***
Я вошел в нашу студию и притаился в дверях. Анне побежала к друзьям – хвастаться новым набором для юных художников. А в студии женская часть нашей большой семьи уже вовсю готовилась к предстоящему концерту. Я все-таки хотел отпраздновать наше возвращение и будущее пополнение, хотя за это мне высказали много светлого и прекрасного. - Ты не можешь спокойно жить! – вещала Тарья, уперев руки в бока. - Рано еще! Сглазить можно, - занималась суевериями Анетт. - Тебе мало того, что вся столица опять в нас пальцем тычет? – продолжала госпожа Кабули. - Успокойтесь, девочки, будет ему концерт. Отрепетируем песню, а там видно будет, - как всегда заступилась за меня Ханни. Я воровато оглянулся и продолжил подсматривать. - Бери выше, чуть выше, успокойся. Так, так, хорошо, не нервничай, позволь песне вести тебя. Стоп! Здесь ниже, еще, хорошо, - Тарья удовлетворенно улыбнулась, - Не бери дыхание посреди слова!!! Но и не забывай дышать…. - Не слушай ее, Йохана, пусть тебя ведет сердце, а не ноты, пой так, как чувствуешь, пой и ни о чем больше не думай! – Анетт посмотрела на Тарью и снисходительно улыбнувшись, добавила – А ты, - она выразительно ткнула пальцем, - Хотя бы на один час убей в себе преподавателя вокала! Тарья притворно нахмурила брови и закатила глаза. Я улыбнулся. Они не замечали меня, а я таял и возносился к небесам. Она пела. Впервые через столько лет, она вновь пела на родном языке. Уверенно, нежно, как раньше. Ханни держала ладонь на животе, словно делилась своей тайной со всеми. И я знал, что она поет для меня…. Все наши были вовлечены в предпраздничную суету будущего выступления. Настраивались инструменты, разучивались партии, вносились последние правки, собиралась безразмерная барабанная установка Юкки, выбирались торжественные наряды и принимались последние лекарства, завершающие долгий и нудный курс лечения. А еще – покупались соски, бутылочки, распашонки, колыбелька и пеленки, вязались пинетки, и на весь дом разило валокордином. Йохане через две недели рожать, и непонятно, кто из нас двоих больше волновался. - Ну, что ты так переживаешь? – спрашивала Ханни, когда я дрожащей рукой распечатывал пакет с пеленками и собирал потом по полу всё, что рассыпал. - Переживаю. Не каждый день я становлюсь папой! - Туомас, я не первая в мире женщина, носящая двойню, всё будет в порядке. Проверь лучше еще раз мои партии. - Может, не будешь петь? – тревожно спросил я, - Говорят, вам нельзя. - Это академистам нельзя, мне – можно, давай-давай, наиграй мне. И я повиновался, мы вновь окунались в мир музыки, стихов и волнений. Песня о сбывшихся мечтах была специально написана мною в качестве бонуса к предстоящему концерту. Наши сразу же разделили ее на партии, и то тут, то там, слышались уверенные распевки Тарьи, заучивания наизусть Марко, Анетт что-то кричала через стенку, Тони ругался, Эмппу порвал струну на гитаре, все сходили с ума по-своему, а мы с Ханни радовались, что всё снова по-старому. Потом приходил Марсело и докладывал мне о том, что дал вместо меня интервью неиссякаемым газетным изданиям, что зал забронирован, что Эво дал добро….. Словом, обычная жизнь совсем не обычной группы.***
Помню, что вокруг меня неделю носилась одна только мысль в разных вариациях: «Держи себя в руках, старик». Не такой уж и старик еще, и не такое уж волнение, но мне трясло будто в припадке падучей. С Анне такого, помнится, не было. Да и как было тогда лучше вообще не вспоминать. Мери методично выводила всех наших, меня, себя, врачей и так далее по списку. Я считал часы, минуты и секунды, а потом крик моей новорожденной малышки огласил родильный зал, и я понял, что значит счастье. Сейчас я таращился в стену, украшенную какими-то нелепыми картинками гениев-художников современности, и пытался понять, каким чертом меня сюда занесло, и неплохо бы для начала узнать, где находится это самое «сюда». Так странно. Или я сошел с ума, или выпил на ночь чего-то не того, явно перепутав цитрамон с чем посложнее, либо все вокруг