Скрипач

Солнце заливало своим желтовато-красным светом город. На ветках с распустившимися зелеными листочками собирались и звонко чирикали птицы, пригревшиеся в лучах уходящего дня. С каждым днем становилось теплее. Мощенные камнем тротуары тихо потрескивали под лучами небесного светила. Песок, переносимый слабыми дуновениями ветерка, с шорохом разлетался в стороны, сталкиваясь со стенами кирпичных зданий. Ганс Люсьен шагал по узким улочкам к знакомой уже до боли лавке. Многое изменилось со времен прошедшей весны… Теперь юноша, как во сне, вспоминал порой свое прошлое. Тяжело было вспоминать об этом, но ещё тяжелее – забыть те редкие счастливые моменты, которые остались… Той весной, оставшись наедине с мыслью об убийстве, Ганс Люсьен провел больше недели безвылазно на чердаке старого дома. Он пытался оправдать свой страшный поступок, но не находил причин и истинных мотивов. Он хотел бежать, но не знал, где можно спрятаться от самого себя. Хватался за голову, царапал кожу, глаза, затыкал уши, но никак не мог отделаться от назойливого голоса внутри. Голоса, который называл его убийцей. И вот однажды утром, очнувшись от вновь навалившегося забытья, Ганс Люсьен услышал звуки флейты где-то на улице. Выглядывая через щели между досками на улицу, юноша увидел, что на небольшом разъезде рядом с домом, где он находился, столпился народ. А посреди этой небольшой кучки людей находился мужчина. На вид ему можно было дать чуть больше полувека. Наметившиеся на голове проплешины были закрыты широкополой черной шляпой, из-под которой можно было разглядеть разве что подбородок, покрытый густой бородой, да длинный крючковатый нос. Ганс с удивлением вгляделся. Мужчина держал в руках флейту и наигрывал на ней какую-то незамысловатую деревенскую мелодию, но толпа, увлеченная жизнерадостными и бодрыми мотивами, следовала за ним. Закончив играть, мужчина снял шляпу, и в неё мгновенно со звоном посыпались монетки. Ганс почувствовал, как заурчало в животе. Когда он последний раз ел, юноша не помнил. За последние дни он вспоминал лишь неясные образы глаз, протянутых окровавленных рук, осколка стекла и уходящего ко дну реки камня, привязанного к ноге покойника. От всего этого, вдобавок к голоду, кружилась голова. Найдя зачерствелую и местами покрывшуюся плесенью булку белого хлеба, Ганс с трудом отломил от неё кусочек и сжевал. Желудок пронзила резкая боль, будто кто-то распарывал его изнутри осколком стекла. Вспомнил Ганс и о своей подруге-скрипке. Как он мог столько дней не брать её в руки?.. С каким-то особым наслаждением юноша размял пальцы на гаммах и этюдах и начал играть любимую мамину элегию, ту самую, что когда-то давно играл над её могилой… О боже, сколько же раз клял он себя за то, что решил уйти из дома, сколько раз хотел вернуться, чтобы повидаться с матерью и старушкой-горничной, сколько раз хотел отворить вновь скрипучую входную дверь своего родного дома, прогуляться в яблоневом саду, услышать кваканье лягушек у реки, громкий крик кучера… Но все это было теперь слишком далеко. Слишком далеко позади. Ганс сомневался. Он не знал, чего просит теперь его душа, слишком уставшая от пережитых невзгод и лишений, просившая покоя и умиротворения, которое невозможно было найти. Собрав в себе последние силы, Ганс вышел на улицу и заиграл. Скрипка пела, перекликаясь с чириканьем певчих птичек, прилетевших в город с первым теплом. И каждая нота, пережитая внутри, отточенная до безукоризненности, такая яркая, точная и меткая, взлетала в бездонную синеву весеннего неба, отзывалась сотнями отголосков, что казалось, будто все вокруг в каком-то волшебном оцепенении погрузилось в сказку, созданную музыкой. Люди, проходившие мимо, в удивлении замирали и с содроганием сердца слушали печальную повесть, которую рассказывала скрипка мальчика. Никто не кричал и не пританцовывал, как это было, когда играл седобородый мужчина. Все стояли, затаив дыхание и ожидая, что же будет дальше. Когда мальчик закончил, повисла пугающая пауза. Казалось, что люди все никак не могли оторваться от этого странного сна, в который ввела их музыка, будто бы они до сих пор слышали таинственные и грустные напевы скрипки. Но вдруг, откуда-то с отдаленных рядов послышались редкие хлопки, которые в следующую же секунду были подхвачены всей толпой. Откуда ни возьмись, перед юношей появилась черная шляпа, в которую проходящие люди кидали серебряные монетки. - Ещё! Ещё! – слышалось со всех сторон. И Ганс играл ещё. И ещё. И ещё. А люди в толпе медленно сменялись. Кто-то уходил по своим делам, кто-то приходил, чтобы своими собственными ушами услышать чудо-скрипача. Ганс удивленно смотрел на всех этих людей, которые слушали его с таким трепетом и наслаждением. Конечно, он не играл для них так, как играл, например, солнечными осенними днями и могилы матери, но в его музыке было нечто такое невесомое, легкое, едва уловимое, трепетное, живое, дрожащее, как дыхание природы, которое мальчик слышал в осеннем лесу. Порой юноша пытался угадывать настроение того или иного прохожего и специально начинал играть мелодию, которая отразила бы его чувства. Тогда прохожий,несомненно, оборачивался и будто бы спрашивал взглядом: «Как ты это делаешь? Как у тебя получается сыграть то, что у меня на сердце?» Тогда Ганс только улыбался и продолжал играть. Через некоторое время у юноши набрались постоянные слушатели, которые даже порой приносили с собой небольшие складные стулья, расставляли их на площади и усаживались поудобнее, чтобы послушать нескончаемый музыкальный концерт, который длился с утра до самого вечера. Особенно юноше запомнился один пожилой мужчина – он был всегда одет в аккуратный плащ, из-под которого виднелся серый пиджак, застегнутый на одну верхнюю пуговицу. Мужчина слегка прихрамывал на правую ногу, поэтому постоянно появлялся с тонкой изящной тростью в руках, которая легонько постукивала о тротуарный камень. Этот человек появлялся каждый день строго в девять утра, слушал игру мальчика полчаса, а затем уходил, чтобы снова появиться уже около семи вечера. Ганс сначала долго не мог понять, чем же таким особенным этот мужчина выделялся из толпы, но однажды он заметил вот что: простые зеваки обычно слушали музыку с широко распахнутыми от удивления глазами, восторженно хлопали и иногда даже кричали, сбиваясь поплотнее в толпу как можно ближе к скрипачу. А этот пожилой мужчина всегда стоял поодаль, слушал, сосредоточенно прищурившись, и не сводил слишком ясного и вдумчивого для его лет взгляда с лица юноши. Однажды вечером этот человек, казалось, специально пришел попозже, чтобы дождаться конца игры. Когда Ганс завернул скрипку в черную ткань и собрался было уходить, мужчина легонько придержал его ручкой трости за плечо и окликнул. Юноша попытался показать жестами, что он не сможет поговорить с уважаемым господином, но тот все же пожелал вести беседу. - Я слушаю вашу игру, молодой человек, уже больше месяца. И с каждым днем я удивляюсь вашему таланту все больше и больше. За эти тридцать с лишком дней мне не довелось прослушать ни одной повторной мелодии, но, насколько я наслышан, музыка на этой площади не смолкает ни на минуту с рассвета и до вечера. Вы должны понимать, что ваше положение в обществе нельзя назвать приемлемым, но я все