Часть первая. Crying In The Shadows
28 декабря 2014 г. в 19:57
18 дек 2011 в 19:09
Глава 1. From Dusty Bookshelf
Вам никогда не приходила в голову мысль о том, чтобы вернуться в прошлое с нынешним опытом и перевернуть там все вверх дном? Нет? Странно, меня она не покидает уже лет десять с небольшим, а может и дольше…. Но, как говорится, речь не об этом. Так уж сложилось, и никто не знает, хорошо это или плохо, что мое творение обзавелось имиджем отличного антидепрессанта, спасителя жизней, дарителя надежды и прочее, и прочее. Поначалу меня это радовало, а потом я просто понял, что никто никогда не понимал, и вряд ли поймет однажды, что всё сказанное в музыке - это не просто набор гамм, секвенций, переливы стакатто и завывания волынок, все сказанное – это частичка души автора, вложенная в творение.
Не знаю, ведение дневника всегда казалось мне чем-то сродни нытью томных барышень, задушевные разговоры за бутылкой водки забывались наутро, и вместо ожидаемого облегчения появлялась лишь головная боль и желание застрелиться, девочки-модельки также исчезали лишь переваливало за полночь, а вывалить все на голову первому встречному мне не хотелось, вот поэтому музыка помогла мне. Всегда…. До определенного момента.
Что делать, когда носишься по дому, словно очумелый, круша все, что попадает под руку, и пугаешь забившегося в угол кота? Что делать, когда в четырех углах ищешь пятый? И что делать, когда, устав от всего, наконец, понимаешь, что всему виной не выпивка, не разгульная жизнь, даже не отсутствие столь необходимого автору вдохновения, а банальное одиночество, в котором некого винить? Что делать, когда перестала помогать даже музыка?
В один прекрасный вечер мои начинания пришли к своему логическому завершению. Очередные творческие извращения попросту остались непонятыми. Никем не понятыми! Да, не скажу, чтобы мнение мира особо когда-то меня волновало, но это уже было чересчур. Я пришел к неутешительному мнению, что начал заниматься самоплагиатом, потом несколько интервью, в которых меня заставили извиниться за то, что меня же и не поняли, потом были какие-то нелепые слова утешения от друзей по несчастью, потом-потом…. Да много чего было! Беды же не ходят в одиночку, одна всегда влечет за собой другую, таков проклятый закон Вселенной! И, если уж у меня началась черная полоса, то белая точно ее не сменит, потому что я иду вдоль!
Что поделать? Все «коллеги по цеху» поднимали проблемы наркомании, СПИДа, абортов, расовых конфликтов, религии и т.д. и т.п. Я писал об эльфах, детстве, мечтах, давно ушедшем счастье и собственной неудавшейся любви. В ответ мне кричали: «Не формат». И я прекрасно это понимал. Жизнь так устроена, что мир с его извечными проблемами никуда не денется, он вечен, пока вертится Земля, нет нужды еще раз напоминать о забывшемся с таким трудом. Я пытался задеть в людях струны чувств, перенести их на несколько минут в то время, когда они были безгранично счастливы, научить любить, а не кричать о педофилии. Меня не поняли. Неудивительно.
Все твои неудачи все равно продолжают жить глубоко в сердце, и однажды оно может не выдержать. Зимним вечером, сидя в синей от табачного дыма кухне, мне захотелось забраться в ванну, взяв с собой пузатый бокал коньяка, вскрыть вены, и наблюдать, как в воду тихо уходит красная жизнь. Малодушие, конечно же…. По стенам будут бегать перепуганные тени, под потолком будет мигать желтая лампочка, которую я так и не собрался сменить, на телефонный звонок ответит разве что шальной полтергейст, и никто и не вспомнит…. Обо мне.
Но я так и не сделал задуманного, пожалел родителей, которым и так досталось по моей вине в 2002 и 2005. Я раздавил в переполненной пепельнице окурок и пошел шататься по Китее, чтобы утром понять, что меня занесло куда-то на окраину, купить у булочника десяток булочек и медленно поплестись домой, а там уже думать, как жить дальше.
Вернуться домой мне было не суждено, мое сердце сдалось, на сей раз почти окончательно.
Мужчина должен быть сильным, а как же! На то он и мужчина. Никто не дарует ему слабости оплакивать ошибки прошлого, никто не даст права на жалобы на жизнь, да и вообще, если все разом сядут и начнут плакать, то, что тогда останется женщинам? Великие законы не менее великой Вселенной были придуманы задолго до нас….
