Zamba al Che

Хандан - хан-тайдан, полу-отставка - всегда отмечался куда менее торжественно, чем тайдан настоящий. В конце концов, актриса прощалась не с театром - только с пышным титулом ханагаты, не менее пышным хвостом и громкими ролями. И всё же, на хандан Нати Нобору гранд-театр Такарадзуки был полон. Говорили, что на топ-дебют Тацу Кодзуки, по традиции проходивший почти сразу по окончании хандана, но в токийском театре, пришло меньше народу - хотя обычно бывает наоборот. Но и зрители, и сами актрисы очень любили Нати Нобору, «славного парня Ёкочин». Решение остаться в театре она приняла еще за год до отставки, посоветовавшись со своей напарницей, Муан Такарой - благо, та была её одноклассницей. Как оказалось, обе порядком устали от славы и обе при этом не желали покидать театр, его стены и сцены. А это означало прямую дорогу в Сэнку. Объявление о хандане Нати Нобору делала недрогнувшим голосом и даже, в общем-то, радостно. Было странное ощущение: как будто сбросила тяжкий груз и теперь свободна. Для такого перехода не годятся пышные и яркие постановки, которыми провожают настоящих отставниц; и всё же, это была полноценная гранд-сцена - последняя для уходящей. Неожиданно было узнать, что Ёкочин доверила этот спектакль начинающему режиссёру. - Симада-сан меня понимает, - просто сказала она. - А я понимаю его. Думаю, вместе мы справимся. Неожиданной была и тема: жизнь революционера Че Гевары.

***

Спектакль назывался “Zamba al Che”. И по мнению Симады Рё, постановщика и автора сценария, и по мнению уходящих звезд, он должен был встать в один ряд с классическими спектаклями-биографиями - такими, как известная “Елизавета”, как “Дьявольский скрипач” Паганини Татэваки Хосэ, как “Сказки и истории” с Андерсеном-Хабатакэ, Людвиг II и Жанна Манаки Мираи или Ода Асахи Ё... - Человеческий подход, - сказал Симада-сэнсей. - Завещанный нам Основателем. - Помните Лукени? - сказала Нати Нобору. - Когда я играла синдзин-коэн, я помню, меня глубоко поразила его ария “Кич”. Ведь действительно, часто человек превращается в безлико-глянцевый байопик, в набор поддельных фактов, за которыми не видно его жизни: решений, сомнений, просто человеческих чувств... - Подлинно человечное искусство не позволяет делать из людей знамя, символ, которому поклоняются или который ненавидят. Люди - это в первую очередь люди...