вздумали надо мной подшутить. Мой уставший мозг лениво отмечал детали интерьера: желтая занавеска в цветочек, ненавижу желтый, эмалированная чашка с остывшим чаем, странно, помнится, я всегда любил кофе, рваная книга Стивена Кинга, так, хоть что-то знакомое, лоток с таблетками, это уже интересно, и фотография. Прищурившись, я подхватил со стола карточку: Йохана…. Такая, какой я знал ее много лет назад, уже не помню, когда это было, и с нами ли. Снимок подарил мне щемящее чувство тоски и несправедливости. Интересно, как она там? Что-то было не так, всё происходящее напоминало мне уже прошедшие события, словно, я знал, что произойдет через секунду, и это знание приносило мне только разочарование и какую-то неправильность, несправедливость. Дверь с тихим жужжанием отъехала в сторону, тихие шаги наполнили комнату мягкими звуками. Мое сердце радостно встрепенулось. - Папа? Как ты? Я обернулся и расплылся в улыбке. У кровати стояла Анне, только лет на десять старше теперешней себя. Строгий костюм, туфли на каблуке, волнистые черные волосы, смущенная даже растерянная улыбка, только серые глаза смотрят настороженно, с испугом. Мои глаза…. - Анне! Дочка, как хорошо, что ты пришла! Может, хоть ты мне расскажешь, что я здесь делаю и где все? - Пап, - она присела на краешек кровати и взяла меня за руку. Холодные пальцы почти обожгли своим прикосновением, - Ты в клинике святой Ханны. Здесь о тебе заботятся…. - Та-ак. И давно? - Восемь лет. С тех пор, как умерла мама, - взгляд дочери потух. Я окончательно потерял нить разговора. - Мама? Мери? - Ну…. Да. Мери, - Анна посмотрела в окно, я заметил, как дрожит ее подбородок, было видно, что я достал ее своими расспросами и что это не единичный случай. - Расскажи. Ты уж прости меня, если что. - Когда ты вернулся из Германии, где лечился, и где вышел из комы, то решил помириться с мамой. Тони отступил, а вы опять стали жить вместе. - Помириться с мамой? – переспросил я, не веря своим ушам, - А Ханни как же? Мы же вместе приехали? Анне судорожно вздохнула. - Видит Бог, мне тяжело об этом все время говорить. Держись, пап. - Дочь, что случилось? – внутри меня словно взорвалась атомная бомба. Зрачки Анне расширились, ладонь сжала мои пальцы. - Это началось через некоторое время после твоего возвращения домой…. Ты давал концерт, со всеми нашими, может, помнишь? – начала Анне, - Всё прошло прекрасно, я пела песню, ты радовался, а потом тебе позвонили на мобильный….. Сказали, что мама попала в автокатастрофу. С тобой что-то случилось. Сначала ты забывал простые вещи, часто спрашивал, сколько тебе лет или наш домашний адрес. Тогда никто как-то не придал этому значения. А потом ты вдруг стал твердить, что в Германии был с Йоханой, что она жива, что вы поженились и всё такое. А потом и вовсе забыл свое имя, только все время спрашивал, где «твоя Ханни». Мы поместили тебя в клинику, ее открыли на благотворительные средства от группы. У тебя бывают периоды просветлений, вот как сейчас, но нам все равно приходится периодически рассказывать тебе о случившемся. - Боже мой…. Так, значит….. - Да, пап. Врачи говорят, у тебя какая-то редкая разновидность Альцгеймера или чего-то в этом роде. Потом Анне ушла, а я остался переваривать новости, которые забуду в лучшем случае через неделю. Потом, помнится, я захотел пить, но чашка, как вертлявый котенок, выпала из моих рук, теперь уже совсем старческих, и покатилась по полу. Чай, словно бурая полоска крови, заблестел в лучах закатного солнца. С тумбочки на меня взирали мудрые и понимающие глаза женщины, которую я любил больше всего на свете и с которой, как оказалось, я был навеки разлучен. Ханни умерла…. Как мне еще раз осознать это? Как принять? И не будет больше песни о сбывшихся мечтах.***
