Сон не в руку

Мария видела сон. Сон о вечере, который стал завершением всего-что-бы-ни-было-и-не-было между ними. Они снова стояли друг против друга в отдельном кабинете ресторана, Мария — у сервированного для ужина стола, Брендон — у двери; Мария отчаянно тянулась к нему обеими руками, пытаясь удержать и уже поверив: не удержит, — стремилась к нему, но безнадёжно опоздала, и Брендон молча, жестоким в своей сдержанности жестом положил на разделяющий их столик своё оружие, как обнажённый меч. «Вот моя работа. Я убийца», — бесстрастно произнёс он, поднял пистолет — и нажал на спуск. Глухо хлопнул выстрел, с шорохом покатилась по ковру гильза. Мария на мгновение задержала взгляд на высеченном из мрамора, выточенном из алебастра, вылепленном из снега лице Брендона и опустила глаза, отнимая руки от живота. Ей не было страшно — это же сон, чего в нём бояться? Кровь на бордовой тафте платья напоминала пятна от вина, кровь на меловой коже ладоней и пальцев — вишнёвый сок. «Ребёнок», — запоздало подумала Мария, колени вдруг подогнулись — и она проснулась. Тусклый полумрак спальни вливался в её широко открытые глаза. — Всё в порядке? — Асаги в силу возраста спал чутко — иногда и вовсе не спал, от неё и её бессонных ночей это не укрылось. — Да. Да, всё в порядке, дорогой. Просто сон приснился, — она положила ладони на живот, поглаживая, успокаивая хрупкую жизнь внутри себя и себя саму. — Плохой? — мягко, заботливо спросил он — так, что сразу захотелось всё-всё рассказать. — Нет, — торопливо выдохнула Мария и затаила дыхание, повернулась на бок спиной к нему, сжалась в комок, прикусила запястье, чтобы не зарыдать во весь голос. …лучше бы и вправду тогда всё случилось именно так. Слёзы катились по щекам и смачивали подушку, и дышать было трудно из-за задавленного в груди дурного воя; задремать ей удалось только к рассвету, когда влаги не осталось ни в глазах, ни в сердце. Асаги уехал в город ещё до её пробуждения. Марии припоминалось, что синоптики обещали похолодание, но они всё-таки ошиблись, как всегда: день выдался ясным и тёплым, и, выйдя на террасу, она слегка прижмурилась от густой синевы январского неба и сияющей белизны облаков — от ночного горя и ночных слёз осталось немного: сожаление об опасном опрометчивом желании да невнятный испуг от одних только мыслей о том, что могло-быть-но-не-было. Под ярким солнцем редкие цветы в по-зимнему пустом, прозрачном и ветреном, саду казались совсем блёклыми. Она дошла до белой беседки, обсаженной кустами роз, осторожно коснулась их поникших головок, и пожухшие, побуревшие лепестки разом и полностью осыпались под её рукой — не время для чаепитий в саду, да и Брендон давно не приезжал. И не приедет. Не сегодня, во всяком случае, подсказывало ей что-то в глубине души. — Токиока, скажите Томасу, нужно срезать розы у беседки, они высохли, — сказала она, вернувшись на террасу, где уже ждал её распоряжений насчёт завтрака дворецкий. — Хорошо, госпожа, — поклонился он и добавил, выпрямившись: — Скоро расцветут новые. Не печальтесь. Солнечный свет, льющийся с неба, был светло-жёлтым, соломенно-жёлтым — яблочно-жёлтым. Мария тихонько вздохнула и улыбнулась. Она испечёт пирог. С яблоками. С корицей и сахарной пудрой. Муж наверняка будет рад. Негромко напевая себе под нос популярную песенку, она нарезала тёплый, только-только из духовки, пирог на куски, когда вдруг поняла: она делила его на три части. На три. Нож соскользнул, наточенное волнистое лезвие прошлось по пальцу, Мария вскрикнула и резко отдёрнула руку. Кровь мелко окропила брошенное на стол кипенно-белое полотенце, приготовленное для пирога тяжёлое стеклянное блюдо выскользнуло из-под локтя и разлетелось на куски. Что за беда, надо же такому случиться! От взгляда на ломаное стекло и алые брызги на нём нестерпимо замутило, пришлось зажать себе рот рукой. И позже, когда осколки разбитого блюда давным-давно были сметены и выброшены, порез на пальце был обработан и заклеен пластырем, а пирог — разложен по тарелкам, она с трудом давила нервную дрожь. Ей ведь не должно быть страшно — это всё пустяки. Мелочи жизни. Трудности