***

Он начинался с того, что на краю пустой сцены сидела кумитё Аодзуки Као (Безымянный Гитарист) и задумчиво наигрывала на гитаре, словно подбирая или, напротив, придумывая мелодию. Из-за сцены слышались звуки веселого праздника. В какой-то момент из-за сцены доносится чье-то громкое «Эту самбу я хочу спеть для нашего дорогого хозяина...» - Очень дорогого! - сердито говорил гитарист, явно сплевывая. - Во сколько всем нам этот его праздник обошёлся... Нет, если я буду петь, то спою кой-о-ком другом. О другом, да. О достойном... Он ударяет по струнам и начинается первая ария - Zamba al Che Виктора Хары: «Эту самбу мы читаем в книге книг свободы нашей, мы поём: как партизана расстреляли Че Гевару...». Постепенно вокруг него собирается народ, подхватывая песню - сначала несмело, потом всё более мощно и вольно, так что последнее «Selvas pampas y montanas - Patria o muerte es su destino» поёт уже хор. Хор повторяет раз за разом эти слова. Поднимается плотный средний занавес и за тонким, полупрозрачным, мы видим смутную фигуру. Звучит женский голос: - Мой сын, Эрнесто. Он хороший мальчик, господин полицейский, он учится в колледже. Должно быть, произошла какая-то ошибка, господин полицейский... На сцену въезжает стол. За столом - полицейский, напротив него - элегантная дама средних лет. Это донья Селия Гевара, мать героя (Цубаки Футаба). - Но ваш сын участвовал в массовых беспорядках! - возмущается полицейский. - Что вы, что вы! Он, должно быть, случайно там оказался. - Все так говорят, сеньора. - Нет же, вы не понимаете! У моего сына тяжелая астма, вот, видите - у меня и справки есть. Вот, посмотрите. Господин полицейский, он ведь даже в школу не ходил, потому что болел. Ну что такому делать на площадях? Поколебавшись, полицейский делает жест рукой и средний занавес наконец поднимается, выпуская молодого Че - Нати Нобору. Круглолицый, глазастый, улыбчивый, он кажется одновременно простоватым и лукавым. Мать сердито берет его за руку и выводит на улицу, где начинает отчитывать: как же Эрнесто, такой больной и слабый, мог так собой рисковать. Нет, она больше не позволит ему участвовать в демонстрациях и маршах протеста! Конечно, нынешнее правительство - та еще гадость, но это не повод бессмысленно гибнуть. - Да, - соглашается Эрнесто. - Пожалуй, ты права. Глупо идти только затем, чтобы тебя избили и посадили в тюрьму. Без оружия все эти марши - комедия. Не это ожидала услышать донья Селия...

***

Цубаки Футаба, кумитё труппы Идзаё, против обыкновения играла довольно большую роль - матери героя, доньи Селии Гевара. - Когда огласили список ролей, я зашла в сеть и прочла всё, что могла, о семье Че, - рассказывала она на круглом столе, посвящённом постановке. - Потом обратилась в библиотеку, это дало ещё несколько книг. Вы знаете, что меня поразило - это то, насколько разными они были людьми, мать и сын. Селия Гевара всегда была довольно консервативна, она была дворянка, в конце концов. И всё же она поддерживала его, никогда не осуждала, любила его. И это было взаимно. Было странно узнать, что человек, которого я привыкла считать своего рода демоном революции был почтительным и любящим сыном, заботливым отцом... Сперва я думала: какая странная идея, писать пьесы о таких людях, что в них может быть хорошего? Теперь я вижу, что была неправа. - И мы снова возвращаемся к вопросу человеческого, - согласился Симада-сэнсей. - Поэтому мы решили обойти обычный событийный ряд - ну, знаете, первые шаги на ниве революции, первые жертвы, Санта-Клара, победа на Кубе, усталость от политики, Боливия, трагический финал. Это красиво, это правильно, но это не о человеке, а о вожде, о мученике или о демоне...

***

Эрнесто и его друг Альберто Гранада (Роми Хацунэ) развлекаются после занятий: Альберто пытается вытьащить Че на танцпол, тот протестует, заявляя, что не умеет танцевать. Тогда Альберто берется его научить Следует несколько комических сцен и вот, наконец, на той же площадке Че встречает двух женщин: яркую, броскую красавицу Ильду (Кокэмомо Сёка) и скромную Алейду (Муан Такара). Они обе иностранки и хотят попробовать станцевать настоящее танго. Ильда родом из Перу, Алейда - с Кубы, обе здесь проездом, каждая по своим делам. Следует трио “Случайное танго”: «Раз-два-три-четыре, мы здесь проездом, раз-два-три-четыре, сейчас мы танцуем, а когда музыка кончится - расстанемся навсегда. Раз-два-три-четыре, нам кажется, что Латинская Америка едина, но это иллюзия, и хотя мы, кажется, соседи, мы далеки друг от друга так, как будто живём на разных планетах». И действительно, музыка заканчивается, и они расходятся в разные стороны. На серебряном мосте Эрнесто беседует с Альберто, восторгаясь Ильдой. Альберто возражает, что он бы выбрал Алейду. Они оба танцуют на ту же мелодию, споря о том, какая из девушек была лучше. На другой день они говорят о том, что надо бы найти себе место в жизни, повидать мир... Неожиданно Эрнесто говорит: - Что мир... прежде, чем познавать мир, мы должны узнать свою родную страну. Что толку ехать за море и надеяться понять какую-нибудь Францию, если ты не знаешь даже Венесуэлы или Боливии, которые у тебя под боком?! - Да что в них можно увидеть? - возмущается Альберто. - Кроме нищеты и раздрая... - Жизнь, - отвечает Эрнесто. - Врач должен ее знать в лицо. - Тогда уж и смерть, - иронично бросает его друг. - Тогда уж и смерть, - соглашается Эрнесто.