Иду по дорожке, заметенной желтыми листьями, осторожно касаюсь шершавой стены, много повидавшей на своем еще таком недолгом жизненном пути. Небо хмурится, ветер усиливается, быть снегу, быть сказке. Сказке, которую мне больше не с кем разделить. Сколько я пробыла здесь? Год? Два? Десять лет? Целую вечность! Целую холодную и страшную вечность…. Не успела, опоздала, не вовремя. Не к месту, не в той жизни. Как всегда. Я везде прихожусь не ко двору, да только, что сейчас говорить? А что еще делать? Грустно вздыхаю и иду дальше. Привыкла я, наверное, к этой странности, к одиночеству, к одному и тому же небу без солнца, к расспросам немногих друзей и к выдумыванию всевозможных версий. Я так уже поднаторела в мастерстве слова, что ни разу даже не повторилась! А если бы и повторилась, то было бы, как обычно, слишком поздно что-то менять. Мимо меня пробегает Суви – молоденькая медсестра всего этого роскошного заведения, по капелькам высасывающего мою жизнь. Она бросает на меня сочувствующий взгляд, как и сотни таких же, и бежит себе дальше. Суви – ее имя означает «лето», вот и не хочет она омрачать свою радостную жизнь моими горестями и заморочками. Оно и правильно, наживется еще, напереживается! Я одергиваю себя: какой же я стала, серой, совсем как это небо. Кто-то бы этого не одобрил. Вновь грустно вздыхаю и нахожу лавочку рядом с небольшой клумбой. Цветы завяли от бесконечных дождей, только сорняки весело лезут в разные стороны и некому их выполоть. Попросить, что ли, грабельки, и заняться делом на досуге? Не поймут ведь, покачают головой, покрутят пальцем у виска, но грабельки выдадут, и рукавицы тоже. Мне не могут отказать, какой бы странной я им всем не казалась. - Госпожа Ханна, Вам нельзя перетруждаться! – так скажет Суви или Мико, или кто еще, но я их, как всегда, не послушаю. Мне вообще ничего нельзя в этой жизни, я ничего не заслужила от неба! Или заслужила, и это оно меня так странно вознаграждает? Я засовываю руки в карманы и смотрю на воду. Уток бы сюда, все ж веселее…. А в голове роятся перепуганные мысли. Как он там? Увидел ли мой секретик? И что нас ждет в итоге? Нащупываю в кармане очередную маленькую тайну и продолжаю надеяться. Коллеги меня не осуждают, но и не поддерживают. Хотя бы не спорят, и то спасибо. Да и кому, скажите, нужна выжившая из ума старуха? Ну, не такая уж и старуха еще, просто отчаявшаяся и уставшая женщина, которая отчаянно любит…. Продолжает любить. Когда я возвращалась сюда из Германии, то никак не ожидала увидеть такой исход всего. Сначала было больно, потом как-то сами собой пришли решения, появилась клиника и воскресла надежда. Мне надоело скрывать все, но и открыться я пока не могу, я все еще жду…. Чуда? Возможно. Вот идет Ирма, я всегда вижу их издалека, и мое сердце начинает биться быстрее. Встаю, подхожу к ним, беру его за руку, и вот уже мы вдвоем возвращаемся к лавочке. Смотрю, не могу налюбоваться….. Боже, как же он не похож на других! - Как ты сегодня, Туомас? Он пристально смотрит мне в глаза, и внутри все холодеет. - Не знаю, нормально, я думаю. А вы? А ты…. Ты знаешь, я видел тебя на фотографии, но я не помню, как тебя зовут. Я борюсь со слезами, осторожно беру его ладони в свои. - Ты любил называть меня Ханни, ты помнишь? Он хмурится, отворачивается от меня. Ему больно, я это чувствую, я всегда ощущала его боль. Как бы я хотела разделить его страдания, как раньше…. - Мне кажется иногда, что я знал тебя всю жизнь, а порой я вижу тебя впервые. Я украдкой вытираю слезы и на прощанье вкладываю в его ладонь фотографию. На ней мы. Самое счастливое время. - Пусть это помогает тебе, Туо, только никому не показывай. Он медленно пошел в здание клиники, а я осталась мокнуть под холодным осенним дождем. Я верю, любимый, верю, что однажды ты меня вспомнишь….***