же не могу не предложить вам одну вещь. Вы, должно быть, не знаете, что я известный театральный режиссер, но я поведаю вам. Честно признаться, в моем театре я главный, - мужчина лукаво улыбнулся, - и, основываясь на этом, могу твердо заявить: с музыкантами у нас дела обстоят очень плохо. Никто не задерживается в оркестре больше двух-трех недель, да и оркестра как такового у нас нет, поэтому, осознавая, конечно, всю тонкость данного дела, я осмелюсь предложить вам поступить на службу музыканта в нашем театре. Насчет денег не переживайте. Понимая ваше положение, я обещаю вам позаботиться о повышенном жаловании. С репертуаром театра вы будете ознакомлены в ближайшее же время и, если удастся, я надеюсь, что удастся, мы справим для вас новую квартирку. А пока вы сможете пожить в любой комнатке здания театра, ну, конечно, если они вам приглянутся… Ганс задумчиво слушал речь незнакомца, опустив глаза и разглядывая камни под ногами. Неужели, он всерьез предлагает юному шестнадцатилетнему музыканту серьезную работу в театре? Ведь там же все так… так красиво, изящно, утонченно, так не для него… - Надеюсь, вы согласны? – спросил мужчина, чем окончательно ввел Ганса в сомнения. Юноша до сих пор помнил все произошедшие недавно события. Они не выходили из его головы ни на минуту. Разве что музыка помогала ему отвлечься на совсем недолгое время, а потом все тяжелые воспоминания возвращались вновь. Видя смущение юноши, пожилой мужчина все-таки продолжил свою речь. - Я вижу, вам надо поразмыслить над моими словами. Надеюсь, одного дня вам будет достаточно. Завтра вечером я буду ждать вас здесь, на площади. Тогда все и обсудим. С этими словами мужчина вежливо откланялся, приподняв на прощание шляпу. - Доброй ночи, - сказал он и медленно удалился прочь по узкой улочке. А Ганс Люсьен тем временем все стоял, сжав в одной руке сверток темной материи, и не знал, что делать ему дальше. Смеркалось. Небо потемнело, принимая при этом красновато-лиловый оттенок. Рваными полосками разбегались по этому сочному фону темные облака. Ганс шагал по узким улочкам, плутавшим между кирпичными домами. Он не спешил возвращаться на свой пыльный чердак, поэтому хотел подольше погулять по городу и подышать прохладным вечерним воздухом и подумать. Ганс редко бывал в этой части города. В течение трех прошедших лет, что он жил тут, юноша практически не выходил никуда с проклятых угольной шахты и пристани, разве что на городской рынок. А после того злополучного события на старой барже и недели, проведенной на чердаке, юноша начал потихоньку возвращаться к жизни и прогуливаться ночами по городу, хоть и видел порой по сторонам выпученные глаза надсмотрщика с шахт. Глубоко вдыхая ночной воздух полной грудью, Ганс оглядывался по сторонам и отмечал все новые и новые детали. Где-то была оставлена на ночь распахнутой форточка, где-то окно не было задернуто плотной тяжелой шторой, где-то цветок криво стоял на подоконнике и готов был тут же съехать вниз и с громким треском разбиться о серые камни. Юноша внимательно разглядывал резные каменные фигурки, украшавшие балконы и крыши домов, как вдруг до его слуха донесся голос. Ганс прикрыл глаза и медленно повернул голову в направлении звука. Нежная мелодия лилась из одного из открытых окон. Зажмурившись, юноша двигался на звук, инстинктивно отшатываясь в сторону, когда слышал, как тихонько гудит кирпич, из которого построены все дома в округе. Через несколько шагов он уже мог четко различать произносимые слова. «Здесь», - шепнул Гансу внутренний голос. Юноша остановился, приоткрыл глаза и посмотрел вверх. Он стоял перед небольшим двухэтажным домом, стены которого были аккуратно побелены, видно, совсем недавно. Окно на втором этаже было распахнуто настежь. Ветер колыхал легкие прозрачные шторы из голубоватого тюля. Ганс слышал пение. Пение девушки, которая аккомпанировала себе на фортепиано. Юноша, может быть, не обратил бы внимания на эту музыку ночи, но… Это была та самая элегия. Любимая элегия его матери. С каждой секундой, вслушиваясь в музыку, Ганс вспоминал свою мать. Ему казалось, будто бы в каждой ноте, в каждом звуке неведомо присутствует частичка его ласковой, нежной, задумчивой, заботливой, трепетной, чувствительной, впечатлительной, любимой матери. Юноша огляделся по сторонам. Увидев невысокое, но крепкое ветвистое дерево, Ганс Люсьен парой ловких движений взобрался на него и оказался почти у самого окна. Заглянув внутрь дома через тонкую занавеску, в полумраке комнаты юноша различил силуэт молоденькой девушки. Золотистый волосы легкими кудрями спадали до пояса; худые, белые, как подснежник руки то и дело взмывали вверх и опускались на клавиши; тонкий стан был объят легкой накидкой; босые ноги едва касались холодного пола. Она сидела за фортепиано спиной к окну, так, что Ганс не мог видеть её лица. Но этого и не требовалось. Очарованный искренностью пения и красотой незнакомки, Ганс, широко распахнув глаза, с удовольствием наблюдал, как девушка играет. Наслаждаясь музыкой, Ганс не заметил, как случайно обломил небольшую ветку дерева, на котором притаился, опершись на подоконник. Девушка услышала, как ветка с хрустом полетела вниз, и резко обернулась. Ганс еле успел пригнуться вниз так, чтобы его нельзя было увидеть за подоконником. Прошло несколько мучительных секунд. Юноша бесшумно медленно дышал, вслушиваясь в то, что происходит в комнате. Вдруг он явно различил звук шагов. Сердце сильно застучало. Ганс, насколько мог, вжался в холодную кирпичную стену и ждал. А чего ждал – не понимал сам. - Кто здесь? – раздался тихий голос, такой сладкий и мелодичный, что Ганс все бы отдал, чтобы слышать его снова и снова. Он чувствовал, как девушка оперлась руками на подоконник и слегка выставилась наружу из окна. Пряди золотистых волос оказались перед самым лицом юноши, ещё немного, и они бы даже коснулись его кожи. Затаив дыхание, Ганс Люсьен выждал, пока девушка оглядится по сторонам и удостоверится, что кругом нет ни единой души, кроме неё самой. Девушка сделала шажок назад и прикрыла окно. Раздался щелчок закрываемой задвижки. Ганс с сожалением подумал о том, что, вероятно, девушка отправится спать. Подождав пару минут, юноша услышал, как закрывается крышка фортепиано, легкая накидка падает на стул, и шаги босых ног удаляются от окна. Спрыгнув вниз с дерева, Ганс Люсьен прижался спиной к белой кирпичной стене и взъерошил волосы на голове. О боже, как давно он не слышал таких сладких и нежных звуков… В этом суровом мире он, казалось, остался совсем один, и даже душа его готова была погибнуть или, что ещё хуже, остыть и очерстветь. Но этот голос в сопровождении фортепиано… Он, несомненно, пробудил в пылком сердце юноши множество таких сильных и необузданных, неизвестных, новых чувств. Опьяняющим морем звуков они складывались внутри в знакомую до боли элегию, отчего кружилась голова. Ганс Люсьен пару раз глубоко вздохнул, наслаждаясь прохладой ночи, а затем приподнялся и ещё раз глянул на заветное окно. Ему бы хотелось запомнить, но почти все дома были здесь такими одноликими, что их невозможно было отличить друг от дружки. Тогда юноша сосредоточенно прислушался. Далеко справа раздавался стук колес паровоза, позади – крики, судя по всему, там была расположена