***

Симада-сэнсей долго придумывал, как передать знаменитое путешествие на мотоцикле так, чтобы оно, с одной стороны, не перетянуло на себя слишком много хронометража, но с другой - отразило всё то богатство уроков и впечатлений, которое молодые люди вынесли из этой поездки, отразило мир Латинской Америки и достоверно подвело героев к принятию судьбоносного решения. В итоге он остановился на условной форме: всё путешествие - по сути, вставной балет на народную южноамериканскую музыку. В этом балете смогли блеснуть многие будущие звезды и крупные актрисы театра: так, зрители и критики отметили работу второклассниц Оои Саюри и Асано Михо, будущих Югири Саги II, ханагаты Идзаё, и Харуно Нагори, кумитё Момидзи. Девушки замечательно изобразили малолетних беспризорных, которые то пытаются соблазнить незнакомых молодых людей, то обокрасть, то, наконец, когда все их попытки терпят крах, выпросить у них денег. Отличилась и Огон Юбива - безработный, идущий искать место на шахте, который сперва пытается избавиться от Эрнесто и Альберто, мня их своими конкурентами, а потом поливает их презрением, осознав, что перед ним люди, которые никак не нуждаются в работе - и её одноклассница Оно Корицу, приказчик на шахте. Разумеется, это был и шанс показать себя уходящей звезде Нати Нобору, одной из лучших танцовщиц в Такарадзуке, и Роми Хацунэ, чьи танцы были не столь мастерскими, но которая была потрясающа в пантомиме, выражая одним лицом то, на что многим не хватало и тысячи слов. Единственным разговорным эпизодом решено было сделать “Яхту”: здесь в жизни Фиделя впервые появится Родригес (Тацу Кодзуки), его будущий убийца. Пока это надменный молодой человек, скучая, совершающий вояж на личной яхте вдоль побережья Южной Америки. Скука никуда не девается, а два студента с нелепой идеей познания родины и стареньким мотоциклом кажутся ему забавными, поэтому Эрнесто и Альберто приглашают на яхту: Родригес слышал, что молодые люди ищут попутку, чтоб добраться до близлежащего города, откуда они отправятся в колонию прокажённых на практику. Выпив и расслабившись в шезлонгах, трое спорят о смысле жизни и о смысле конкретного путешествия. Постепенно голоса становятся всё громче, спор всё жарче - и в спектакль врывается кубинский son, на мелодию которого положена центральная ария: “Латинская Америка, куда тебе идти?”. Спокоен и рассудителен голос Альберто: «Нищета, препоясанная бедностью, невежество, опирающееся на нежелание узнавать новое - о чём может мечтать такая страна? Чего она может желать? Латинская Америка, о чём же ты мечтаешь?». «И не надо желать, - радостно подсказывает Родригес. - Желания заводят людей в тупик. Люди должны подчиняться приказам, которые отдаёт кто-то умный и сильный. Латинская Америка, у тебя есть хорошие хозяева, ты ими любима и приносишь хороший доход. Зачем куда-то идти?». Эрнесто разворачивается лицом к ним и почти кричит: - Свобода! Вот чего мы желаем в нашей нищете и невежестве. Ибо рабство порождает их. Боливар, ты снишься этим людям, ты показал им путь, показал нам путь. Но кто поведёт нас дальше?! - Может, ты, Че? - презрительно бросает Родригес, называя Эрнесто унизительной кличкой аргентинцев-гастарбайтеров. - Может быть, я, - Эрнесто резко отворачивается от них и вдруг перемахивает через перила и прыгает за борт. Вскрик изумления вырывается из уст Родригеса. Альберто распахивает глаза пошире, медлит немного, но - прыгает вслед за своим другом. Затемнение. Оба друга стоят на берегу, мокрые. Вдали темнеют строения лепрозория. - Если бы можно было сделать как-то так, чтобы такие люди исчезли, - горько говорит Альберто. - Чтобы в правительстве были честные, ответственные люди, которые любят нашу бедную землю... - Как? - усмехается Эрнесто. - Не знаю... может быть, выборы? - Революция без ружей? Не смешно, - отвечает Эрнесто. Он серьёзен, как никогда. На берегу загорается костёр. Альберто сидит, подтянув колени к подбородку, и смотрит, как его друг танцует.