быта. Точнее, мелочи-быта-и-трудности-жизни, да? Ничего особенного. Муж задерживался — она привычно не позволила себе догадываться, по какой причине. Потемневшее после заката небо затянули рваные чёрные облака, похолодало, как и обещали накануне в прогнозе погоды, и Мария, вышедшая на террасу, поёжилась, плотнее закуталась в лёгкую шаль. Отчего-то было тревожно, и смутно, и тошно, в доме она не находила себе места, и только настойчивые увещевания Токиоки заставили её подняться в свою комнату. Наконец услышав, как внизу хлопнули двери и Токиока почтительно проговорил: «Добро пожаловать, сэр», Мария поспешила на кухню, а потом — в кабинет мужа. Асаги сидел в кресле за письменным столом, откинувшись на спинку и прикрыв глаза за дымчатыми стёклами очков. Мария с пока ещё совсем неясным беспокойством приметила на столе стакан с остатками виски — у мужа какие-то неприятности? На звук её шагов Асаги поднял веки и выпрямился. — Мария… присядь, пожалуйста, — с усилием проговорил он. — Мне нужно тебе кое-что рассказать. — Что-то случилось, дорогой? — она аккуратно поставила на стол поднос с только что заваренным горячим травяным чаем и большим куском давно остывшего пирога на тарелке и присела на краешек кресла, чинно сложив руки на коленях и смиренно опустив глаза, как полагается примерной жене. Она словно старалась скрыть и искупить своим беспрекословным послушанием, покорной внимательностью к настроениям мужа и такой же покорной невнимательностью к его делам то, насколько часто она думала о другом мужчине. — Брендон… Она услышала, как Асаги трудно вздохнул. — Брендон… Она вздрогнула и непроизвольно сжала руки от больно кольнувшего пред-чувствия, от тянущего пред-ощущения; порезанный палец начало чуть-чуть саднить — совсем немного, как отозвавшееся на звук имени сердце. — Брендон… он… Она стремительно подняла взгляд — чтобы увидеть, как Асаги снимает очки, без стука кладёт их на стол и начинает тяжко, медленно и бесшумно подниматься на ноги — и судорожно вдохнула, захлебнувшись воздухом, словно подавившись осколками стекла. — Нет, — через невыносимо давящую толщу воздуха услышала Мария свой собственный голос — дрожащий, умоляющий, жалкий. — Нет, нет, не может быть… Не может! Она застонала — без слёз, во рту было сухо, солоно и беззвучно, как будто комковатый воздух разорвал гортань, острые стеклянные грани рассекли голосовые связки. Асаги небыстро подошёл, тяжело опустился на колени, бережно взял её за руки, говорил, говорил, говорил, но Мария мотала головой, не желая слышать ничего, ничего, ничего — ни слова утешения! Нет… Ни слова… Ни единого… Потому… Потому что… …самое главное не было произнесено вслух, а значит, она знала. …ей не понадобилось объяснять, что случилось, а значит, она знала. Она знала — знала заранее. Знала, когда проснулась без страха. Знала, когда её сегодняшний сон оказался всего лишь сном и одновременно чем-то большим (предостережением самой себе, внять которому нельзя, потому что слишком-слишком поздно). Знала, когда задумчиво разглядывала засохшие розы рядом с беседкой, где она и Брендон, бывало, раньше пили чай. Знала, когда пекла пирог и по болезненной привычке рассчитывала его на троих. Знала, когда лезвие ножа разрезало кожу и закапала кровь. Знала, когда разбитое стекло зазвенело тонко и печально. И сейчас осознание этого смертельного-смертного-смертоносного знания льдом сковывало её разум, отнимая способность удерживать в памяти хоть что-то, кроме того, что… …в действительности она знала, что будет, с того дня, как раскрыла правду: кем был на самом деле Брендон, чем была на самом деле Семья и кто был на самом деле в ответе за всё; в действительности, должно быть, в какой-то момент она просто смирилась с этим почти неизбежным будущим так же, как подсознательно смирилась раньше с тем, что больше-не-её-и-уже-никогда-не-её Брендон был наёмным убийцей. Мария безучастно затихала в объятиях мужа, погребённая глубоко-глубоко подо льдами своего знания, потому что понимала давно, принимала теперь, навсегда и накрепко запоминала то, что… …при сложившихся — сложенных-ими-и-из-их-действий — обстоятельствах однажды это всё равно случилось бы.