Голем

Так дети прячутся на кроватях: нет брони крепче одеяла, нет заклинания сильнее слов: «Не тронь меня». Но служба сидит на Джо лучше официальных пиджаков, и сводкам он верит больше, чем рекламным обещаниям уюта. Может быть, потому что видит изувеченные тела в собственных кроватях едва ли не чаще, чем в подземельях Ллевеллин. Детектив медлит перед дверьми, поджидая Майлза, долго смотрит на отпечаток пальца на ручке, смазавший блики от света ламп, прислушивается к возмущенным голосам за стеной и готовится к грязи: не к той, что смывается, оставляя по себе только запах мыла или спирта - другой, неосязаемой, но пальцы все равно отзываются болью. Чандлер входит, почти надеясь на ошибочность своих теорий. Эти стены привыкли видеть, как тени становятся ярче людей, как поднимается мрак в глубине застывающих зрачков, словно осадок в дешевом кофе Мансела... Может быть, ее чаша горя все же окажется глубже чашек Петри... - Вы его помните? - Нет! Нота протеста в голосе, как нота настройки: так поет Уайтчепл, и Джо слышит, как прогибается плоть аккомпанемента под острым стаккато побочной партии, и стекают восьмые в тьму нижних регистров... - Он отделывал мастерскую каждый день несколько месяцев... Он работал в мастерской в день убийства. Инспектор видит ответы чуть раньше, чем Майлз все-таки всучивает Джорджи фотографию Дрисколла. Будь все так же просто, как в тихих играх друзей Бакена, сейчас бы заиграла какая-то бодрая музыкальная заставка, зажглось бы над головой табло... Но Джо не покидает ощущение ночи. Даже его радость город красит в свои цвета. "Время изменяет все", - замечает Эмерсон, встретившись глазами с отражением. Его двойник согласно кивает головой. В затылке все еще звенят слова Майлза и его собственные, едкие и яркие, он смотрит на фотографии скрытой синагоги, которые убирает в досье и чувствует себя големом, только вместо дарящего жизнь листка с заклинанием у него в черепе десяток фраз для Джо. Констебль украдкой косится на кабинет инспектора, хранящий сжавшуюся тень Чандлера, и тонкая игла тишины, соскользнув с пластинки циферблата, резко колет его в висок. "Время изменяет всем", - понимает Кент, потому что это не пыль, это отчаяние остается на пальцах, мерно раскатанное по страницам архивных книг, сочащееся из раны приоткрытой двери... Потому что кошмары не прячутся в пальто, безжизненно повисших на стене, они всегда забираются глубже. Эмерсон пишет протоколы чаще писем, а потому знает о бессмыслености формулировок и слов. И рука, коснувшаяся выключателя, возвращается в карман, так и не решившись забрать из помещения свет: ведь должно работать хоть что-то...