***

- Мне было легко играть роль Альберто, - признавалась потом Роми Хацунэ. - Во-первых, я и вправду дружу с Нати-сан, а во-вторых герой близок мне по характеру: он рассудительный, несколько холодноватый, неспособный, может быть, пылать, как Фидел, Ильда или даже Родригес, но он хороший и верный друг и правда готов последовать за Че почти везде. И как хороший друг, он отпускает Эрнесто идти его дорогой дальше, когда понимает, что будет ему только обузой. Хотя, - она улыбнулась, - я бы, наверное, всё равно пошла за Нати-сан куда угодно. Боюсь, мой характер несколько повлиял на роль... Через двадцать лет она пойдёт за ней на скамью подсудимых за участие в мирном движении, “подрывающем государственную стабильность Японской Империи”.

***

- Он услышал, что в Гватемале произошла революция, - рассказывает зрителям Альберто. - Закончил университет меньше, чем за месяц и отправился туда. А я... а я остался. Кто-то ведь и наукой должен заниматься... На улицах танцует и обнимается счастливый народ. Везде плакаты “Эввива Аренс”. Толпа подталкивает друг к другу Эрнесто и женщину в алом. Они оказываются напротив друг друга, когда толпа вдруг бросается врассыпную, по пути торопясь сорвать плакаты. Из репродуктора звучит голос диктора, сообщающий, что президент Аренс отрёкся в пользу кандидата, одобренного “Юнайтед фрутс”. Его перебивает мелодия рио-риты, которая доносится из другого репродуктора. В круге света на парковой аллее Эрнесто танцует с женщиной в алом - Ильдой. «Ты слышишь эту музыку? - начинает она подпевать мелодии. - Ты не знаешь, но это музыка Революции. Там, где людей заставляют замолчать, говорит оружие!», - Ильда перехватывает инициативу, теперь она ведёт, а Эрнесто покорно следует. Музыка остаётся прежней, но танец превращается в танго - Во имя всего, что нам дорого, мы пойдём в бой и победим. Следуй за мной, и я покажу тебе путь. Слушай меня, и я расскажу тебе истину. Я зажгу факел, и ты понесёшь его. Я дам тебе меч, и ты нанесёшь удар! Музыка взлетает резким крещендо. Ильда резко толкает Эрнесто в грудь, тот делает несколько шагов спиной вперед, разворачивается... Он стоит лицом к лицу с тёмной мужской фигурой, охотно шагающей навстречу. Теперь уже она ведёт - не в танго и не в фокстроте, нет, это скорее вальс или менуэт. Неожиданно музыка обрывается. Свет направлен в лицо незнакомца. Ильда слегка кланяется, указывает на него рукой и представляет: - Познакомься, Эрнесто. Это товарищ Фидель. Он хороший и интересный человек.