Слабости…. У меня не было права на них. Помню, как сердце пропустило несколько ударов и замокло, как мне тогда показалось – навсегда. Пожелтевший кафель больницы, обшарпанные стены, снующие вокруг люди, говорящие на чужом языке, и только какая-то глухая тоска, идущая из глубин сердца, которое уже давно отчаялось докричаться до своего хозяина.
Я тогда сел на колченогий стул у зеленой стены и уронил голову на руки. Хотелось скрыться за всеми дверями, запереться на сотни-тысяч замков, отключить все телефоны и завыть. Просто завыть от безнадежности и беспомощности. С некоторых пор я ненавижу больницы…. Ненавижу… какое емкое слово, как жалки слова, по сравнению с тем, что творится в душе.
Если бы только я знал, чем все обернется, если бы только суметь повернуть стрелки всего на несколько часов назад, слишком много «если». Правильного выбора в реальности не существует, есть только сделанный выбор и его последствия. Я всего лишь хотел как лучше, теперь глупо оправдываться. Себя не оправдать, ведь внутри живет такой маленький скользкий червячок по имени совесть, который ест тебя изнутри, и всегда появляется именно в тот момент, когда ты готов простить себя за собственный проступок.
Она вошла в мою жизнь так же внезапно, как и исчезла из нее…. Нас познакомил мой лучший друг, помню, как он выпячивал грудь и настойчиво подмигивал мне правым глазом, смотри, мол, зачерствелый сухарь, какое чудо я нашел! И я смотрел, долго и внимательно изучал ее, страницу за страницей открывая все новые грани удивительного существа по имени Йохана.
Предательство друзей, вечные провалы в любви, комплексы и травмы, которые никто не хотел принимать. Что она вообще во мне нашла? Я не хотел об этом думать. Период самокопания еще будет, он затянется на долгие часы, где каждая минута похожа на год. Две тысячи лет самокопания….
Помню, как прислал ей песню, посвященную, почему-то, собственной тоске. А она…. Разрыдалась в трубку мобильного. Я слышал, как в Лумийоки бушует дождь, как гудят на проезжей части машины, и мне вдруг стало так мерзко от самого себя, что захотелось стать тараканом и броситься под тапок.
Я всю жизнь только и делал, что жаловался на эту самую жизнь. Моим близким было плохо от этого, мою нелюдимость вообще было сложно принять. Я запирал себя в душных стенах и мечтал непонятно о чем. Все уже послали меня подальше, а Йохана вдруг поняла, просто и с полувзгляда, не спрашивая ни о чем. Она плакала, а мне вдруг захотелось вырвать ее из этого захудалого городка на краю Света, защитить от дождя, рассказать как она удивительно красива и чиста…..
Я был ничтожеством и им же продолжаю оставаться сейчас. Кафельный пол больницы отражает желтые блики умирающей лампочки, за дверью жужжат аппараты, а я знаю, что это конец.
Мне хотелось показать ей мир, обойти его весь – от пустыни до седого океана, хотелось защитить ее от всех бед, закрыть от молний, броситься ради нее под пули и просто быть рядом…. Я называл ее Одуванчиком, за детскую непосредственность, восторг в голубых глазах и мягкие ладошки, что гладили мои жесткие волосы, с первой проседью на висках.
Глупо и банально, но времена роковых красавиц и сладкоголосых сирен канули в Лету, мне захотелось свернуться рыжим псом у камина и тихо сопеть под полет снежинок за окном. Мы разучились жить и чувствовать. Закат над берегом океана был более чужд, чем рекламная обложка дорогого журнала, голос любимой женщины был дальше, чем обнаженные красавицы с экранов. Я не имею права обвинять, я сам такой же.
Аэропорт Дубая, шум и суета, ищущий взгляд Йоханы, мое волнение…. Ошалевшая от ревности фанатка пырнула ее ножом прямо в аэропорту. Прямо под сердце….
Я был ничтожеством и им же и остался. Я ненавидел себя за то, что не сумел ей помочь. Ненавижу больницы…..
