***
В гримерной Наташи чисто. Разбросанных вещей, следов борьбы, грязи на полу он не находит. На столике в полном порядке располагались духи, крема, помады в несметном количестве, тени в палетках, блестки и пуховки, приспособление, похожее на ножницы, бутылочки и баночки, о назначении которых детектив мог только догадываться. Зеркало было чистым, без единого развода, а блестящие маленькие тряпочки, что назывались концертными платьями, аккуратно висели на спинках многочисленных стульев. Под комодом чисто, под софой — тоже, даже пыли нет. Барнс настораживается. «Слишком чисто для женщины, которая собиралась себя убить. Да и вообще для женщины. Неряшливые они создания». Отложив до лучших времен воспоминания о неудачном опыте совместной жизни, Барнс открывает ящик комода. В нём такого порядка не наблюдается, вещи измяты и втиснуты наспех как попало, детектив вытаскивает первую тряпицу, оказавшуюся кружевным корсетом цвета розового фламинго, смущается и поспешно суёт его назад. «Наташа. Милая Наташа». Он вздыхает и дотрагивается до холодного, бледного запястья, на котором фиолетовым пятном плывёт синяк, под рукавом легкого халатика, на плече красуется ещё один, а бороздки следов от веревки, что представляют собой пару прочных женских чулок, направлены назад, а не вверх… «Или показалось… Самоубийство, так самоубийство, всё равно ж тебя не вернуть, красавица». Детектив Барнс проходит через кухню на улицу, остановливается на хлипком, железном крылечке и вытаскивает, наконец, из кармана стальной портсигар, который своим острыми углами уже наметил в подкладке дыру. Он с наслаждением затягивается. Хорошая кубинская сигарилла, подарок сослуживца, офицера Рамлоу, уроженца солнечной Гаваны, который неплохо так организовал скромную поставку хорошего табака с исторической Родины своей прямо в Штаты, взяв в долю начальника таможни. Рамлоу собирался оставить службу, посвятив себя «любимому делу», которое даже в таких скромных масштабах превышало его жалование в десятки раз, обещав товарищу вечную дружбу и хорошие сигары за молчаливое покрывательство. «Барнс, в дерьме ты по самое горло, друг». Дым оставляет гадкий привкус на языке и мерзкий осадок на душе. Девчонку жалко. Жалко так, что хотелось напиться, оставив в баре чёртову кучу денег, залить ту мерзость и подлость, что прописалась в его душе, утопить в стакане хорошего, непалёного виски подыхающую совесть, корчившуюся в муках где-то на задворках души. «Я лишь винтик в этой чёртовой системе. Барнс, что ты можешь? И идти к Старкони совсем не хочется…» Джеймс дёргается от мысли о противных, холодных пальцах балетмейстера на своем плече и от его тонких, гнусных намёков, бросает недокуренную сигариллу точно в канаву, где её мгновенно подбирает ободранный мальчишка, который тут же бросается наутёк по подворотням, и спускается с крыльца. — Детектив Барнс! — его окликают сзади. «Стоптанная обувь, замасленная фуражка. Единственный выходной костюм, да и то с чужого плеча — размер маловат. Наверняка, отца. Старик думать не думал, что сынок вымахает таким здоровяком. Из портовых? Нет, не местный. Лесоруб?» Мужчина стягивает фуражку, цвет которой определить было довольно трудно, прячет её за пазуху и протягивает детективу руку. Барнс пожимает грубую, громадную, мозолистую ладонь, борясь с желанием следом вытереть руку платком. Блондин смотрит на него почти прозрачными, голубыми глазами, в которых сквозняком мечется тоска и отчаяние, но сам он ведёт себя сдержанно и скромно, стоит прямо и смотрит открыто, будто в душу глядит. «Непробиваемый деревенщина, первый раз в большом городе». Так окрестил его про себя детектив, в очередной раз пропадая в размышлениях. Где-то он этот взгляд уже видел… — Меня зовут Стив Роджерс, я брат Натали, — огорошивает он. — Стив Роджерс? Русский эмигрант? — Барнс удивляется, вопросительно изогнув густую черную бровь. — Не-е-ет, мы американцы, — улыбнается парень. — Выросли на лесопилке в Тексбери, Натали уехала от нас, когда ей исполнилось семнадцать. Мечтала стать балериной, восхищалась Павловой… «А стала задирать ноги на потеху кабацкой швали». — Что вы хотите, мистер Роджерс, — устало тянет Джеймс, в надежде отделаться от невесть откуда взявшегося братца, как можно скорее и предаться, наконец, разврату и пьянству. — Я хочу поговорить о моей сестре… — Дело ясное, она повесилась, — он грубо обрывает лесоруба на