таверна. Послушав ещё пару минут, и найдя четкие ориентиры, Ганс ещё раз оглянулся на заветное окно и поспешил к себе на чердак. Поудобнее прижавшись спиной к теплой печной трубе, Ганс Люсьен прикрыл глаза и сквозь ресницы и небольшую дыру в крыше следил, как движется на небосводе луна, как зажигаются яркие звездочки, как небо меняет свой цвет с красновато-лилового на синевато-фиолетовый. Юноша долго не мог заснуть, все вспоминая свою ночную встречу. Образ девушки за фортепиано прорисовывался в его воображении все ярче и детальнее. Чистый и прозрачный, словно лесной ручей, голос лился где-то внутри, в душе. Наконец, юноша не выдержал, поднялся, взял в руки скрипку и начал тихонько наигрывать элегию. Встретив рассвет с инструментом в руках, Ганс будто очнулся, когда лучи солнца упали на пыльные доски сквозь просветы в крыше. Перекусив сухой коркой хлеба, юноша спустился вниз по заржавевшей железной лестнице и поспешил на площадь, чтобы вновь целый день играть для случайных прохожих. Вглядываясь в толпу, Ганс не заметил среди незнакомых лиц пожилого мужчину, театрального режиссера, с которым он разговаривал вчера вечером. Выбросив эту мысль из головы, юноша вспомнил красноватый закат, ночную свежесть, нежный певучий голос и звуки фортепиано и заиграл элегию. Окунувшись в свои чувства, юноша будто заснул, а взгляд его замер на одной точке. Вдруг Гансу почудилось, будто бы далеко за рядами толпы стоит та самая девушка, будто она слегка приподнимается на цыпочки, чтобы лучше разглядеть, кто же играет, будто она лучезарно улыбается, слыша любимую музыку. Юноша мгновенно сложил инструмент и бросился в толпу. Видение, будто бы подчиняясь такому же необъяснимому порыву, как и Ганс, обернулось и через несколько секунд скрылось из вида. Юноша все же попытался его догнать, но эти попытки были безуспешны. Девушка будто растворилась в толпе, а Ганс остался стоять, подталкиваемый в бока и спину локтями прохожих. На площадь в этот день юноша больше не возвращался. Погрузившись в задумчивость, но даже не понимая, какие мысли сейчас в голове, Ганс бродил по городу, а с наступлением темноты ноги сами привели его к кирпичному дому с белеными стенами. Остановившись рядом с деревом, Ганс поднял голову вверх. Вдруг он услышал, что за закрытым окном вновь раздается звуки фортепиано и женский голос. Сердце начало стучать сильнее. Да, Ганс снова слышал родную элегию. Юноша освободил скрипку из плена темной пыльной ткани и вскинул её на плечо. Дослушав мотив, Ганс подхватил мелодию. Голос скрипки так нежно, так чувственно звучал в окружающей тишине. Сейчас Ганс играл даже лучше, чем для матери. Он доставал звуки из глубины души, из глубины сознания, выжимал из инструмента все, что только тот мог дать, но и этого казалось мало. Пристально глядя напряженными карими глазами на окно, Ганс ждал чего-то. Чего? – Известно только его сердцу. Вдруг музыка внутри комнаты замолкла. Ганс продолжал играть, глядя на окно. Мелодия пошла в кульминацию. Скрипка кричала, плакала, звала, умоляла… Вдруг окно распахнулось. Ганс продолжал играть, глядя на появившееся в оконном проеме златовласое создание. Девушка широко распахнутыми глазами смотрела на играющего юношу. Он закончил и опустил инструмент. Разомкнув губы, девушка наблюдала за Гансом. Казалось, она хотела что-то сказать, но не могла найти слов, поэтому только растеряно хлопала ресницами. Юноша посмотрел на неё ещё пару секунд, потом бессильно развернулся, вновь повинуясь какому-то странному чувству, и пошел бы прочь, но… - Эй, постойте! Кто вы? Как вас зовут? – наконец вымолвила девушка. Ганс Люсьен обернулся. От неизъяснимого волнения сердце готово было выпрыгнуть из груди. Он открыл было рот, чтобы сказать свое имя, забыв о том, что с рождения не может говорить, но тут же одернулся и робко потупил глаза, не зная, что делать. - Вы не слышите меня? – спросила девушка. Ганс попытался жестами объяснить, что не может ответить. Девушка недоуменно глядела на него, слегка сморщившись, пытаясь понять, что он хочет ей поведать. - Сыграйте, пожалуйста, ещё раз, - попросила девушка, наконец поняв, о чем толкует Ганс, - мне очень понравилось… Юноша пару раз коротко кивнул, хотя сердце билось от волнения, и начал играть. Пальцы не слушались, но Ганс Люсьен все равно продолжал великолепно выводить нотку за ноткой, соединяя их одну с другой, протягивая, словно нить, выстраивая в одну стройную, ровную колоннаду. Девушка оперлась на локти, присев на стул рядом с окном. Слушая, как Ганс играет для неё, она иногда немного наклоняла голову вбок и время от времени тяжело вздыхала. Юноша опустил скрипку. При тусклом лунном свете было едва заметно, как дрожат глаза молодых людей, глядящих друг на дружку в ожидании. Ветер нещадно трепал голубоватую занавеску на окне, то и дело скрывая за ней силуэт девушки. Ганс Люсьен хотел было распрощаться и уйти восвояси… - Жаль, что у меня никогда не получится сыграть так же, - вдруг с сожалением вздохнула девушка. В Ганса будто вдохнули новую жизнь вместе с пришедшей в голову сумасшедшей идеей. Сжав скрипку и смычок в одной руке, юноша парой ловких прыжков взобрался на дерево, оказавшись лицом к лицу с очаровательной девушкой. От неожиданности она отшатнулась назад и хотела было захлопнуть ставни перед Гансом, но юноша отчаянно замахал руками, призывая её подождать. Девушка ошарашено поглядела на него, но дала шанс закончить мысль. Юноша наклонился к подоконнику, сжал пальцы и изобразил, будто что-то пишет. - Перо и бумага! – воскликнула шепотом девушка и скрылась в темноте комнаты. Ганс Люсьен ждал. Он привык ждать, и теперь ожидание было для него не ужасной пыткой, а какой-то волнительной и сладкой паузой перед чем-то совершенно новым. Минуты тянулись невыносимо долго, и юноша начал уже волноваться, потому как привычного шороха шагов в комнате не было слышно. Навалившись на подоконник и заглянув внутрь комнаты, Ганс Люсьен смущенно вздрогнул, вновь услышав, как шаркают босые ноги девушки о деревянный пол. Затем повисла тишина. И в этой тишине приглушенно отдавались гудки пароходов на реке, крики пьяниц, лай бродячих собак, звон разбитого стекла и многое другое. Ганс Люсьен с любопытством прислушивался, пока тишину не нарушил голос девушки: - Вот! Вот перо и бумага! Несмотря на то, что буквально четверть часа тому назад девушка пела и играла на фортепиано, сейчас её голос был понижен до едва различимого шепота, который все же казался Гансу Люсьену каким-то особенным, неизъяснимо милым и родным. Ганс Люсьен никогда не обучался ни в школе, какие обычно основывались при богоугодных заведениях, ни в лицее, ни в специальном военном училище, куда обыкновенно отдавали мальчиков. Мать – единственный его близкий и любимый человек – вот кто с детства обучал мальчика грамоте, чтению и музыке. Ганс взял перо, которое, мягко поскрипывая под пальцами юноши, выводило ровные строчки на белом листе бумаги. Девушка не могла дождаться, пока же, наконец, скрипач допишет, и время от времени старалась заглянуть поверх его руки. Закончив, Ганс протянул листок ей. Девушка бесшумно шевелила губами, пробегая по написанным строчкам. - Вы спрашивали о моем имени. Меня зовут Иоганн Люсьен Сотрэль. Ещё вчера ночью я имел честь быть очарованным Вашим превосходным