Я очищаю

С об­ре­чени­ем в пус­тых гла­зах я под­ни­мал­ся каждый день с пос­те­ли. За­жимая в ку­лаке без­вкус­ный красный крест - обыч­ный пе­режи­ток прош­ло­го, - я шёл на убой.

По ночам невыносимо холодно. Люси натягивает одеяло, поджимая под себя ноги. Снаружи переплетения кодов ломают перекрытия этажей, с гулким воем выбивают стекла - так, что ветер гуляет внутри остывшего тела здания. Днем пальцы загипнотизированно стучат по выжженным на памяти комбинациям клавиш. Мысли приходят в голову, рвут в клочьях защитную стену из выцветшей ломкой соломы; Люси задыхается, но твердая рука на плече не дает окончательно уйти под воду. По ночам она перестала быть одной. Он входит неслышно, на нем не срабатывает сигнализация, он - призрак этого склепа - с холодными голубыми глазами. Он мало говорит, еще меньше - просит. Он просто здесь, и безумие служит ему вместо тени. Люси боится заглядывать в зеркало, потому что из глубин жидкого серебра на нее смотрят его глаза. Но она продолжает очищать, металлом соскребая с металла вязкую кровь, залившую мир. Если смотреть против солнца, ее разводы похожи на крест. "Но они же - плохие парни, да?" Да! Хочется кричать, сдирая горло, царапать стекло планшета обкусанными ногтями. Нет! И она вновь горит, стекает расплавленной сталью сожженной Веры. Он приходит к ней каждую ночь, разрывая своей болью вязь углеводородов, и осыпается прахом с каждым утром - стоит лишь протянуть к нему руку. А Люси остается пылать обратной стороной страсти и вновь по трафарету выбивать на клавиатуре жизнь. В ночь он не приходит, но на следующую возвращается прозрачнее битых стекол, и по его рукам стекает кровь. Она протягивает ладони, окунается в это алое, нежгущее подобие огня. Ее смех становится таким же жутким и пустым, но безумие за его спиной дарует свободу. Никто не будет помнить их имен, никто не будет знать их могил - но они горят как сотни, тысячи до них, как горели заживо другие семьсот лет назад. Строго смотрят глаза того, кто повел их на костер, когда светловолосая женщина обнимает ее как родную дочь. Люси не сожалеет. Ее гнилая правда ломает хребет, выворачивает наизнанку, но все так же неподвластна действию времени, сладко, как патока, обволакивающему мир. Люси касается пересохшими от жара губами пепельно-бледной щеки, сжимает чужие пальцы, забирая с них вязкость неизвестной жизни. Она отдает себя каждый день, превращаясь в частицу кода, в виток всемирного ДНК, а по ночам принадлежит лишь бледной тени того, кому могла бы принадлежать. За их спинами расцветает огненными бутонами крест. Если смотреть против солнца - он напоминает нимб. Когда она уходит, он продолжает гореть без нее. Тень безумия обращается темным горнилом отчаяния, и он перестает бояться прихода чужих людей - из чужих времен и с чужим языком. Его имя выжжено на собственном сердце, вгрызлось в плоть не слабее, чем переплетение золотых нитей пронизало мозг. По ночам Люси сжимает ладони, силясь ощутить не свои пальцы. Иногда ей кажется, что очищение слишком болезненно, чтобы принимать его добровольно, и что она больше не видит в темноте. Но когда касание холода обрывает выгорающий пожар, она не жалеет. Он смотрит сквозь решетку двоичного кода. Он растекается по миру кипящей лавой, стирающей скверну, но не способной выдрать ее с корнем из самой себя. Он поднимает пистолет, но золото ослепляет и увлекает за собой. Ласковый поцелуй металла напоминает прикосновение ее губ. Огонь гаснет, и если смотреть против солнца - то так остывает кровь.