Милый Пер

Ты песнью чудной сделал жизнь мою. Благословляю первое свиданье И эту нашу встречу в Духов день. Генрик Ибсен, «Пер Гюнт». Действие пятое.

Каждый день я выхожу к морю. Ветер до того солён, что уже проел белые пятна на юбке, покрыл жёсткой коркой руки. Даже на ресницах дрожит прозрачный налёт. Но не чувствую я ничего, я стою ровно и твёрдо у самой кромки воды — ледяной, пенистой. Я жду. Жду, пока солнце не утопнет в тёмно-зелёной воде. Жду, пока на бледном небе не загорится звезда путешественников. Тогда я ухожу, не смея опустить опухших от слёз и морской соли глаз, оставляя тебя на её волю. И волны тоже засыпают, становятся послушны и кротки, как ягнята — и вот я уже не боюсь за тебя. Ведь бывают ночи, когда море немеет: убаюкивает малахит волн, раскрывает дно. Тихо-тихо — тише вздоха — беседуют тогда небесные звёзды и их сёстры в толще вод. Блаженна та ночь для моряков. Спокойна и я, зная это. Но иногда море сходит с ума. Оно рвёт пену в клочья — точно помешанная старуха дерёт седые космы. Волны вырастают, темнеют, открывают прожорливые пасти. Русалки скользят между ними, крутя воронки чешуйчатыми хвостами. Они ждут, когда треснет скорлупа-корабль, а люди пойдут ко дну. Тогда я не сплю, прислушиваясь к глухому рёву. И больше всего боюсь, что сегодня, непременно сегодня ты должен был вернуться, но ветер и голодное море вновь отнимают тебя у меня. Навечно. Уже три года я топчу мёртвую гальку, гладкую, искрящуюся в лунно-солнечном свете. Каждый божий день ноги сами несут меня к побережью — они привыкли, они уже давно не ноют. Вглядываюсь изо всех сил — даже в глазах темнеет, но чувствую, что слепну: море и небо сливаются в один бесконечный плат. И ни одного пятна на нём. Всё мертво. Только чайки кричат так горько и яростно, что я каждый раз невольно вздрагиваю. Может быть, одна из них — ты? Милый Пер, посмотри, в нашей родной Норвегии вновь наступила весна. Море теперь не такое серое и неприветливое, как в день, когда ты покинул меня. Деревья пытаются цвести — робко, недоверчиво; они знают, что ночной холод погубит негу лепестков. Так и я боюсь выйти из дому, опасаясь колючих взглядов и скрытых насмешек. Скоро Майский праздник, но я не пойду в хоровод к девушкам. Ведь ныне мой удел — сидеть с вечной белопенной пряжей и сучить длинную нить, что не оборвётся вовеки. Как моя любовь. Уже не помню, сколько раз лето сменяла осень, а зиму — весна. И чудится, что всё завязло, застыло, как бабочка в янтаре. Или это в самом деле правда? Просто вокруг меня ничто не меняется. Та же дикая яблоня запускает ветви в окно, то же тусклое солнце, тот же ветер, то же море. Только я почему-то слабею. Сегодня утром я увидела седую прядь у виска. Нет, ничуть не испугалась, но мне стало так печально! Вернёшься ли ты, вечно юный и прекрасный, ко мне — уже почти седой старухе. Если по-прежнему любишь — то да. Я в это верю, неизменно выходя к морю. Хотя теперь стоять долго всё труднее и труднее. Руки высохли, стали похожи на белёсые корни. Изредка, когда я наклоняюсь к источнику за водой, то едва различаю своё отражение. И, знаешь, мне совсем не хочется рассматривать его. Надежда, что спустя столько лет ты вернёшься, медленно тлеет. Я молюсь за тебя в деревенской церквушке, встав в дальнем углу. Там пахнет сладким ладаном, а святая Дева улыбается с образа нежной, чуть грустной улыбкой. Решётчатую ставню оплели белые розы; их запах мешается со светлой смолой, рождая что-что непроизносимое. Порой, одурманенная этой свежей чистотой, я простаиваю полдня, неустанно шепча одни и те же слова. Быстро, как же быстро пролетает время!.. Я вижу теперь так плохо, что едва ли могу принести себе самой хвороста, чтобы не окоченеть стылым осенним вечером. Сосны шумят, влекомые тёмным, колким дождем. И море такое же бурное, опасное, неведомое. Мне страшно и больно, но я же привыкла делать всё сама. По-прежнему выхожу к морю. Пробираюсь медленно, нашаривая дорогу меж камнями и жёстко-острыми травами. Стою, не видя ничего, кроме чуть синеватого дыма. Я ослепла. Ослепла от слёз — солёных, как брызги, что беспрестанно летят в лицо. Море тоже плачет. Плачут чайки. Плачут русалки, чувствуя, как холодеет вода. И я вместе с ними: некогда серо-голубые глаза выцвели, стали белыми, страшными, пустыми. Это всё от слёз, Пер, от слёз по тебе. Прошло ещё пять лет. Теперь единственное, что я вижу — темнота. Но зато я чувствую. Солнце, льдисто-сизую свежесть вод. Я слышу. Шум прибоя, птичий стон, как звонят к заутрене. Я давно уже седа — точь-в-точь крикливая лунь. Бедная, бедная старуха Сольвейг! Но я знаю. Знаю, что спустя многие годы ты вернулся. Я слышу, как вдруг смолкли птицы, завяз в облаках колокол; слышу, как мнётся трава под твоими ногами; слышу, как ты зовёшь меня. Я не вижу тебя, но знаю, что ты здесь. Потерянный мой Пер, прости свою верную Сольвейг, которая может лишь тянуть к тебе сморщенные, как вороньи лапы, руки. Ах, поздно, как же поздно!.. Будь мне столько же лет, как в первую нашу встречу, я бы выбежала тебе навстречу, обняла, отбросив скромность, но теперь старые кости пригвоздили меня к скамье. Сердце моё, студёное, как сотканные из влажного тумана фьорды, оживает, истекая весной. Дождалось, исстрадавшееся. Чувствую твои изрезанные паутиной щёки, жёсткие спутанные волосы. Слышу низкий, хриплый голос старика. Какая-то смутная печаль настигает меня — как?.. Ты как я?.. Ты же вечно свеж и юн, это я стара!.. О нет, я просто помешалась от счастья. Ведь сейчас ты ещё дороже мне. Такой. Слишком долго я ждала. Шумят сосны, будто оплакивая нас — заблудших, стоящих на краю могилы, но наконец-то счастливых. — Пер, милый Пер.