***
Через три дня должно было быть Рождество. Наше первое совместное Рождество. Мы планировали провести его в кругу нашей большой, теперь уже общей, семьи, но не все сказки имеют счастливый конец… Наедине с тишиной. Выбираю камни из центра жизни и складываю их вокруг собственного сердца. Не то чтобы я отгораживаюсь от всех в одиночестве, просто в данный момент оно мне как никогда необходимо. К чему лишние слова, лишние слезы? Мужчина должен молчать обо всем, что важно для него, да и не привык я разбрасываться словами. Тишина…. Сейчас она – моя единственная собеседница. Просто настало время, когда вибрации окружающего мира стали излишни. Внутри меня все кричало от боли потерь, для окружающих я был просто съехавшим с ума. Циничный алкоголик, который не знает другого способа заглушить истеричный вой собственного сердца. Немногим было позволено узнать меня настоящего. Только ЕЙ, и Тарье…. Я был ныряльщиком в бездну, бросающимся из крайности в крайность, но в миг, когда моя жизнь висела на последнем волоске, в ней всегда появлялась верная подруга, ностальгическая любовь и просто половинка души…. Появилась она и тогда. Я не знаю, сколько времени просидел в пустой, глухой квартире, смотря в стену и стараясь не включать свет. Потом пришла SMS с одним лишь словом: «Держись». В кромешной тьме слабо затрепыхался светлячок. Тарья не бросит, так уж сложилось. Она пришла без спросу, открыв дверь своими ключами, уже сотню лет жившими в потайном кармане дамской сумочки. Пришла, вырвала у меня из рук стакан, покачала головой и ушла на кухню. Вот так вот, без слов, без слез, без соболезнований. Помню, как она сказала мне однажды под Рождество, когда прошел бурный 2005, и мы немного успокоились: «Не надейся, что я тебя простила, но знай, если ты будешь за шаг до беды, я всегда приду и надаю тебе по шее». В этом и была вся Тарья. Смелая, сильная отзывчивая, вечно моя и всегда такая далекая. Она гремела на кухне кастрюлями, я смотрел в потолок, чувствуя, как внутри черным водопадом вниз обрушивается горе. «Не принимай близко к сердцу, ничего уже не изменишь», - говорили знакомые, желая оправдаться перед собственной совестью. Я молчал. Откуда им знать, какая глубина у моего сердца? У каждого свои понятия о слове «близко». Против боли физической созданы анальгетики, против боли душевной…. Время не лечит, оно лишь вновь и вновь сметает пыль со шрамов сердца. Тарья сидела по ту сторону стола. В сковороде вкусно пахла картошка, желтая лампочка отражалась на блестящей поверхности кофе. Мы много выпили его тогда…. Эти недели казались мне возвращением в прошлое. В то время, когда за окном бушевала вьюга, а в нашей кухне ярко светило солнце, в то время, когда не было боли, когда мы были молоды и счастливы. Мне никогда не нужно было объяснять Тарье причину моего дурного настроения, она без слов понимала сама. Бывали дни, когда я срывался, тогда по ее щекам бежали хрустальные слезы, кофе расплескивался по столу, а ветер леденил душу. Потом я остывал, шептал ей «прости», а она отвечала: «Я всегда прощу тебя, если ты научишься меня чувствовать». Я не научился. Так и не понял ее чувств и осудил за любовь…. Я предал, а она пришла на помощь…. Моя искра жизни. Странными были наши отношения на фоне не менее странной жизни. Мы могли провести вместе несколько безумных ночей, затем Тарья высказывала все, что обо мне думает, и уносилась к Марсело, предварительно надавав мне пару оплеух. А я молчал. Молчал всегда, хотя порой мне бы не мешало поступить по-мужски. Не вовремя просыпались детские травмы и тормозили всю мою жизнь. Да…. Вот так я и остался один. В моей жизни понемногу вставало солнце, я знал, что пройдет время, и оно прогонит прочь все тени, даже те, что бережно хранились в глубинах сознания. Мне с одной стороны очень этого хотелось, а с другой – я боялся, что с уходом прошлого уйдут и воспоминания о нем. Я жил. Моя жизнь была похожа на щепку, плывущую по течению, и уже не надеющуюся пристать к берегу. Я жил. Слабо карабкался на вершины сердца и вновь срывался в бездну воспоминаний. Похоронил себя в завалах алкогольных обещаний, опрометчиво данных самому себе. Если бы кто-то заглянул тогда