Перед казнью

При каждом его шаге в железной посудине хлюпало нечто вязко-липкое, именуемое кашей. Стражник взглянул на тарелку и невольно скривился – от каши здесь явно осталось одно название. Казалось, они варили её из опилок в сточной воде. Трапеза короля. Настоящая трапеза бывшего короля. Ещё вчера этот малолетний мерзавец ел французский багет с немецким паштетом и запивал винами из лучших погребов мира. Сегодня мальчик не получит сладостей, потому что плохо себя вёл. Огонь в железном фонаре вздрагивающими отсветами освещал каменные стены. Пахло сыростью, а воздуха было мало, давило духотой и низкими сводами. Но тюремный стражник не чувствует отвратительности этого места. Его лёгкие давно высохли и уменьшились в размере, глаза привыкли к полутьме, а макушка – к ощущению близости потолка. В конце коридора поблёскивает железом нужная дверь. Стражник привычным жестом выбрал нужный ключ и открыл небольшое окошко в ней. - Кушать подано. Он бухнул тарелку на деревянный выступ под окошком и заглянул внутрь. Неверный свет огня выхватил из темноты белое, как простыня лицо, обрамлённое копной спутанных светлых волос. Широко раскрытые глаза с сузившимися от света зрачками блестели как-то особенно ярко и безумно, побелевшие сухие губы мелко вздрагивали. Узник медленно поднялся и пошёл к окну. Непослушными прыгающими руками он пытался пригладить волосы и поправить рубашку, видно, для того, чтобы скрыть дрожь. Подойдя, он судорожно сглотнул и с трудом проговорил: - Не закрывай заслонку. - Бери еду. Молодой король перевёл затуманенный взгляд на тарелку, произнёс: - Я не голоден. Он медленно отошёл вглубь. Стражник забрал тарелку и с отвратительным скрипом задвинул заслонку. Он не может оставить её открытой, это не по правилам. Тут есть узкая щель, в которую проникает немного света. Вот так вот. Его совершенно не интересуют королевские прихоти, он ни для кого не делает исключений. Конечно, ему лично всё равно, открыта эта дурацкая заслонка или закрыта. Но их не положено открывать, это не он решает. Он пойдёт к выходу, в конец коридора. Здесь сегодня его пост. Думал ли он когда-нибудь, что будет около короля перед его казнью. Они решили расправиться с пятнадцатилетним мальчиком. После того, как пятнадцатилетний мальчик решил расправиться с толпой мирных жителей на главной площади в городской праздник. Возможно, он заслужил сидеть в темноте с задвинутой заслонкой. Только сложно разобрать, что там творится в этих королевских покоях и кто правит на самом деле. Может, малыш в короне – это кукла, а за ширмой прячется от зрительских глаз кукловод? Только недовольные зрители оторвут голову кукле и насадят новую красивую, на их взгляд, игрушку на руку нерадивого кукловода. Дверь в конце коридора назойливо отбрасывала блики, он видел их боковым зрением. Стражнику казалось, что он видит не блеск железа, а блеск испуганных голубых глаз, сузившиеся зрачки. Выругавшись, он быстро прошёл к двери и отодвинул заслон. Заглянул внутрь, почему-то боясь увидеть мальчишку мёртвым. Что за чушь?! Король сидел в углу камеры. Сгорбившись в три погибели, закрывая голову руками. - Я оставлю открытой, - произнёс стражник, вглядываясь в узника. Король поднял голову и посмотрел на скудный свет, проникающий теперь в его клетку. Он вытянул ноги и, откинувшись назад, устало прислонился к каменной стене. Грудь высоко вздымалась и судорожно опускалась вниз, на щеке стражник заметил блеснувшую слезу. Бывший король дико боялся темноты. - Отсюда хорошо просматривается весь коридор? – справившись с дыханием, чётко, но не глядя в глаза, спросил мальчишка. - Пожалуй, - слегка удивлённо ответил стражник. - Тогда не уходи никуда. - Я тебе не нянька, - огрызнулся стражник, но не двинулся с места. Это просьба была так похожа на просьбы его маленькой дочери, когда той снились кошмары. И ещё он чувствовал себя жутко виноватым за то, что оставил короля в темноте так надолго. В конце концов, отсюда действительно просматривается вся территория лучше, чем с любого другого места. А этот мальчишка имеет право, ожидая утренней казни, хотя бы не бояться темноты. Юноша сидел в прежней позе и безучастно смотрел в одну точку. Стражник иногда бросал взгляд в его сторону. Какие мысли должны быть у человека, чья голова утром покатится по деревянному помосту? А если этот человек ещё почти ребёнок? Представить не получалось – видимо, срабатывал инстинкт самосохранения. Казалось, у короля вообще не было ни одной мысли или они были настолько тяжёлыми, что парализовали его. Наверное, эти мысли могут убить, разорвать всё внутри, поэтому мозг блокирует их. Поэтому он сидит в прежней позе и безучастно смотрит в одну точку. Неизвестно, сколько прошло времени. Из окошечка послышалось шуршанье чего-то о пол. Уж не подземный ли ход роет? В полосе тусклого