Горе уму!

— Карету мне, карету! — дрожащим голосом прокричала побледневшая Софья. В руках она сжимала аккуратно сложенную записку. Лицо девушки выражало искреннее, неподдельное волнение. — Что случилось, Софья? — из соседней залы выглянул постаревший Фамусов. Вся его фигура за почти семь лет осунулась более прежнего, лицо покрылось ещё несколькими десятками морщин. Павла Афанасьевича, бодрого и свежего когда-то, было не узнать. Софья лишь отмахнулась от отца. — Лиза! — окликнула она свою служанку, и та выплыла из-за угла. — Да, Софья Павловна? — Собирай мои платья да не забудь деньги, мы уезжаем! — едва не плача, выговорила дочь Фамусова. Управляющий казённого места изумился: — Куда это? — однако никогда не считавшаяся с мнением родителя, Софья и тут проявила свой характер, ничего не ответив отцу. Шурша своим простым платьем, Лизонька поклонилась и поспешила удалиться. Фамусов остался с дочерью один на один. — Дочь моя, ответь же: куда ты так спешишь и что с тобою сделалось? — с этими словами Фамусов подошёл к Софье, протягивая руки, чтобы обнять дитя. — Чацкий, отец, Чацкий! — воскликнула барышня, отворачиваясь и гибкой змеёй ускользая из рук отца. — Что Чацкий? Неужто сообщил, что вновь собирается посетить нас? — Нет, нет... он болен и хочет со мною повидаться. Он рассказал мне, что с ним сталось, и слова его затронули самую мою душу! — Софья сложила руки в замок на груди, лицо её, казалось, помрачнело и просветлело одновременно, будто единое воспоминание о друге детства приносило и разящую сердце боль, и сладкую горечь, и невероятную радость. — Будто тебя когда-то волновал Чацкий и его здоровье! — со злой усмешкой вставил Павел Афанасьевич, но уже через мгновение понял, что совершил ошибку: Софья оскорблённо и будто бы даже со злостью взглянула на отца, но затем лицо ее снова приняло прежнее озабоченное выражение. — Ах! Как же Вы не понимаете! Чацкий, он... он открыл мне глаза! Если б не он, кем бы я была сейчас, что со мною сделалось бы, отец? — Была б женой...— попытался вставить Фамусов. — Молчалина! Сидела бы при нём серой мышкой да прислуживалась бы высшим чинам! — Софья покачала головой и всплеснула руками. — Зато была бы в шелках да в золоте! — Фамусов вскинул палец, тряся им, будто бы поучая свою взрослую дочь. — Да не нужны мне шелка, дорогие ткани да камни, отец! Мне любовь нужна, понимаешь? Любовь! — Софья вздохнула. — "Любовь"... — буквально выплюнул Фамусов, — "любовь, любовь", — повторял он, словно пробуя на вкус это слово. — Да кому сдалась эта любовь, если можно жить при слугах да при богатом муже? Софья смерила отца упрямым взглядом. Не успела она что-либо ответить ему, как вдруг, на счастье ли или на горе Фамусова, вернулась Лиза. — Софья Павловна, карета готова. Изволите ехать? — спросила она, и Софья, ни на секунду не сомневаясь, ответила утвердительно. Глядя, как дочь, придерживая полы длинного голубого платья, взбирается в карету, Фамусов, казалось, еще больше постарел. Его глаза будто бы остекленели, похолодели, опустели. Словно у старика отняли последнюю отраду в жизни, словно бы душа его болела, ныла и страдала. Но вскоре копыта лошадей зацокали по выложенной камнем дорожке, и ничто уже не могло остановить Софью, помчавшуюся вдруг в дальний путь.