пением. Если Вы простите меня, я скажу Вам, что простоял под этим самым окном от полуночи практически до рассвета, наслаждаясь Вашим чудным голосом. Поверьте, я прекрасно знаю элегию, что Вы играете и мог бы Вам помочь, если бы Вы позволили… Девушка подняла глаза, полные удивления и восторга, и щеки её запылали от смущения. - Вы правда можете мне помочь? – все тем же едва слышным шепотом спросила она и взяла Ганса за руку, но тут же опустила, смутившись. От волнения руки девушки подрагивали. Она старательно подыскивала слова, но это ей очень тяжело давалось, отчего речь становилась прерывистой и непонятной. - Извините. Извините меня, пожалуйста. Наверное, я веду себя так, как не полагается молодой девушке… Простите меня за бесстыдство… Просто я не могу поверить… Эту… Эту элегию я слышала много лет назад, когда бывала с покойными родителями в деревне. Тогда я не видела, кто играл, но часами стояла, слушая… Это было так… Так великолепно, божественно… Что просто невозможно было оторваться. А когда я услышала сегодня, как вы играете… Мне на секунду показалось, будто я снова там, в деревне, и родители ещё рядом, и вы… Темно-карие глаза Ганса Люсьена недвижно замерли, столкнувшись с взглядом девушки. Он тоже вспомнил. Он вспомнил все: теплые летние вечера в саду, мама в кресле-качалке за вышивкой, мягкий топот лошадиных копыт по мокрому песку, заливистые песни утренних пташек, кваканье лягушек, трели кузнечиков где-то в траве. Воспоминания такой шумной волной окатили юношу, что на секунду закружилась голова. Ганс сдавленно улыбнулся, прищурившись. Почему-то сейчас от этих воспоминаний щемило сердце. Наверное, он слишком отвык чувствовать себя счастливым, чтобы испытать это вновь. Глядя в его глаза, девушка на секунду замолчала, задумавшись, потом с ужасом охнула и отшатнулась назад. - Это были вы… - прошептала она, - Это были вы на том старом кладбище! Вы играли… Вы… Девушка повторяла эту фразу как в бреду. Ганс Люсьен горько улыбнулся. Почему-то именно сейчас он снова почувствовал ту щемящую пустоту внутри. Именно сейчас он понял, что никогда не сможет ужиться с этой мыслью утраты, которая терзала его постоянно. По-детски наивно он все еще мечтал о том, чтобы вернуть свой старый дом, чтобы мама была рядом, чтобы отец не был пьяницей… Когда-то Ганс считал, что во всем случившемся виноват отец, поэтому юноша ненавидел этого жалкого человека, это мерзкое существо, в которое он превратился после смерти жены. Но потом какой-то голос глубоко внутри убеждал, что никто не виноват, что на все случившееся была воля Бога и что ничего уже не исправить. Юноша настолько ушел в свои мысли, что не сразу почувствовал, как девушка держит его за руку. - Я слышала часть вашей истории… Наверное, вам тяжело сейчас все это вспоминать… Но… Прошу, ради всего святого, помогите мне сыграть её! Для меня это так важно!.. Ганс снова взял бумагу и начал писать. Глаза девушки дрожали, на них навернулись слезы. Она так крепко сжимала его руку, но почему-то юноша не мог поднять взгляда. Дописав, он вновь подвинул ей листок. - Я помогу Вам всем, что в моих силах. Эта элегия – то, что осталось от моей покойной матери. Вы, я чувствую… Нет, я даже не сомневаюсь в этом ни на миг!.. Вы сможете блистательно исполнить это произведение. Но я должен Вас предупредить… Я простой бродяга с улицы, и если мое присутствие чем-то оскорбительно для Вас, я тотчас уйду, и Вы меня больше никогда не увидите. Только скажите… Он ждал ответа. Девушка на секунду растерялась. Решив, что догадки подтвердились, Ганс вздохнул и хотел было уйти, но… - Подождите! Да куда же вы уходите! – воскликнула девушка, - Прошу вас, останьтесь! Ганс удивленно оглянулся и вопросительно глянул на девушку. - Да, мне без разницы, сколько у вас денег, есть или нет у вас работа! У вас талант музыканта. Вам обязательно нужно играть! На сцене, перед людьми… Прищурившись и поглядев на солнце, опускавшееся все ниже, Ганс Люсьен глубоко вздохнул и продолжил свой путь. Да, он помнил ту ночь. Он помнил все мельчайшие подробности того события, произошедшего несколько месяцев назад: каждое слово, каждый звук, каждый жест. Той встречи, которая изменила его жизнь. С этой поры каждую ночь, как только солнце скрывалось за горизонтом, Ганс Люсьен спешил к заветному дому, чтобы провести время, отдавшись власти музыки. Но только ли это влекло его к побеленному кирпичному зданию? Несомненно, каждая минута, каждое мгновение, проведенное с его новой знакомой, становилось для Ганса незабываемым, полным радости и какого-то волшебного наслаждения. Не больше чем через две недели после той встречи Тесса, девушка, красивее, милее и талантливее которой не было на земле, выучила элегию, и Ганс, сидя в небольшом мягком кресле, заслушивался её игрой. От Тессы юноша узнал о небольшом местном театре (в котором, к слову, девушка работала актрисой), куда требовался музыкант. Огромных усилий стоило девушке убедить Ганса пойти в театр. Ещё больше усилий было приложено, чтобы убедить директора театра, который не желал видеть в своем заведении уличного попрошайку, безымянного, безродного, не имевшего при себе даже выписки о рождении из деревенской церкви, документальноне существующего на этом свете. Во многом благодаря помощи главного режиссера театра (по счастливому стечению обстоятельств, знакомого с талантом юноши к игре на скрипке), Гансу было разрешено играть в театральном оркестре, проживать в небольшой старой гримерной комнате в подвале здания. Работа музыканта заканчивалась вместе с последним спектаклем, после чего Ганс Люсьен спешил в цветочную лавку, находящуюся недалеко от пристани, на скромное жалование скрипача покупал одну-единственную белую розу, а затем возвращался в театр, где терпеливо дожидался в просторном холле конца репетиции к завтрашнему дню. Как только открывалась дверь зала, юноша с оживленным вниманием глядел на лица выходящих, ища в толпе ставшую неотъемлемой частью его жизни девушку. При виде робко поднимающегося со скамейки юноши Тесса каждый раз радостно улыбалась, мимолетно прощалась с коллегами-актерами и спешила ему навстречу. Ганс Люсьен вручал девушке цветок, аромат которого она с упоением вдыхала, сжимая в руках, после чего молодые люди отправлялись гулять по ночному городу. Именно этого момента Иоганн Люсьен Сотрэль с нетерпением ожидал целыми днями. Если бы даже он мог говорить, то все равно бы не сумел передать того восхитительного чувства, когда её рука едва касалась его ладони, сжимаясь крепче, если на пустынных улицах вдруг раздавались чьи-то голоса или лай собак, когда, понимая без слов, что он хотел сказать, девушка звонко смеялась, глядя в его глаза. Они редко «разговаривали», а точнее, не «разговаривали» вообще. Ганс и Тесса понимали друг друга без слов, между ними будто бы существовал какой-то особый вид неосязательной, неощутимой мысленной связи, который помогал выражать мысли и чувства, не придавая им формы звука. Правда иногда Тесса просила Ганса рассказать о чем-либо, тогда юноше приходилось доставать бумагу и перо и выводить свои мысли чернилами на белом полотне. Тесса всегда нетерпеливо заглядывала в листок через плечо юноши, а когда кончик пера случайно касался её острого маленького носика, улыбалась и слегка отодвигалась в