- Сумасшедшие! Нет, вы это видели?! – Анетт уперла руки в бока и, гневно потрясая перед Тарьей ворохом листов формата А4, на чем свет стоит, принялась костерить меня и Йохану. - И что это? – Тарья нахмурилась и пробежала глазами первый листок. - А это «Дневник памяти» местного разлива! Который кумовья мои дорогие, и твои тоже, долгими ночами выдумывали! - Ах, это, - усмехнулась Тарья, - Нетти, что ты так переживаешь? Это всего лишь концепция будущего альбома Туо и Йоханы, ну, того, где они в Вальда и Тайну играют. - Доигрались они уже, по-моему, - Анетт многозначительно похлопала себя по лбу. - Ну что такого? Все прекрасно, мне кажется, трагически и с проблеском надежды. - И ты туда же! Нельзя! Нельзя такие вещи писать! Тем более петь! - Неттан, ты слишком суеверна, - отмахнулась Тарья, - И вообще, у нас концерт через полтора часа. - Ага, и Йохана в роддоме, Анне спалила плойку и порвала платье, Эмппу порвал струну, Марко ушиб палец на ноге, Эво застрял в пробке, а тут еще эта дурацкая концепция! Я в дурдоме! - В общей палате, - заключила Тарья. - Боже, с кем я работаю?! – горестно воскликнула Анетт и, размахивая руками, ушла из гримерной искать меня и выкладывать все, что она о нас думает. А я стоял перед вентилятором в позе «ветер в харю, а я шпарю», и наслаждался жизнью. Все мы были немножко сумасшедшими, и именно это делало нас по-настоящему счастливыми.***
Город окутала ночь, раскинула яркое покрывало из синих звезд, заглянула во все укромные уголки, прогнала свет отовсюду, и даже из холодильника. Я стоял у окна и наблюдал за движением никогда не спящей столицы. Я считал часы до рассвета, ведь это утро будет для нас особенным! Концерт, как и было положено и предначертано, оправдал все мои и не мои ожидания. Вновь мы все блистали на сцене, воплощая в жизнь чьи-то мечты, те самые, заветные, о которых когда-то даже мечтать было грешно. Они сбылись, принося людям радость, а нам – уверенность в завтрашнем дне. Пару часов назад мне позвонили из роддома, Йохана отобрала трубку у медсестры и радостно сообщила, что у нас мальчик и девочка. И я пропал, эйфория продолжалась. Близнецы войдут в новый мир, где их встретит только счастье, любовь, нежность, поддержка и родные люди. Нас поздравляли, желали счастья, забрасывали цветами, и я понял, что вот она – самая настоящая жизнь во всех смыслах этого слова, и все те кошмары, страхи, боль и одиночество остались там, в прошлом, вместе с комой, таблетками и борьбой за место под солнцем. Тарья, обнимая перед выходом, туманно намекнула, чтобы я не расслаблялся, так как скоро стану крестным в кубе. Ответить я не успел, я просто был искренне рад за нее и Марсело! Каждый нашел свое счастье, как хорошо, что мы были вместе и понимали это. А потом, помнится, я нажимал на клавиши, особо не заботясь о своем нехитром занятии, и ждал песню, ту самую, о счастье. Анне запела первый куплет, к ней присоединилась Анетт, следом Тарья, и вот уже хор женских голосов тонет под напором Марко и Тони, только голосок моего ангела, моей дочери, уверенно слышится во всей этой красоте. И мне хочется плакать…. И я живу. - Пап, ты почему не спишь? Анне в пижаме и розовом халате стала передо мной в позе сахарницы и лукаво смотрит в глаза. - Не знаю, у папки бессонница. - Ой, знаю я твою бессонницу! Даже имя ее знаю. - И какое оно? - Надин и Тойво. Я улыбаюсь. Анне называет имена близнецов, которые в переводе с финского и немецкого означают только одно: «Надежда»! Жизнь, любовь, счастье и надежда, она одна помогла нам выжить и пережить. - Пап, хватит считать минуты до утра, одевайся, поедем к маме. - И к близнецам. - Ага! А еще, ты купишь мне кота, ты обещал! Я прижимаю дочь к себе и смеюсь, - она всё такой же ребенок, а я все так же готов выполнять любые ее капризы. - Куплю, Принцесса, всё куплю, что пожелаешь. Поехали к маме.***
Через сорок минут мы уже были в коридоре больницы. Я любовался детьми сквозь стекло большой палаты, ради моей прихоти их, конечно же, никто не разбудил, сказали ждать кормления. Мы никуда не спешили. Йохана ставила в вазу свои любимые ромашки, возрожденный символ нашей любви, Анне сморил сон, и было решено уложить ее прямо в палате Йоханы. А мы вполне могли позволить себе бессонную ночь, нам так их не хватало когда-то! В открытое окно вползало сонное утро. Над спящим городом занимался рассвет новой жизни, которая станет для нас самой счастливой! **Конец** 18 дек 2011 в 19:09 – 5 янв. 13 г в 18:24