Вдохновение

Тихо скрипнув несмазанными петлями, закрывается старая дверь. Люминесцентная лампа несколько раз коротко моргает, а после, разработавшись, наконец, заливает просторную студию своим бледно-белым светом, разбивая на мелкие осколки кажущуюся стеклянной вуаль полумрака. Светлые блики в тот же миг покрывают собою каждую деталь, составляющую пылающее каким-то неясным и не ощутимым поначалу уютом убранство комнаты. Все веет стариной. Каждая вещь, покоящаяся на длинных настенных полках, будь то неотесанный глиняный кувшин с облупившейся давно уже эмалью или же сверкающий в свете лампы молочник с ювелирной лепкой, украшающей бока, молчаливо хранит в себе какую-то старую байку. Сквозь открытое настежь окно, смешиваясь с резкими запахами растворителя и масляных красок, проникает сюда свежий, дурманящий аромат майских цветов, что распустились не так давно в маленьком палисаде. Здесь тихо. Так, что можно подумать, что кто-то выкачал отсюда все звуки. Но тишину, здесь царящую, невозможно назвать мертвой или зловещей. Нет, она дарует покой, окутывает с головой и греет, подобно мягкому бархатистому одеялу; дает отдохнуть наконец от дневных суетливых шумов, прислушаться к тихому шепоту собственных мыслей. И он любит эту тишину, в ней нуждается. Он слишком устал от глупой суматохи, окружавшей его с самого раннего утра.        Утомленный взгляд темных глаз, скрытых за круглыми линзами очков, будто невзначай, падает на лежащую еще со вчерашнего вечера на старом табурете коробку акварели и прочий художественный инвентарь, расположенный рядом. Что-то неведомое заставляет немедля схватить лист акварельной бумаги. Муза в понимании мастера ничем не отличается от Творца – их обоих нет, и не было никогда. С вдохновением несколько другая ситуация. Он, конечно, не верует в него толком, но и не отрицает его существования. И в эти моменты, когда теплые майские сумерки и тишина играют свою, слышную лишь душе, мелодию, зазывая пуститься в медленный танец, он иной раз все-таки решает пересмотреть свои убеждения. Едва заметная усталая улыбка на какой-то миг искажает идеально ровную линию сухих тонких губ. Художник аккуратно садится за старый измазанный разнообразными красками деревянный мольберт. Тот тихо скрипит, словно приветствует таким образом своего хозяина.       А за оконным проемом, по ту сторону стены, утопая в предзакатных лучах, резвились на улице дети. Мальчишки, человек пять, бегали за мячом, подбадривая один другого, девчонки, то и дело, заливаясь громким звенящим смехом, бурно обсуждали игру, а угловатый подросток неумело наигрывал какие-то старинные мотивы на гитаре. Его это нисколько не напрягает. Шум тот становится уместным аккомпанементом. Он лишь вдохновляется всем этим зрелищем еще сильнее. Переводит взгляд с ребятни на измученный попытками нарисовать «что-то дельное» лист. Еще раз. Даже сквозь затемненные очки видно, как загорается в его глазах детская радость. Кажется, нашлась та незаменимая ничем, последняя деталь, способная, подобно мифическому философскому камню, обращавшему копна соломы в золотые слитки, «заурядицу» превратить в шедевр.       Острый кончик круглой кисти окунается в холодную воду, и тут же выныривает из нее, оставляя на безмятежной доселе глади едва заметные круги. Рука тянется к деревянному футляру для красок, затем к палитре. Мягкий, наполненный краской волосяной пучок неуверенно, как и всегда, касается испещренной карандашными набросками-построениями поверхности бумаги, скользит по ней, оставляя после себя влажный полупрозрачный след. «Сверху вниз», — строго чеканит внутренний голос зазубренное еще во времена обучения в художественной школе правило. — «Охра, бордовый, пурпурный…».       На листе тем временем медленно возникает расплывчатый сумеречный небосвод. На горизонте появляются знаменующие грядущую ночную грозу грузные серо-бордовые тучи с горящими в свете солнца причудливыми завитками краев. Акварель медленно перетекает из одного края в другой, грозясь вот-вот закрасить обозначенный блик, но вдруг, будто в корне изменив свои планы, нехотя возвращается обратно. Все подчиняется здесь странным, противоречивым во многом и зачастую неясным даже самому художнику законам. Порою даже различимая с первого взгляда оплошность может сыграть на руку. Раз от разу, мазок за мазком, неуклюжие размытые силуэты становятся все объемнее. Мирок на листе наполняется все более мелкими деталями, оживает на глазах. Мастер будто обретает вдруг второе дыхание. Рука сливается воедино с кистью. Он видит и чувствует каждый миллиметр работы. Пропускает сквозь себя мельчайшие, едва уловимые линии. Кисть все быстрее и увереннее перемещается по поверхности бумаги. Будто танцует под льющуюся с улицы музыку. Мальчишка с гитарой, кажется, вошел во вкус. С губ невольно срываются слова той песни. В эти моменты художник действительно понимает, что живопись являет собою нечто гораздо большее, нежели просто хобби. Да и кто придумал это короткое и неказистое слово? Рисование становится чем-то жизненно необходимым, как пресловутые воздух и вода; взмах кистью для него теперь сродни в чем-то врожденному безусловному инстинкту. Он и не замечает уже что работа подходит к концу. Возможно, и не хочет этого замечать. Он упивается ей. Жадно вглядывается в свой источник вдохновения, надеясь найти что-нибудь еще. Вот прорисована ребятня, озолоченная бликами, вот тот юный гитарист, деревья, мелкие, но немаловажные детальки старых домов с замшелой черепичной крышей и…       …Конец. Добавлять больше нечего, а лишнее, вопреки некоторым теориям, работу не украсит. Он нехотя кладет кисть на место и выходит из-за мольберта. Смотрит на картину, подытоживая, выискивая собственные ошибки, дабы хоть немного продлить удовольствие, вызываемое процессом работы. Но, видимо, сегодня этому не суждено случиться, ибо выполнено все безукоризненно. Мастер доволен своей работой. Внутри не сказать, что пусто, скорее — легко, будто на бумагу вместе с акварелью вылилось все негативное, что накопилось в нем. Идей нет совершенно, но желание творить никак в нем не успокаивается.       Он подходит к окну. Улица вновь опустела. Звуки вновь исчезли. Город, окутанный фиолетово-малиновой дымкой, и походивший от этого на фигурку в пресс-папье, тихо засыпал. «Вот оно — вдохновение», — проносится в голове. И тонкие губы вновь содрогаются в едва заметной усталой улыбке.