сторону. Закончив, Ганс передавал девушке листок, она читала и тут же внизу, предварительно проведя небольшую черточку на середине строки, дописывала свой ответ, вопрос или просьбу. Когда было уже слишком поздно, Ганс провожал девушку до заветного беленого дома, останавливался внизу, ожидая, пока не откроется окно и не появится оттуда тонкая, машущая на прощание ручка. Затем очарованный магией театра юноша (которому приходилось находиться за кулисами во время спектаклей) возвращался в желтоватое здание, поднимался по скрипучим ступенькам на сцену уже глубокой ночью, когда все представления и репетиции были окончены, и вокруг не было ни души, скромно становился рядом со стареньким роялем и начинал играть. Пустой зал, голые, местами обшарпанные стены, тяжелый красно-бурый занавес, оставленные декорации – все, казалось, внимательно слушало игру юноши. Все впечатления, полученные за день, терзали сердце юноши и вырывались наружу звуками скрипки. Играя до той поры, пока веки сами не начинали закрываться, Ганс без сил ложился на старый диван с зеленой потертой жесткой обивкой и засыпал, а утром его будили первые солнечные лучи, проникавшие в подвал сквозь небольшие окна под самым потолком. А сейчас юноша спешил в цветочную лавку, чтобы купить букет цветов для Тессы. Сегодня очень ответственный день. Один из тех дней, которые называются знаменательными и самыми важными в жизни. В данном случае, знаменательным и важным этот день был для театра, в котором работал Ганс. На последнее вечернее представление «Пастушка из Арау», которое, к слову, специально перенесли на час вперед, должен был явиться знаменитейший французский постановщик Мишель Д`Авьен Ришаль. О его визите стало известно ещё за неделю, и подготовка к важнейшему событию за всю историю маленького провинциального театра бурно разворачивалась день за днем. Ганса мало волновал какой-то там французский постановщик. Голову юноши больше занимала музыка, ведь именно ему, нищему, безродному музыканту, доверили исполнять ведущие партии в оркестре. Отрывки музыкальных тем неясными отголосками проносились в голове. Пальцы порой вздрагивали, припоминая аппликатуру. Узкие улочки петляли и извивались, словно змеи. Ганс Люсьен шел по заученному пути, шаркая босыми ногами по тротуарному камню. Надо было поторопиться – ведь до начала спектакля оставалось менее получаса. Юноша потянул на себя дверь. Раздался знакомый переливистый звон колокольчика. Услышав звук колокольчика, из маленькой дверцы на противоположном конце комнаты появилась сухонькая старушка. Подол платья, слегка длинноватого для неё, с мягким шуршанием скользил по полу. - А-а-а… - протянула старушка, улыбнувшись, - Это снова вы, молодой человек. Одну белую розу для вашей дамы? Ганс мотнул головой, вытащил горсть монеток из кармана и пересчитал их. Затем вынул из того же кармана скомканный листок и обломок угольного карандаша и написал число «11». - Поняла, - ответила старушка, наклонившись к корзинке, в которой стояли розы, - одиннадцать. Старушка вдыхала аромат каждого цветка, будто бы специально подбирая самые душистые, а затем, осторожно раздвигая остальные цветки, вытягивала одну розу и откладывала её на небольшой столик, стоящий рядом. Ганс любил эту лавку за мелодичное позванивание колокольчика, колеблемого ветром, и легкий приятный аромат цветов. Наверное, поэтому ему сегодня не жалко было расставаться со своими последними деньгами. Даже если голод заставит скрипача отправиться на поиски пропитания, Ганс всегда сможет снова выйти на площадь и играть там вечером или рано утром. Старушка аккуратно сложила цветы в букет, перевязала небольшой серебристой ленточкой и протянула юноше. Ганс, улыбаясь, благодарно откланялся и поспешил обратно к желтоватому зданию театра. - Эх, - вздохнула старушка, облокотившись на маленький столик, - счастливый… Был ли он счастлив?.. Не чувствуя под собой земли, Ганс бежал к театру, бережно прижимая к груди букет роз, боясь опоздать. Люди уже начали собираться у главного входа, поэтому юноша обогнул здание и, отодвигая рукой колючие ветви низкого кустарника, пробрался к черному входу. Тяжелая, разбухшая от сырости, местами покрывшаяся грибком и плесенью дверь со скрипучим скрежетом открылась. Юноша шмыгнул в темноту. На ощупь найдя в темноте перила, Ганс спустился по лестнице, повернул вправо и открыл ещё одну дверь. В его комнате всегда царил полумрак, и пахло сыростью. Юноша осторожно положил цветы на стол, затем приоткрыл дверцу высокого шкафа и вытащил из него два свертка, один из которых юноша так же положил на стол. Ганс развернул второй сверток и внимательно оглядел свою рубашку и брюки. Играя на улице, юноше удалось скопить небольшую сумму денег, которые он потратил на одежду. Хоть музыкант и находился за кулисами, а не на сцене во время всех выступлений, ему все же непозволительно было бы являться на представления в испачканных угольной сажей холщовых штанах. Переодевшись, юноша глянул на себя в осколок зеркала, болтавшегося на стене. Черные, взъерошенные волосы, слегка длинноватый нос, плотно сжатые губы, густые брови, блестящие карие глаза, крепкие широкие плечи, не сочетающиеся с худощавостью. Он был симпатичен, даже красив, но тяжелая работа, нехватка сна, нищета проделали страшную шутку с его телом, истощив и состарив его. Ганс иногда с какой-то тяжелой грустью рассматривал мозоли и шрамы на руках. Ведь все могло сложиться иначе, если бы не умерла мама, если бы отец не пил, если бы не было той работы на шахте, если бы он не был убийцей… Нахмурив брови, юноша подошел к столу и развернул второй свиток. Вот она. Вот та единственная, которая была с ним рядом и в радости, и в горе, та, кому он мог рассказать все, что тревожит, радует, волнует. В тусклом свете от окна под потолком блеснуло лакированное дерево. Кто знает, сколько лет этой скрипке? Скольких хозяев она пережила? Ганс редко задумывался об этом, но во время этих размышлений ему каждый раз хотелось бы, чтобы после смерти скрипка перешла в чьи-то надежные руки или… О нет, он ни за что не хотел отдавать её кому-то другому. Она создана только для него, она принадлежала ему и не могла больше вникать в чью-то чужую душу. Скрипка была продолжением его самого. Нежно проведя рукой по грифу, Ганс небольшим белым платочком отполировал верхнюю деку, а затем проверил строй. Юноша хотел провести последние минуты перед спектаклем, играя на скрипке. Вскинув инструмент на плечо, Ганс погрузился в свой особый мир, в котором царила гармония и красота. В мир своей души, которой он дорожил, пожалуй, больше всего на свете. Которую хранил, как зеницу ока. Которую боялся потерять или испортить. Вверху, в зале, раздались хлопки аплодисментов. Юноша на секунду навострил уши и поспешил подняться по лестнице за кулисы. Поднявшись и встав у занавеса, Ганс с любопытством наблюдал, как сам директор театра объявляет музыкантов, те в свою очередь чинно проходят на сцену, кланяются и усаживаются на свои места. За сценой было ещё полно актеров, которые толпились, толкались и перешептывались. Среди этой толпы Ганс нашел взглядом Тессу. - Все будет хорошо, - то ли утвердительно, то ли вопросительно прошептали её губы. Ганс едва заметно кивнул. Девушка улыбнулась в ответ и отправилась на сцену, услышав