***

- Представляете, я - и играю такого человека! - смеялась Энро Эйко. - Революционного лидера, вождя. Его, конечно, Тацу Кодзуки-сан должна была играть. Но она повредила себе ногу, а Фидель по роли должен довольно много и хорошо танцевать. Оставались мы с Хоши-сан. Но Хоши была даже не дзюннэн, а у меня было одиннадцать лет стажа, а все более старшие товарищи были заняты с Тацу-сан в репетициях её дебюта... - И как? Вам понравился новый опыт, или, напротив.. - Знаете, понравился. Во-первых, у меня был на удивление адекватный текст, я внутренне могла принять правоту своего героя, что для меня невероятно важно. Во-вторых, это была возможность учить новые танцы. И, наконец, это был сложный опыт, непривычное амплуа - словом, вызов моему мастерству, который я была рада принять. - А мне революционерка Мария Гонсалес понравилась, - призналась Ширатори Сугата. - Мы с режиссером долго разбирали сцены в “моём” доме. Они должны были быть в меру комичными и при этом на грани высокой драмы: когда поминутно заходят эти солдаты, а мои гости во главе с Фиделем собирают оружие, и я, стоя у плиты, приказываю сыновьям и дочке то унести оружие и принести овощи, то наоборот... Это выматывало и физически - ведь все приказания и перебранку с солдатами надо было петь - и духовно: постепенно я проникалась своей героиней всё больше, чувствовала её страх, её любовь к этим людям и одновременно любовь к детям, всю сложность её выбора. Знаете, теперь если есть на свете человек, которому я хочу низко поклониться и с почтением попросить автограф на счастье - это Мария Гонсалес. - Она уже скончалась. - Я знаю, но ведь мечтать не запретишь, не так ли? До Марии Гонсалес было “Мехико: Эль Че”, где Эрнесто и Альберто под веселое танго El Che скитаются по Мехико среди мирно прогуливающихся граждан и разряженных туристов, пытаясь заработать, продавая плохонькие фотографии столицы туристам: «El che! Нет прохода от этих нищих, что им дома не сидится (Сеньор, возьмите это прекрасное фото!) (Донья, всего один песо за очаровательную малышку, она так похожа на вас!) El Che! Заполонили столицу, что им дома не сидится (Сеньор, вы знаете, это такой исторический собор!) (Донья, ваше фото я готов отдать почти даром, только один песо!) El Che! Он позорит своим существованием родную Аргентину!». Наконец, отчаявшись, друзья, придуриваясь, танцуют сами с собой, неосторожно сбивая с ног почтенную даму. - Вы кто такие? - спрашивает она. Эрнесто бросается её поднимать и извиняться. - А ты неплохой парень, Че, - улыбается она. - Как тебя сюда занесло? - Вообще-то, он врач, - поясняет Альберто. - Но его выгнали из страны за революционную деятельность. - А ты? Тоже, может, врач? - Не поверите, да! - И тоже революционер? - Нет, но не бросать же друга одного. Бои за Кубу тоже были почти сплошь балетом: после мощного хора “Латинская Америка, куда тебе идти?” - не спора, но гимна, кредо революционеров: «Не спрашивай, куда тебе идти: иди! Иди вольно и счастливо, мать наша и сестра, мы проводим тебя и проследим, чтоб ты не сбилась с пути, мы защитим тебя ото всех опасностей на этой дороге!» - следовала символическая лодка, когда Эйко Энро поднимала табличку с надписью “Гранма” и вела стройный клин по вращащейся сцене, клин постепенно разбивался на отдельные группы и эти группы "прорывались" в центр сцены, где плясала Эйко-Фидель. Где-то среди них потерялся верный Альберто, где-то среди них блистает Сэйдза Хохэй, гений танца Хоши-тян, Камило Сьенфуэгос... А Эрнесто выходит на серебряный мост, чтобы встретить, наконец, Муан Такару, свою будущую жену Алейду Марч.