света, падающего на каменные плиты пола, мальчишка набрасывал какие-то штрихи куском угля. Вырисовывалось что-то острое, переходящее в более круглую, плавную форму. Чуть позже стало ясно, что это птичья голова с очень выразительно блестящим глазом. Рука юноши уверенно, отрывистыми движениями, рождала рисунок. Его глаза, ещё недавно такие безжизненные, горели, а на щеках проступил лёгкий румянец. Заметив тень стражника, он поднял голову и слегка улыбнулся, а потом снова приступил к рисованию. - Ты хорошо рисуешь, - кивнув на угольную птицу, сказал стражник. - Благодарю, - не отрываясь от работы, произнёс художник. Его птица понемногу расправляла крылья, стремилась в полёте вырваться из подземелья, из замка, из крепостных стен, улететь в мир, знакомый и родной её птичьему естеству. Стражник вспомнил заключённых, которых видел на своём веку. Кто-то из них злобно орал, кто-то бесстыдно ревел, кто-то сидел в углу с тихой улыбкой. В этом рисунке мальчишки были и ор, и слёзы, и тихая улыбка. В светящемся глазе, в раскинутых крыльях, в упругом теле, устремлённом вверх. Словно прочитав его мысли, король произнёс: - Не понимаю, зачем писать что-либо, если нельзя понять эмоцию, которую передаёт картина. Во дворец приезжали многие художники со своими выставками и у некоторых замечательная техника, интересные сюжеты, но души создателя в этих полотнах нет. Они абсолютно безличны. Такие выставки я называю «Кладбище картин». А бывали удивительные люди. Они могли изобразить кусок хлеба так, как никто больше не сможет. Я имею в виду не технику, а индивидуальность. Если художник вкладывает душу в свою картину, то она никак не может быть такой же, как остальные, ведь души у всех разные. Такой кусок хлеба, я мог разглядывать часами и находить в нём новые подробности. Вот корочка подгорела. А края уже начали подсыхать. Хлеб, про который забыли. Одинокий кусок хлеба. Это лучше глянцевой жареной курицы рядом с вазой слишком уж ярких цветов на пафосном безликом натюрморте. Стражник улыбнулся: - Точно. Ты учился рисовать у этих «хлебных» художников? - Я изучал естественные и точные науки, историю, литературу, военное дело и искусство красоваться в танце на балу. Если взглянуть в мои тетради, то видно, что обучение рисованию проходило параллельно. За это мне часто доставалось от учителя. Король добавил последний штрих и слегка провёл пальцами по рисунку. Уголь немного размазался, что придало иллюзию движения и воздушности. - Хотелось бы заглянуть в эти тетради – там, должно быть, много интересного, - полюбовавшись на птицу, произнёс стражник. - Вовсе нет. В основном каракули или наброски. Попадаются интересные идеи, которые, если их доработать, вполне могли бы стать чем-то забавным, - он, видно, хотел ещё что-то сказать, но осёкся, отвёл блеснувшие глаза, встал и начал ходить по камере. – Я не люблю писать пейзажи или натюрморты, - вдруг остановившись и глядя блестящими глазами, произнёс он. Потом на секунду приложил руку к глазам и вновь принялся ходить из стороны в сторону, быстро говоря: - Я не умею изображать выразительные куски хлеба. Не люблю просто копировать. Гораздо интереснее рисовать людей или животных, кого-то одушевлённого, кого-то, обладающего чувствами. Он замолчал, но не переставал ходить, часто дыша и сглатывая, видно, пытаясь проглотить ком в горле. Это выглядело так противоестественно – человек говорит о любимом деле и сдерживает при этом слёзы. Не слёзы радости или восхищения, а слёзы обиды, ведь рисовать – это так прекрасно, и так сложно делать это мёртвым. - Я хочу есть. Ты ведь оставил ещё мой ужин? Стражник подал тарелку с клейкой жижей и оловянную ложку. Король принялся быстро есть, запихивая в рот одну ложку за другой и глотая, почти не прожевав. На глазах у него выступили слёзы, а губы иногда дрожали и кривились, но он продолжал есть. Глядя на это, стражник и сам почувствовал предательский комок. Он прочистил горло и пошёл в конец коридора. Король испуганно отставил в сторону пустую тарелку и подошёл к окошку: - Куда ты? - Пройдусь, ноги затекли, - он обернулся и сказал почти ласково, - Да не бойся, никуда я с поста не уйду. И этот человек формально правил страной! Сколько ему было лет, когда умер предыдущий правитель, его отец? Кажется, пять. После смерти монарха его единственный пятилетний наследник сразу стал королём. Конечно, управлять страной он не мог, поэтому фактически правили приближённые люди короля. Но с каждым годом мальчику доверялось всё больше решений, не без участия приближённых, естественно. Что они внушали ему каждый день и каждый час? Одному Богу известно. Из окошка снова доносилось шуршание угля о пол. - Не смотри, - поспешно сказал король подошедшему стражнику. – Утром посмотришь. Сказал так, будто это будет самое обычное утро. Стражнику казалось, окажись он в