свое имя. Вот всех музыкантов и актеров объявили. Всех, кроме одного. Иоганн Люсьен стоял за кулисами и ждал, пока начнется концерт. Он был, словно призрак, бестелесный, безымянный, он не числился ни в каких списках, его имя никогда и нигде не звучало. И даже записки о рождении из деревенской церкви у него не было. Ганс привык к этому, хотя иногда ему и было немного обидно. Задумавшись, юноша чуть было не пропустил кивок дирижера, который был адресован находящимся на сцене музыкантам. Резко подняв скрипку на плечо, он заиграл. И вот закружились на сцене лица, слышались песни, диалоги, мечтательная пастушка в исполнении Тессы веселилась, то звонко распевая песни, то заливисто смеясь и беззаботно болтая. А Ганс погрузился в музыку, и не было вокруг больше ничего, кроме музыки. Он готов был вечно терпеть насмешки оркестровых скрипачей, безмолвные упреки директора, голод, боль, потери, лишь бы только рядом была скрипка и музыка. Время неслось так быстро. Казалось, только-только прозвучали первые ноты, которые были подхвачены оркестром, но представление уже близилось к своему завершению. Этого момента так трепетно ждал юноша. Последняя ария. О боже, как она была великолепна! Все музыканты и актеры замерли. Осталась только Тесса. И никому, кроме неё, не видимый Ганс. - И юности звенящей дни… - раздался голос девушки. Она пела в полной тишине. В небольшом просвете между тяжелой портьерой и стеной Ганс видел, как замер зал. Девушка закончила один мотив, и тут началось скрипичное соло. Ганс выводил каждую нотку, каждый форшлаг так чувственно, живо, с неподдельной искренностью, что с уст кого-то из гостей сорвался невольный сто восхищения. А вот голос девушки снова подхватил музыку. Дуэт скрипки Ганса и голоса Тессы был незабываем. Они то сливались вместе, то переплетались причудливыми созвучиями, то расходились, дополняя друг друга. Юноша выжимал из инструмента все, что можно было, ведь именно этого момента он так ждал, так боялся… Смолкли последние звуки. Ганс бессильно опустил скрипку. Присев на обшарпанный стул рядом с занавесом, юноша затаил дыхание, чтобы успокоить бешено бьющееся сердце. Что-то было не так. Тишина. В зале стояла звенящая тишина. Ганс мог слышать дыхание, шелест листьев цветов в руках зрителей, взволнованно бьющиеся сердца, но ничего более. Вдруг неожиданно зал взорвался аплодисментами. Ганс осторожно выглянул в просвет между занавесом и стеной. Один мужчина с третьего ряда поднялся на ноги, держа руки высоко над головой и громко аплодируя. Внезапно за ним последовали другие. Через пару секунд весь зал стоял на ногах, беспорядочно хлопая руками и крича: «Браво!» Ганс устало улыбнулся. Тесса раскланивалась, казалось, каждому. Помимо «браво», в зале стали раздаваться крики: «Восхитительно!», «Волшебно!», «Чудесно!», Незабываемо!» Вдруг Ганс отчетливо услышал обрывок фразы, брошенной каким-то мужчиной: «… играл на скрипке?» И в этот же момент Тесса, до этого усердно отвешивающая благодарные поклоны, повернулась в сторону Ганса. Глянув в её глаза, юноша моментально понял, что она собиралась сделать, и отчаянно замахал руками, показывая, что этого ни в коем случае нельзя допускать. Но было уже поздно. Девушка сделала несколько шагов в сторону кулис, взяла Ганса за руку и повела на сцену. Зал аплодировал. От этого неестественного шума у юноши заложило уши, и закружилась голова. Испуганными глазами он озирался кругом. В какой-то момент ему показалось, что сейчас толпа закричит: «Долой самозванца! Выгоните попрошайку из зала!» Но вместо этого все так же раздавались бурные аплодисменты и одобряющие возгласы. - Иоганн Люсьен Сотрэль! – громко объявила Тесса, подняв руку, за которую она держала Ганса, вверх. Зал на мгновение замер, а потом зааплодировал ещё громче. Если бы лицо Ганса не было таким бледным и измученным, то, наверное, его щеки бы налились румянцем. Большое количество людей пугало Ганса, ведь в эту минуту все их внимание было сосредоточенно на юном музыканте, а он был растерян, не понимал, как нужно себя вести, что делать… - Спектакль подошел к своему завершению! Спасибо за внимание! – объявил голос директора, и занавес медленно начал двигаться. Тесса оттащила ошарашенного, испуганного, уставшего, смущенного Ганса немного назад, продолжая кланяться, пока занавес не отделил их от публики. Как только это случилось, Ганс резко схватил Тессу за запястья и развернул к себе. «Зачем? Зачем?!» - беззвучно восклицали его дрожащие глаза. - Они должны были видеть настоящего мастера, - ответила Тесса, не отрывая от него испуганного взгляда. Ганс ещё несколько мгновений поглядел на неё, а потом развернулся и зашагал прочь в свою каморку. Резко опустив, почти бросив скрипку на стол, юноша присел на стоящий рядом табурет и, склонившись, схватился руками за голову. В мыслях витали неясные обрывки. Почему он так разозлился на Тессу?Ганс вспоминал тот день, когда первый раз познакомился с директором театра. Тогда было очень жарко. Так жарко, что камни на тротуаре трещали под ногами. Он зашел в душный, мрачный кабинет. Тяжелая дверь с неприятным скрежетом закрылась за его спиной. Когда глаза немного привыкли к темноте, юноше удалось увидеть сидящего за столом мужчину. Темные, слегка подкрученные усы и острый, колючий взгляд выдавали в этом человеке живой подвижный темперамент. Прищуренные глаза оценивающе оглядывали Ганса. Из небольшой костяной трубки, которую мужчина придерживал одной рукой, то и дело вырывались небольшие колечки дыма. Время тянулось мучительно долго, а Ганс не знал, что ему следовало делать. «Может, сыграешь?» - спросил мужчина. Даже не спросил, а поинтересовался. Ганс моментально вскинул скрипку, которую до этого сжимал в опущенной руке, на плечо и на секунду задумался над произведением. «Что-нибудь танцевальное», - предложил идею мужчина. Ганс моментально припомнил одну очень симпатичную мазурку. Юноша заиграл. Легкая танцевальная мелодия звучала так невесомо, иногда кокетливо, звеняще, что ноги сами пускались в пляс. «Довольно», - сказал мужчина, не дав Гансу закончить. Юноша вопросительно посмотрел на директора. Они встретились взглядами. В глазах этого мужчины, одетого в безукоризненно сидящий пиджак, начищенные до блеска ботинки, белоснежную рубашку и брюки со «стрелочками», читалась какая-то холодная безразличность, смешанная с педантичностью и привязанностью к работе. Ганс ждал. Мужчина с черными усами будто пытался наладить мысленную связь с юношей, но у него это не получалось, из-за этого так мучительно звенела тишина. Наконец, едва заметно вздохнув, мужчина приподнялся с кресла с высокой спинкой, на котором восседал, как на троне, слегка наклонился вперед, опершись руками о стол, и, слегка понизив голос, изрек: «Богом клянусь, что ты, парень, лучший скрипач, которого я когда-либо слышал (а слышал я немало), но… На сцену выходить не смей. Публика не любит видеть таких, как ты, в приличных заведениях. Можешь жить прямо в этом здании – я выделю тебе комнатку; играть в зале, когда никого не будет; будешь получать приличное жалование… Но если увижу тебя на сцене, ты вылетишь отсюда к чертовой матери». Юноша и теперь помнил каждое его слово. Грубоватая, прямая и острая речь, будто гвозди, забивала в сознание Ганса все мысли, которые хотел