***

- У меня роль была небольшая: всего несколько сцен. Это потому, что я как раз доигрывала собственный боухолл и была в нём достаточно занята. Но эти сцены, “на болоте”, были потрясающими: в них была абсолютная правильность, настоящая любовь людей-товарищей. Когда Че начинал, задыхаясь от астмы, требовать оставить его и дать ему идти к товарищам, игра Ёкочин по-настоящему ранила моё сердце, и я, кажется, совершенно всерьёз прикрикивала, требуя не гробить себя и послушаться. А потом мы шли вроде как на присоединение к войскам. И я говорила, что я учительница, но чему я могу научить, если жизнь моих учеников ловит раньше меня, и часто не пускает в школу. А он отвечал: да, он понимает, ведь он врач, и он мечтал совершить революцию в науке, но ради этого, оказывается, нужна просто революция... - Я, как и все, хотел одерживать победы, мечтал стать знаменитым исследователем... добиться чего-то такого, что пошло бы на пользу человечеству. В силу обстоятельств и, наверное, благодаря своему характеру я начал путешествовать по Американскому континенту и хорошо узнал его... Путешествия мои проходили в таких условиях, что я смог тесно соприкоснуться с нищетой, голодом, болезнями, я видел, как не могут вылечить ребенка, потому что нет средств; как люди доходят до скотского состояния из-за постоянного чувства голода и обиды... И я понял, что есть задача, не менее важная, чем стать знаменитым исследователем или сделать существенный вклад в медицинскую науку, — она состоит в том, чтобы прийти на помощь этим людям... Этот долгий монолог Нати Нобору произносила спокойно и доверительно, сначала как бы обращаясь к Алейде Марч, но заканчивала его уже лицом в зал. Лицо Че сияло: он говорил о самом главном, о смысле своей жизни. Потом была победа, яростное соло Родригеса, ария Алейды - «Слышишь эту музыку? Это голос мирного времени. Когда люди идут в бой, они сражаются за него. Помни: я всегда рядом. Когда ты будешь стрелять, я буду подавать тебе патроны. Когда ты пойдёшь в бой, я прикрою тебе спину. Когда ты будешь говорить, я поправлю, если ты ошибешься. Я зажгу огонь и позову тебя сесть у него...» Было новое «Раз-два-три», новое “Куда ты идёшь”, прощание с Кубой и Фиделем, козни Родригеса и, наконец, расстрел. Но для Нати Нобору главным был этот монолог, эти слова о служении людям, которое стоит прежде всего. И гитарист-Аодзуки Као поднимался в финале с земли, и все видели, что не так уж он и стар. - Виктор, - окликали его из толпы. - Виктор, спой ещё...

***

Двадцать лет спустя борец за мир, узник совести Нати Нобору вовсе не считала себя революционеркой. Она считала себя немолодой уже женщиной, заместителем Асахи Ё в Сэнке, немного хореографом и преподавателем на полставки. Просто она не могла спокойно видеть нарастания милитаризма, общей военной шизофрении, незаконной агрессии. Её любимой подругой была кореянка Роми Хацунэ, как она могла вместе с другими повторять лозунги о корейских собаках, тупых людоедах и нравственно неполноценных людях? - В глазах закона я японка Миро Хацунэ, - смеялась Роми. - А предков до седьмого колена предъявить пока не требуют. - Пока, - только и отвечала Ёкочин, привычно сутулясь, как привыкла ещё с босого детства и драк с соседскими мальчишками. “Революционеркой” её сделали показания Мисаки Ваканы, бывшей Энро Эйко, в красках живописавшей, как Ёкочин якобы упивалась ролью бунтаря и чуть не впрямую призывала со сцены идти вершить справедливость и вешать аристократов на фонарях. - Я боюсь только одного, - вздохнула она после суда, когда их с Роми отводили в камеру. - Что театр не переживёт этого времени. У нас ведь слишком много честных людей. Нас такими воспитали. Но театр выжил.