мне в глаза и спросил, чего я хочу, я бы ответил, что хочу воды, холодной воды с пузырьками, и больше ничего. Алкогольный дурман был плохим лекарем, но он помогал забыть о проблемах хотя бы на ночь. К утру ко всему черному вороху добавлялась еще жуткая головная боль и ненависть к себе. Я пропадал в «перегарных тусовках», как называла их про себя Тарья, и мне было плевать на всё и вся. У меня всегда были те, кто был готов примчаться по первому зову, «утешить и обогреть», а потом наутро хвастаться, с трудом скрывая презрение, и вещать о том, до чего опустился композитор и как было бы круто надеть на него ярмо. Мне было все равно. Мнение мира давно уже перестало меня волновать, а со смертью Йоханы и подавно! Я утешался в меру своих возможностей, чтобы наутро даже не вспомнить ни лица, ни имени. Деньги в бумажнике таяли, душе легче не становилось, хотелось забыться. Просто куда-то исчезнуть, попасть в место, где тебя никто никогда не видел, и знакомиться ближе не желает. Лучше всего было бы потерять память, однако жизнь порой бывает к нам слишком жестока. Мы просто обязаны кому-то, кто знает все лучше других…. Проходя испытание за испытанием, мы спрашиваем себя: «Почему? За что?», но ответа так и не находим, либо же он теряется где-то в просторах Вселенной. Не скажу, что я рос в тепличных условиях и не видел ничего плохого, как те дети, из сказок о королях, принцах и нищих. Нет, такого не было. Были обычные проблемы, болезни, ситуации, из которых, казалось, не существует выхода, были взлеты и падения, любовь и разочарования. Я научился мириться со многим, кроме потери близких…. Смерть Йоханы стала последней каплей, я попросту сорвался, скатился туда, откуда уже в одиночку не выбраться. Тарья поджимала губы, чуть ли не силой заставляла меня пообедать, и так же молча уходила домой. Я знал, что надоел близким хуже горькой редьки, я уезжал и неделями пропадал Бог весть где, но она всегда находила меня и пыталась возвратить к жизни. Я был благодарен за это, хоть и знал, что стадия абсолютного исцеления вот так сразу не наступит. Порой, я уходил из дому, садился в ближайшую попутку и уезжал в Хельсинки, мне хотелось затеряться среди толпы, фонарей, мигающих вывесок и снега, там меня, во всяком случае, не видели родители. Я шатался по городу, покупал какие-то пирожки, съедал их так же незаметно, как и покупал, выкуривал полпачки сигарет и продолжал идти, куда глаза глядят. Я заходил в самые темные переулки, задирался с сомнительными компаниями, все посылали меня подальше, и мое желание - получить по башке, - услышано не было. Воспоминания продолжали есть меня изнутри. Я вспоминал, как впервые приехал за Йоханой в Лумийоки, как показал ей столицу, сцену, подарил тогда ворох цветов…. А главных слов так и не сказал…. Слабак, закомплексованый пропитый дурак…. Я смотрел в небо, и никогда еще оно не казалось мне таким пустым и холодным, как сейчас. Все наши проблемы от одиночества, как бы мы не пытались показать свою силу и независимость, когда стены родного дома мертвыми тисками сжимают виски, а тени за окном вгоняют в дрожь, мы становимся похожими на маленьких детей, потерявших в толпе родителей.***
Однажды я пришел на городское кладбище. Меня в который раз толкнуло к нему сердце. Меланхоличностью молодежных субкультур, именовавших себя готами, я не страдал, архитектурой памятников тоже особо как-то не восхищался, однако здесь мне было спокойно. Ухоженные могилки, аккуратные цветы вокруг них: где-то белые лилии, вот там, чуть поодаль бархатные розы, совсем рядом желтая гвоздика, почему-то совсем одинокая, а здесь, у роскошного памятника из белого мрамора – корзина алых роз. Богачи не переставали кичиться толщиной кошелька даже здесь, и даже сейчас. Что же, всем не подаришь собственные мозги, - так любила говорить моя бабушка, и она права. В это тихое место нас толкают не деньги и слава, мы приходим на кладбище, чтобы подумать, взвесить все плюсы и минусы нынешнего существования, именуемого гордым словом: «Жизнь», пожаловаться близким на ничтожного себя, и, вы ведь знаете, - становится легче! Как бы мы ни пытались отгородиться от прошлого, оно неизменно следует за нами. Прошлое