донести до него директор. И сейчас юноша не понимал, что удержало его в тот момент, чтобы не развернуться и не уйти оттуда с потревоженной гордостью в сердце и пылающими от стыда щеками. Но что-то удержало, и теперь Иоганн Люсьен Сотрэль сидел в угрюмой, темной комнатке, где нестерпимо воняло затхлой сыростью и плесенью, уронив голову на руки и кляня весь мир за то, что Тесса, милая Тесса, сыграла с ним такую злую шутку, вытащив на сцену. - Господин директор просил вас подняться к нему в кабинет, - раздался вдруг где-то у двери детский голос. Ганс Люсьен поднял голову. Наверное, при тусклом свете от маленького окна худощавая фигура, взъерошенные волосы и блестящие карие глаза выглядели устрашающе, потому что в следующую секунду мальчик, сын сторожа, которого гоняли всюду с постоянными мелкими поручениями, громко ахнул и бросился прочь. Худшие опасения Ганса оправдались – директор желал его видеть. Очевидно, сейчас он напомнит Гансу о том злосчастном условии и предложит в течение нескольких часов покинуть здание театра. Юноша тяжело поднялся с табурета, с сожалением оглядев свою комнатку. Именно здесь он намеревался провести свою жизнь, играя на скрипке в театральном оркестре, дожидаясь Тессу после спектаклей, а потом, когда у неё, может быть, появился бы супруг, Ганс бы попрощался с девушкой навсегда и… И что бы он сделал? Юноша не хотел об этом думать. Медленно и тяжело ступая, он поднимался по скрипучим ступенькам вверх. В просторном холле небольшими кучками стояли последние зрители. Ганс ловко прошмыгнул по небольшому коридорчику налево, оказавшись прямо перед заветной дверью. Оглянувшись, юноша заметил стоящую рядом с массивным зеркалом Тессу. Она тоже увидела юношу и сделала было пару шагов ему навстречу, но Ганс отвернулся и, постучав, дернул дверь. Через долю секунды Ганс оказался в кабинете директора. С того дня, когда юноша зашел сюда в первый и единственный раз, тут ничего не изменилось. Когда глаза немного привыкли к темноте, после яркого света в холле, Ганс увидел, что кресло с высокой спинкой развернуто к окну, то есть в противоположную от входа сторону. В воздухе витали едва заметные клубы дыма, извивающиеся и заплетающиеся в причудливые узоры. Ганс ждал. Вдруг мужчина, до этого момента сидевший в кресле и слегка наклонившийся вбок, резко встал. Ганс слегка отодвинулся назад, потому что знал: разговор будет не из приятных. - Ну что, доигрался, парень! – сказал директор, выпустив в воздух очередное облачко дыма. Ганс нахмурил брови, ожидая выговора, но вместо этого лицо директора поменяло выражение со строгого и холодного на добродушно-радостное. - Ришаль хочет тебя видеть, - сказал директор, - завтра утром. Я дам тебе адрес. Ганс равнодушно поморгал глазами. - Такой шанс дается единожды в жизни, - сказал директор, - поэтому, не упусти его, Ганс. Мне бы очень хотелось, чтобы ты остался, хоть я и не показывал тебе своей доброжелательности, но… видимо, что-то дано тебе Богом, иначе не объяснить… И ты должен сделать правильный выбор, сынок. С этими словами директор подошел к Гансу и почти по-отцовски похлопал его по плечу, вручив небольшой свернутый листок. - А теперь ступай. Плохо понимая, что только что произошло, Ганс вышел за дверь и спустился в свою коморку. Юноша развернул бумагу и прочитал адрес. Почему-то сердце забилось чаще в предвкушении перемен. Это же чувство Ганс испытывал будучи ещё совсем юным, когда покидал свой родной дом, чтобы отправиться на поиски заработка и душевного спокойствия (а может, он просто бежал от отца?..) в город. И все же, как и в прошлый раз, Ганс Люсьен не мог знать, какие перемены принесет его визит по указанному на бумаге адресу, но он чувствовал всем сердцем, всей душой, что он должен идти. И все же, сомнения терзали его изнутри. Столько времени прошло… Но ведь, казалось, совсем недавно он работал целыми днями на пристани и на угольных шахтах, потом… Ужасное воспоминание на миг мелькнуло в голове, и по телу пробежали мурашки. Ганс будто бы снова увидел эти остекленевшие вытаращенные глаза и испугался, как тогда. Но это было всего лишь проходящее видение. Иллюзия действительности. Точно так же, как слово теряет свою красоту со временем, так и эти жуткие картины потеряли краски, поблекли, выцвели. Отбросив внезапное наваждение прочь, юноша спустился в каморку, переоделся, обернул скрипку темной материей и вернул её на законное место в шкафу. Теперь юноша сожалел, что плохо расстался с Тессой. Букет белых роз до сих пор был на столе. Ганс подумал, что Тесса скорее всего уже дома. А не случилось ли с ней чего по дороге? Если вдруг… Он никогда себе этого не простит! Ведь девушка стала его единственным другом (среди людей, конечно). Когда она была рядом, когда звонко смеялась, когда над чем-то напряженно думала, и золотая прядь волос спадала на лоб, когда они гуляли по ночному городу, держась за руки, когда она махала ему на прощание из окна, на душе отчего-то становилось светло и радостно. Ганс наслаждался каждым моментом, каждой секундочкой, которую они проводили вместе. И почему же он сегодня так на неё разозлился?.. Он не понимал. Наверное, это все из-за того злосчастного выхода на сцену, которому предшествовал разговор с директором. А ведь девушка даже не догадывалась о нем. Ганс винил себя за излишнюю резкость. Несомненно, он должен сейчас же идти и извиниться. Но захочет ли она его видеть? Юноша вздохнул и посмотрел на стол, где рядом с букетом лежал обломок угольного карандаша. И тут в голову моментально пришла идея. Ганс стремительно прокрутил в голове несколько предложений, но вдруг задумался. А только ли извинения следовало написать Тессе? Что он чувствовал к ней? Юноша уже много раз ловил себя на мысли, что должен был бы сказать ей раньше, но каждый раз понимал, что не может. Он не боялся, что она его осудит, просто… Просто он был нищим скрипачом, а она – талантливой актрисой. Её старая, почти глухая бабушка ни разу не видела Ганса рядом с Тессой и уж никак не могла бы одобрить такой выбор своей внучки. Но сегодня, возможно, был последний день, точнее последняя ночь, когда Ганс мог бы это сказать. О Боже, как же он ненавидел себя за то, что не может говорить! Это была не его вина, но все же… Ганс нашел кусочек бумаги, пристроил его на гладком кирпиче рядом с окном и начал писать. Угольный карандаш мягко шуршал, и под ним появлялись черные, слегка размазанные следы букв. Ганс тщательно обдумывал каждое слово, будто бы боялся сказать что-то слишком осторожно и размыто, или наоборот, слишком резко, снова обидеть девушку. Как же все-таки сложно подбирать слова! Ведь слова – это только зримая оболочка, которая не передает и толики чувств и эмоций, таящихся в душе человека. Вот если бы Ганс мог сыграть ей… Закончив, юноша ещё раз перечитал записку и, убедившись, что все в порядке, осторожно просунул её под ленточку, которой был перевязан букет. Сердце дико колотилось от волнения. Ганс боялся, он не знал, как Тесса примет все то, что так честно и открыто он написал ей. Ведь перед лицом любви и отважный герой, руки которого испещрены шрамами, полученными на войне, может испугаться, как последний трус. Уместно ли говорить о юноше, который едва прожил шестнадцать лет, в течение которых испытал столько ужасов? А