такой ситуации, (о, нет, это невозможно, никак невозможно) он бы физически не смог произнести слово «утро». Да и сейчас он физически не мог слышать это слово, хоть страшный смысл к нему и не относился. Ему не раз приходилось видеть, как на рассвете какого-нибудь заключённого уводили на казнь, но никогда он глубоко не задумывался о его чувствах. Зачатки сострадания душила мысль: «Он преступник, он это заслужил». А теперь всё по-другому. В городе, во всей стране всё в очередной раз перевернулось с ног на голову. Правление юного короля оказалось одной из самых неблагополучных эпох в истории королевства. Войны, голод, обнищание населения. Никто толком не знал, кто виноват во всех бедах – временные правители или капризный малыш в короне, под чью дудку все пляшут – но народу уже было всё равно. В сердцах людей медленно, но верно зрела ненависть ко всему живому во дворце. В последние два года, когда на плечи повзрослевшего короля легло больше ответственности, на него обрушилась людская слепая ярость. Приказ расправиться с толпой на городской площади, сорвавшийся с его уст, стал последней каплей. Если это зверство можно назвать каплей. Все сразу повернулись против него, даже бывшие всё время вокруг приближённые. И вот теперь он сидит в этом погребе, ему пятнадцать лет, и это его последняя ночь на земле. Безжалостный эгоист. До полусмерти напуганный темнотой мальчик. Кровавый убийца. Стражнику не раз приходилось видеть, как на рассвете какого-нибудь заключённого уводили на казнь, но никогда он не сторожил их покой и не обмолвился ни с кем ни словом. Может, поэтому он сейчас чувствует страшную нервную напряжённость, от которой даже тошнит и болит поясница, смешанную с периодическими приливами почти отцовской нежности и жестокими укусами совести, за то, что до сих пор не разнёс к чертям всю эту тюрьму. Крики, какая-то женщина истерично зовёт потерявшегося в кровавом месиве ребёнка, яростно замахнувшийся копьём человек на коне, глухие удары, сдавленный крик кого-то, оказавшегося под ногами обезумевшей толпы… Стражник подошёл к окошку. Король поднял голову и закрыл рисунок руками: - Я не хочу показывать незаконченную работу. - Ты хотел их убить? И не надо пытаться оправдать себя, уже стоя в петле. Скажи как есть. Самому станет легче. Король опустил глаза, отложил уголь. - Тебе жаль меня, - наконец произнёс он. – Ты сомневаешься, что со мной поступают справедливо. Но в этих стенах достаточно людей, с которыми поступают несправедливо. А ты всё время это видишь. Но относишься к ним, верно, как к мебели – так легче. Я же заставил тебя стоять рядом и слушать меня, потому не получилось представить, что я мебель. Я чувствую себя виноватым, я нарушаю твой внутренний покой, но, быть может, тебе станет легче, если ты будешь знать, что очень помог мне. Открытая заслонка и то, что ты простоял здесь столько времени – очень великодушно с твоей стороны. Думаю, даже отец бы это одобрил сейчас, - он отвёл глаза и облокотился о стену, углубившись в свои воспоминания. – Он не разрешал зажигать свечи в моей спальне или чтобы ночью кто-то находился со мной. Говорил, я тогда всю жизнь буду бояться темноты, хотел, чтобы я привыкал к ней с детства, - помолчал немного, разглядывая свои руки, - Я не хотел, чтобы они убили меня. - Чудовища в темноте? Король поднял глаза на стражника. - Да. И заговорщики в толпе людей на площади. Мне донесли, что готовится заговор, что во время праздника меня собираются убить. Я приказал остановить празднование, разогнать толпу. По-хорошему они, верно, разойтись не собирались. Розовый свет проникал в узкое окно под потолком темницы. Пора тушить огонь. Утро неумолимо. Оно не спрашивает, кто его ждёт. Солнце равнодушно восходит для всех. Всегда оно было приветливым, а сегодня именно такое – безжалостно-равнодушное. Снаружи слышен гул народа. Король старательно водит углём по полу, будто всё это его не касается. Когда он услышал приближающиеся шаги стражи, что должна увести его, начал лихорадочно дорисовывать своё творение. - Пора открывать дверь, - тихо сообщил стражник. - Угу. Стражник отомкнул замок. Двое других прошли в темницу. - Осторожней, - сказал стражник, загораживая от их сапог творение короля. Юношу грубо схватили за руки и вывели наружу. - Можешь посмотреть, я только тени не закончил, - оглянулся король. Стражник вошёл и остановился, глядя на рисунок на полу. Деревянный помост, окружённый толпой зрителей. Огромный палач, ужасный в своём одеянии, с топором, опущенным на безголовое тело. Струи чёрной угольной крови, растекающиеся по белой рубашке, по лезвию топора, льющиеся на деревянный помост, на волосы отрубленной головы. А над этой безобразной картиной – вырвавшаяся из бездыханного тела свободная птица. Со сверкающим глазом, раскинувшая сильные крылья, устремлённая вверх.