Важное

— Хочешь всё тут кровью испачкать? — в голосе Хару нет издёвок, просто так он выражает своё беспокойство. Всегда говорящий прямо, вовсе не может правильно сформулировать мысли, поддержать. А, может, другу эта самая поддержка именно сейчас не нужна вовсе? — Считай это своеобразным косметическим ремонтом, — пытаясь отшутиться, пусть как нелепо звучит сказанное, Хамрио язвит. Как-то трудно даются слова, вымученно. Когда Хару уходит, бросив напоследок «врезать бы тебе разок, чтоб освежился!», Музика выдыхает серую дымку, чьи очертания напоминают размытый силуэт чего-то вовсе непонятного, странного. Небрежно отбросив в сторону окурок, усмехается собственным мыслям, замечая некую особенность. Всякий раз, когда тоскливо — сигарета, единственное расслабление. Дурная привычка, избавиться от которой не так легко, как может показаться сперва. Музика вообще не умеет быстро выбросить из своеобразного «списка», важного для него, любой пункт, будь то курение, о вреде которого постоянно напоминают друзья, или же воспоминания, тягуче-противные, но вместе с тем лучшие и важные. Каждый прошедший однажды момент — неотъемлемый пазл, образующий картину его бытия. А что делать, когда один из элементов затерялся средь темени печали? Хамрио долго искал ответ, копошась в своих же мыслях-лабиринтах. Стоит лишь отыскать свет, сумев запечатать боль за прочной дверью — этого достаточно, он сам убедился. «Живи и за меня тоже!» — теперь он чувствует ответственность перед той, которая однажды умело и вовсе незаметно проникла в его сердце, прочно ухватившись и не желая больше отпускать. Данное в миг прощания обещание — его бремя, вовсе не тягостное, скорее воодушевляющее. Теперь обязан жить хотя бы ради неё. Встряхивая головой, освобождая разум от всяких щемящих помыслов, снова берёт в руку нож, крепко сжимая рукоять пальцами, порезы на которых ещё сочатся алыми каплями. А в другой ладони следом оказывается древесина. Хамрио сам не понимает, как столь, казалось, глупая идея посетила его, но отказываться от неё не спешит. Аккуратно вырезая фигурку, помнит, как Рейна говорила о любви к представлениям, где сказочное на миг становится близким. — Острих Храбрый, — пусть не шедевр, но есть в этом что-то особенное. Музика чувствует — он делает это не напрасно. Просто так нужно, от этого становится теплее. «Ты ведь видишь всё, правда? Не думай, что я совсем сошёл с ума, наоборот, здравый рассудок не мутнеет больше», — обращаясь мысленно к Рейне, знает — его слова обязательно будут услышаны. Связь, зародившаяся однажды, не ослабнет, лишь будет крепнуть с каждым прожитым днём. С каждой его уверенной улыбкой и взглядом в небо, где мерцает серебряная звезда, видима не многим. Музика верит в чудеса, всем сердцем верит. А ещё он теперь уже верит в любовь — необъятное чувство, пробирающее до дрожи.