсов, нервюр и колонн был цел; абсолютно. Теперь в багроватой кашище мерно — в такт — колышутся осколочки. Что за фугас, что за взрывная волна прошла по сияющей когда-то громаде этого готического собора, вознёсшегося ввысь, как и миллиарды прочих?.. Наш ребёнок смеётся и вынимает алый кусочек из витража, играясь. Ничего. Он не сделает хуже; он сделал всё раньше. Хуже взрывчатки, хуже смертельной парализующей дремоты алкалоида и сладкого, тёплого, нежного сна в обнимку.

* * *

Драма нарастает исподволь. Я помню: как ещё вчера этот палец совершал круговые движения по орбите маленькой вселенной; как поблёскивал канареечным оперением ногтя, отчего-то не казавшийся безобразным, пусть и маленький, тоненький, слабый, с этим полужалким пятнышком вульгарной яркости... Этим вечером было очень много боли. В профиль. В анфас. И никогда — затылком. Она смотрела сливовой чернотой ночи, складкой простыни моря, что давно умерло и белело трупами рыб; она смотрела из глаз ангела, в крыле которого сквозило отсутствие красного многоугольничка, преломилась ослепительным светом во вздыбленных каменных (?!) рёбрах. Ты помнишь. Даже жаль; лучше бы это забылось. А так — стыдно. Стыдно за отметинки в памяти, как на стволе дерева зарубки: вот три их, глубоких совсем – значит, мы идём по тропе войны, а узенькая и извилистая ниточка вытоптанной травы, протянутая изгибистой колючей проволокой через лес, уже исхожена, пусть и кажется новенькой—свеженькой—нетронутой. Уже таит в себе опасность. Боль. На людей не ставят капканов – но что тогда блестит металлически-остро в конце тропинки?.. Но каков бы ни был лес этот, с его солнечно-песочными переливами, с кардиналом-малиновкой, кружащим в ветвях, с бронзовыми тенями, скользящими в кустах, с тысячью его прелестей и смертей, — он равен тому мёртвому морю. Ну а море молчит. Море мертво.

* * *

Драма нарастает исподволь. Ещё вчера не было этого нароста под кожей, этого уродливого бугорка, взбухшего за пару часов буквально. Ещё вчера он не щерился мириадами зловещих клеток, каждая из которых вполне себе имеет гражданское право отпочковаться от мамаши и отправиться в путешествие по хитросплетениям капилляров и межклеточной вязкой жижки, где-то ещё и приземлиться, присосаться, корни пустить — пока ещё совсем незаметная. Драма, детёныш наш, наросла опухолью, та разродилась метастазой — что ж тут неясного, непонятного, непредусмотренного? Всё ясно. Всё понятно. Всё предопределено. Но... Пускай всё это не должно было кончиться иначе, пускай смерть под тонкой, просвечивающей оболочкой кожи не взорвётся, топор не высечет щепок метки войны, нет! Всё должно было кончиться иначе. Но вышло так.

* * *

Драма нарастала исподволь, постепенно — и лопнула быстро и тихо, точно мыльный шарик. Без шума и ярости. Совсем.