похоже на тень, которая видна солнечным днем, мы вспоминаем о нем в дни крайнего душевного смятения. Я нес Йохане ее любимые ромашки…. И вспоминал. Солнце вновь проявило все тщательно спрятанные тени. Я вспоминал, как мы сидели в большой квартире, брошенной мною по ненадобности. Йохана куталась в плед, я стоял на балконе в одной футболке, она любовалась звездами, я просто курил. Мы были невероятно разными и в то же время удивительно схожими. Конечно, кто в наше время поверит в родство душ? Я тогда просто привез ее в эту огромную квартиру и дал ключ к двери в свои воспоминания. Помещение давно уже утратило следы человека. Покосившиеся двери, щели в окнах, нещадно дующий оттуда ветер, еще не старые, но уже потертые обветшалые стулья, пыль и ровные строи тараканов. Йохана смеялась, говоря, что насекомые сбежали из голов таких же ненормальных как я. Я, помнится, философствовал о чем-то, а она вдруг прервала меня, указав на потертый половик в центре гостиной: красная середина в центре оказалась, странным образом, нетронутой временем. Йохана говорила, что вот так и сердце человека: когда приходят проблемы, то время либо отступает, либо ускоряется. Нередко же мы встречаем стариков с глазами ребенка, или наоборот – подростков с вековой печалью в душе. Пыль несправедливости заметает всё, остается только сердце, которое подчиняется лишь любви…. Я как обычно не нашелся, что ей ответить. Она в свои двадцать с небольшим враз перечеркнула всю мою философию. Я опустился на бетонный пол рядом с ней и взял за руку. - Ты ведь всегда будешь рядом? – по-детски спросила Йохана. - Конечно…. Мне столько хочется тебе сказать. - Не говори ни о чем, я и так всё знаю. Когда мне было трудно, ты без слов примчался в Лумийоки и взял меня за руку. Знаешь, Туоми, иногда этого бывает достаточно. Звезды любопытно заглядывали в окна, и казалось, их можно достать рукой. В пепельнице догорала сигарета, говорить и думать о глобальном не хотелось. Ветерок шевелил волосы, Йохана задумчиво смотрела вдаль. Я знал, что она скучает по океану. Да… это было и моим грандиозным воспоминанием об Америке. Красота и мощь природы, величие и опасность…. Озера теперь казались нам пародией на гениальность, соленый бриз напоминал о чуде, а потом Родина как-то внезапно напоминала о себе, и мы пристыжено опускали глаза. Все громкие слова о боли, рождении посредством страданий, утраченном детстве и сказках отошли на задний план, всё мое предыдущее существование вдруг показалось скудным и бессмысленным, хотелось вот так держаться за руки, и понимать, что это именно тот вечер, когда глаза говорят больше, чем губы. Как считала Йохана: «Мы всегда много говорим и мало делаем, потому что слишком много знаем в теории, а она, как известно, имеет обыкновение расходиться с практикой». После трагедии я часто приезжал в эту квартиру и подолгу курил в форточку на кухне. Смаковал беспросветное горе, наслаждался болью…. Бред это все про то, что мужчины не умеют любить, его придумали разочаровавшиеся женщины, не более. Мы точно так же страдаем, пряча боль в выпивке, так же улыбаемся, когда хочется выть, мы не плачем, потому что не принято…. Я кутался в одиночество. Меня в эти секунды просто никто бы не понял. Приступы мазохизма, не знаю… Заброшенная квартира скрывала меня от мира, только сейчас я взглянул в глаза себе настоящему. Все люди одинаковы, когда беда черным вороном обрушивается на голову. Все мы бродим в четырех стенах, давимся никотином, запивая его кофе или чем покрепче, спим на грязных простынях, прячем слезы, списывая их на пьяный угар, жарим яичницу не потому, что хотим позавтракать, а для того, чтобы не стать отражением собственной тени, прячем проблемы под дежурным: «У меня все нормально», если бы кто-нибудь только знал, сколько всего скрыто за этой фразой! А потом нас тянет на кладбище, где мы понимаем, что надо как-то жить, ведь жизнь того стоит! Хорошая или плохая, она дана нам для чего-то, и как сказала однажды Тарья: «Йохана не одобрила бы твою затяжную депрессию». Я положил ромашки на надгробье, посмотрел в небо…. Она была рядом, я просто знал об этом тогда, пересказывать «новости» моей жизни не было смысла.