любил ли он её? Он спрашивал об этом свое сердце, когда играл для неё, стоя на нагретых солнцем камнях под окном, овеянным колышущейся на ветру голубоватой занавеской. Он спрашивал об этом, когда она крепко сжимала его руку, услышав на улице лай собак, когда дарил ей цветы, и она улыбалась, когда слышал её голос… Он спрашивал об этом всегда. Теперь юноша больше не сомневался. Твердыми шагами он направился вверх по лестнице, толкнул тяжелую дверь черного выхода и оказался среди пахучего кустарника. Пробираясь через густую листву и упругие ветви, Ганс не щадил себя: своих рук, лица, плеч. Он лишь хотел принести для Тессы букет белых ароматных роз целым и невредимым. Солнце уже спряталось за горизонт, оставив разгоряченную, словно взмыленный конь, землю отдохнуть и освежиться. Настали те самые короткие часы летней ночи, когда кругом царила темнота. Ганс Люсьен, не оглядываясь по сторонам, шагал к её дому. Нет, ноги сами несли его вперед. Юноша полностью погрузился в свои мысли, не видя и не слыша ничего вокруг. Вот перед ним возник небольшой двухэтажный домик. Ганс Люсьен остановился, подняв голову вверх. Против обыкновения, окно в комнате Тессы было закрыто. Юноша, вздохнув, поглядел на букет и, прижав его к груди, подпрыгнул вверх, подтянулся и через долю секунды оказался напротив прикрытых ставней. Ганс положил цветы на небольшой выступ подоконника, перевернув его запиской вверх, затем, немного помедлив, три раза коротко стукнул в окно. Прислушался. Внутри было тихо. Слишком тихо. В сердце Ганса зашевелилось подозрение, что что-то случилось. Юноша пригляделся. Окно не было заперто изнутри, только плотно прикрыто. Тогда Ганс Люсьен осторожно толкнул оконную створку от себя, как уже делал раньше. Окно подалось назад. Юноша ловко перепрыгнул через подоконник и легко, подобно кошке, опустился на пол. Он оглянулся. Вдруг до его ушей донесся легкий шорох. Ганс посмотрел в направлении, откуда донесся этот звук, и не смог сдержать невольную улыбку. В дальнем углу, рядом с плетеным стулом, на котором было накинуто белое платье, на застеленной наспех кровати, свесив на пол руку и крепко обняв шерстяное одеяло, спала девушка. Кажется, ей снился какой-то тревожный сон, потому что её веки то и дело вздрагивали, а дыхание было частым и неглубоким. Ганс ещё раз улыбнулся, взяв с подоконника цветы. Юноша бесшумно пересек комнату и присел на колени рядом со своей возлюбленной. Он положил букет на полу, склонился и легко и нежно поцеловал её в лоб. Какой же она была красивой сейчас! Белая, нежная кожа, невозмутимое, блаженное выражение лица, слегка подрагивающие веки и ресницы… Вдруг порыв ветра хлопнул оконной створкой. Ганс оглянулся. Тесса слегка повернулась. Ганс Люсьен поднялся с пола и растерянно сделал несколько шагов назад. Девушка притянула к себе одеяло, не открывая глаз. Юноша попятился к окну спиной, пока не наткнулся на подоконник, затем ловко перемахнул через него и спрыгнул вниз. Оглянувшись, Ганс перешел к противоположному дому и встал в тени так, что из окна его было не увидеть, зато дом Тессы был как на ладони. Он прислушался. Послышался шорох шагов. Видно, Тесса проснулась и подошла к окну, распахнутому ветром. Вдруг юноша увидел в оконной раме её силуэт. Он пригляделся. Девушка прижимала к груди букет, время от времени вдыхая сладковатый аромат цветов. Юноша с какой-то особой нежностью следил за тем, как Тесса присаживается на подоконник, оглядывая пустынную улицу, и кутается в шаль. Он хотел было выйти из своего «убежища», но вдруг увидел, что девушка обнаружила записку, и сделал шаг назад. Она с любопытством отложила цветы в сторону и развернула бумагу. Ганс видел, как её губы повторяют написанные на бумаге слова. - Я тебя люблю, - прошептали губы девушки, и взгляд вдруг замер. Широко распахнутыми глазами она оглядела улицу ещё раз, перекинувшись через подоконник. Ганс заметил, что полученная записка очень взволновала девушку. Она будто бы испугалась, хоть и знала наверняка, кто подкинул ей этот сюрприз. Отойдя на пару шагов от окна, по-прежнему беспокойно озираясь, девушка закрыла его створки (Ганс слышал, как щелкнул ключ) и через несколько секунд исчезла в темноте. «Что случилось? Почему она ушла?» - подумал Ганс. Юноша действительно не понимал. Ведь если Тесса любила его, что никак не могло быть иначе, то она не должна была испугаться и исчезнуть?.. Растерянно глядя на закрытое окно, Ганс стоял в тени домов; внезапно обмякшие руки беспомощно болтались, подталкиваемые слабым ветерком. Какой-то неясный туман застелил все перед глазами. Юноша будто внезапно оказался в темноте и глядел на мир сквозь крохотное отдаленное окошко. На ватных ногах, шаркая о тротуарные камни, спотыкаясь о ступеньки, Ганс Люсьен доковылял до своей темной коморки в подвале. Юноша присел на табурет и сжал голову руками, упершись локтями на колени. На небосводе начинала медленно появляться желтовато-красная полоска рассвета, мелкие птички сумбурно чирикали где-то среди неухоженного кустарника, а Ганс все ещё сидел в молчаливом раздумье, глядя на все ярче высвечивающееся пятно на полу – клочок света, проникавший через окно. Мысли носились в голове юноши со скоростью, близкой к бесконечности. Они стремительно текли непрерывным потоком, сменяя одна другую снова и снова. Размытые картинки детства, юности, встречи с Тессой, бездомная собака на пристани, яблоки в саду, приглушенный блеск полированного дерева – все это плавно перетекало одно в другое, меняя очертания и цвета. Где-то ещё глубже, за паутиной его мыслей, звучала музыка. Знакомые мелодии так же, как и мысли, переходили одна в другую, причем Ганс даже не пытался понять, где они начинаются, а где заканчиваются. Голоса, целый хор голосов: голос матери, голос директора, голоса рабочих с пристани, крики кучера, взволнованный шепот Тессы –неумолимым потоком переплетались и смешивались, готовые разорвать голову на части. Юноше казалось, что он был близок к безумию. Серые мрачные стены подвала давили на его сознание, которое всегда стремилось выбраться за рамки. За рамки человеческого понимания. Гансу казалось порой, что вот-вот он уловит нечто такое простое и ясное, такое невесомое, но незнакомое, непонятное, чуждое человеческому восприятию, но оно каждый раз ускользало. Это нечто, что невозможно нарисовать или даже описать словами, но что, вероятно, можно сыграть. В это же время противные, сколькие образы прошлого вмешивались в напряженное ожидание и рушили иллюзию Эдема. Юноша хотел бы отрешиться от всего, чтобы услышать, но не мог, и это сводило его с ума… Наступило утро. Юноша все ещё не двигался с места. Часы неумолимо отстукивали секунды. Вдруг за окном раздался громкий крик, а затем смех, который заставил Иоганна очнуться от тяжелого сна. При тусклом свете юноша заметил небольшую бумажку, лежащую на столе. «Ришаль…» - пронеслось в голове. Юноша задумался. Стоит ли идти? Если Тесса ответит отказом, то оставаться далее в театре и видеться с ней ежедневно, ежечасно юноша не сможет – его сердце просто не выдержит этого. А если уехать, то куда? Ответ пришел сам собой. К Гансу вмиг вернулась прежняя решимость. Взяв скрипку, закутанную в темную ткань, юноша глубоко вздохнул, расстался с ночными мыслями и поспешил на встречу к Ришалю.