***

Софья не знала, как долго они ехали. Верная Лиза сидела рядом с девушкой, так же неотрывно глядя в окно, как и она. Неловкая тишина нависала между ними почти на всём пути, Лиза с трудом сдерживала свой безудержный интерес. Едва она решилась нарушить тишину, как Софья опередила её: — Как думаешь, Лиза, он оправится? Лиза спокойно взглянула на Софью. — Вы, несомненно, о Чацком? Ах, Софья Павловна, глупость Ваша не знает пределов, не имеет границ! — Что ты имеешь в виду? — Софья не оскорбилась: мнение Лизы сейчас было крайне важно. — Я говорю о том, что сейчас помыслы Ваши должны быть не о Чацком, а об отце Вашем, Павле Афанасьевиче. Сердце его наверняка теперь разрывается от боли, обиды. Подумать только: родная дочь ни с того ни с сего умчалась неизвестно куда, потому что Чацкий позвал ее! Чацкий, которого она когда-то так не любила! Поделитесь мыслею Вашей, Софья Павловна. Зачем Вы туда едете? – взор Лизы напоминал сейчас то, как мать смотрит на своё заблудшее дитя, сбившееся с пути и не знающее, что дальше делать. Софья вскинула подбородок, отводя грустные глаза в окно, где мимо проплывала очередная деревушка. — Я еду ради Чацкого. Я... хочу извиниться. Ведь я до сих пор не осознавала, какую совершила ошибку. — Все мы совершаем ошибки, но далеко не каждый оставляет собственного отца в одиночестве. — В одиночестве? У него есть деньги, есть его крестьяне — а больше ему ничего и не надо. Лиза смутилась словами Софьи, Софья же не считала нужным что-либо говорить, ибо полагала, что она права. Лиза с лёгким прищуром смотрела на Софью. Та изменилась в её глазах за считанные часы. Будто бы перед Лизонькой сидела уже не та юная девушка, какой была Софья в свои семнадцать лет, когда Чацкий выглядел для неё сущим шутом, правдорубом и остряком, который предпочитал идти напролом. Будто бы той Софьи нет и никогда не было. Сейчас перед Лизой сидела властная, умная и расчетливая женщина. Ах, как порой невообразимо может изменить человека время! Цокот копыт стих, и карета остановилась у роскошного, блещущего своим великолепием поместья. Едва дверца кареты с тихим скрипом закрылась за Софьей и Лизой, на пороге дома появился невысокий мужичок лет тридцати с полысевшей седой головой, не худой, но и не упитанный — скорее, среднего телосложения для его возраста. Лиза застыла на месте. — Неужели это и есть Чацкий? — шепнула она, дабы не обидеть ненароком мужичка, но Софья покачала головой. — Нет, Чацкого бы я непременно узнала. Это не он. Пойдем, Лиза. Оказалось, мужичок — крестьянин, прислуживающий в доме Чацкого. Звали его Милоном, однако тот противился этому имени, а также просил звать его не крестьянином, не крепостным, а дворецким — на зарубежный лад. Манера речи у Милона была уважительная, вежливая, поведение — обходительным, по всем правилам этикета. После того, как Милон накормил Лизу и Софью ужином, он проводил девушек до двери, ведущей в узкий коридор. — Дверь в Вашу комнату, Елизавета, третья по праву руку, Ваша же, Софья Павловна, вторая по леву. Комната господина Чацкого Александра Андреевича находится в самом конце коридора слева. Приятной ночи. Софья и Лиза разошлись по комнатам, едва Софье удалось убедить служанку в том, что непременно ляжет спать и не поспешит беспокоить своего друга. Однако же, едва луна поднялась высоко в небе, Софья надела халат поверх неглиже и выскользнула из комнаты, тихонько прикрыв за собой дверь. Половицы немного скрипели, но девушке удалось добраться до спальни Чацкого незамеченной: вероятнее всего, Лиза уже спала. — Александр Андреевич?.. — шепнула помещичья дочь в пустоту. — Софья! — тихий голос Чацкого прорезал тишину, и зажглась толстая свеча. Софья увидела его. Бледный, с болезненным выражением лица, весь взъерошенный, Чацкий лежал в своей постели, укутанный в три одеяла. — Софья... — в голосе облегчение и будто бы даже радость. Александр попытался встать, но Софья подбежала к нему и уложила обратно на подушки. — Лежите, Вам опасно вставать, — защебетала она. — Софья...— будто в бреду шептал Чацкий. — Софья, Вы приехали... я думал, никогда более не увижу Вас. Думал, так и сгнию здесь в одиночестве. — Как же так получилось, что Вы вдруг свалились с болезнью? — Не ведаю и ведать не желаю. Софья, — Чацкий взял её руку. — Софья, как Вы доехали? Как Милон встретил Вас? Как Лиза? А Павел Афанасьевич? Наверняка не терял времени задаром и уж выдал Вас за какого-нибудь умнейшего и достойнейшего человека... — Нет-нет! Я не замужем. — Как же так? Неужто?.. — Нет, не корите себя. Я сама приняла решение не выходить замуж не по любви. Вы же знаете, Чацкий, что в наше время это крайне трудно, — Софья опустила глаза. — Особливо трудно, будучи дочерью старого дурака! — не сдержался Чацкий. Короткий смешок сорвался с алых губ Софьи, и Александр Андреевич будто бы перестал быть бледным, будто бы помолодел, словно по жилам его пролилась целительная сила. — Вы так и не рассказали подробно о Вашей жизни, Чацкий. Обмолвились лишь, что так и не женились... я хотела бы знать больше. — Конечно. Я долго блуждал по свету, видел весь мир. Как и хотел, помните? Но и весь мир не дал мне счастья. Я разбогател, но что мне деньги? После отъезда из Вашего дома я решил: изменю свою жизнь! Покажу Вам, каким могу быть! Покажу, что и во мне есть ум бойкий, гений смелый! И что же со мною? — Чацкий горько усмехнулся. — Я богат, но я один. Я не женат, я не имею детей, но у меня в руках жизни нескольких сот крепостных. Но что дальше? Что дадут мне эти души, что дадут эти деньги? Забирай хоть всё — ничто не нужно! Ах, Софья, если б знали Вы, как я жалею о том дне, когда покинул Вас, когда решил посмотреть мир! Десять лет с тех пор прошло... Десять лет! — Десять лет... — эхом отозвалась Софья. — Десять лет, — с жаром повторил Чацкий. — Я любила Вас, Александр Андреевич. Любила всем юным девичьим сердцем. Но не умела показать своих чувств. И теперь душу мою — верите ли? — съедает вина, боль и ужас. Видеть Вас несчастным — вот что ранит меня теперь. Сумеете ли простить меня за то, что сделала я с Вами? — Позвольте, но что же Вы сделали? — Я убила Вас, Чацкий. Я убила в Вас все то, что делало Вас самим собой. Растоптала, смеясь, Вашу человечность, Ваши чувства. Чацкий молчал. Отрицать очевидное не входило в его привычки, а подтверждать уже сказанное казалось бессмысленным. Вдруг за дверью заскрипели половицы, раздался шепот Лизы: — Софья Павловна, беда. Зашла беседа Ваша за ночь! — Простите, я должна идти. Я... я загляну к Вам утром. Доброй ночи, — Софья нерешительно встала и кое-как, неумело выудила свою руку из-под слабой ладони Чацкого. Тот кивнул, отпуская девушку. Он улыбался. Улыбался впервые за последние семь с лишним лет. Наутро Чацкого не стало. Его обнаружил Милон, зашедший принести Александру Андреевичу нехитрый завтрак. Увидев остекленевший взгляд под потолок, бледное более обычного лицо и ладонь, сложенную так, будто сжимала чью-то руку, Милон выронил поднос, и тарелки с завтраком повалились, звеня, на пол. Софью и Лизу дворецкий отправил обратно домой, обмолвившись лишь, что Чацкому неожиданно стало лучше и он решил уехать из города. Софья садилась в карету со слезами на глазах. Она впервые почувствовала, что такое настоящая любовь, любовь, не знающая преград.