полуслове, натягивает кепи и шагает через двор на улицу. — Она не могла этого сделать! — Ну отчего же? - Барнс нарочито зевает и объясняет увязавшемуся за ним спутнику, как малому ребёнку медленно, с расстановкой. — Разгульная жизнь, кабак, танцульки вместо балетной сцены, вечные домогательства… — Нет, вы не понимаете! — Роджерс выбегает вперед и преграждает ему путь. — Ей нравилась эта жизнь. Звучит ужасно, но… Она была счастлива. Она не могла этого сделать. Мерзкая искалеченная совесть снова издаёт предсмертный хрип, и Барнс опускает глаза, не в силах выдержать умоляющий взгляд здоровенного детины напротив. Сомнения, что он надеялся утопить в бутылке хорошего виски, который теперь найти можно было лишь в баре у Дум-Дума и здесь, в «Бешеной Лошади», снова роем гудели у него в голове. Со дна души поднималась мутная мерзота, что давным-давно покрыла её чёрной, скользкой копотью изнутри, презрение к себе самому, служителю закона, что продавал этот закон за хороший алкоголь и кубинские сигары, убеждая себя раз за разом, что просто стоит в стороне, ни в чём не участвует, просто не мешает... «Не могла. Ясное дело, ей помогли. Дураку понятно. Только, что я могу?! Мне что, больше всех надо?!» — Я хочу нанять вас, — выпаливает лесоруб, заметив секундное замешательство во взгляде Барнса, и детектив теряется от такой простодушной прямоты. — Я не занимаюсь частным сыском… — Вы хороший человек, мистер Барнс! Я знаю, вы не верите, что она убила себя! Мне больше не к кому обратиться, я тут никого не знаю, мне никто не поверит, — он тараторит без остановок, и Джеймс не знает, куда себя деть. — Я проделал такой путь! У меня есть деньги! Пожалуйста… Детектив трёт ладонями небритое лицо, трясёт головой, в надежде, что этот чёртов деревенщина растворится в сизом, пахнущим помоями и нужником воздухе, как призрак, как очередное навязчивое размышление. — Пойдём, поговорим о твоей сестре, — он произносит это, прежде чем думает головой, за что тут же отвешивает себе мысленно крепкий подзатыльник.***
Christina Aguilera — Candyman
Пить лесоруб Роджерс не умел совершенно, ровно, как и развратничать. Разговор по существу быстро перерос в пустой пьяный трёп, а Барнс опрокидывал в себя стакан за стаканом, успевая в перерывах щипать за крепкие зады официанток и смеяться в голос над красным до ушей Стивом, который, казалось, впервые в жизни видит голую женскую грудь. Когда из смрадного веселья опьянение перешло в стадию горькой тоски до Джеймса, наконец, дошло, кого ему так напомнил увалень-деревенщина. Его также звали Стив, они дружили ещё мальчишками, играли в бруклинских подворотнях, где юный детектив проводил свои дни после смерти матери, в то время как отец его доживал свою жалкую жизнь, парализованный наполовину, однажды нахлебавшись досыта палёного виски. Тощий Стив, как его называли ребята, астматик с больным сердцем, детдомовец с обострённым чувством справедливости. «Эх, Стиви, как же я огребал из-за тебя!» — Баки! — грянул Джеймс и стукнул пустым бокалом по барной стойке, требуя повторить. — Что?! — стеснённый с обеих сторон двумя пышными девицами, с видом обречённого на каторгу, произносит Роджерс. – Для друзей я — Баки! — именно тогда, с лёгкой руки Тощего Стиви, к нему привязалась эта дурацкая кличка. Его младший друг однажды пропал. Расспросив, как следует пацаньё, Джеймс узнал, что тот подхватил воспаление легких и сгинул. Он не видел тела, не был на похоронах, которых может, и не было вовсе, и только тоскливое одиночество, пустота и ненужность заняли место лучшего друга в мальчишеском сердце, что не по годам испытало горя. Тощий Стиви мечтал работать в полиции — помогать, спасать и защищать, и после его ухода только глупая мечта лучшего друга помогала юному Баки оставаться на плаву и не пропасть следом за ним. Мечту его Барнс исполнил за него и теперь, нося гордое звание детектив, он понимал, как чудовищно далека была она от реальности, и благородные цели двух друзей подыхали на дне души, придавленные грузом прогнившей насквозь совести… Спустя ещё два стакана, детектив самолично готов был посадить в тюрьму самого Гувера, если тот был причастен хоть каким-то образом к гибели его сестры, клялся оплатить ему самых лучших девочек Эмпайр Бэй и ящик шампанского в придачу, даже если придется продать свою почку. На сцене в виде громадной катушки, наспех накрытой бордовым вельветом, вертелась Джин Харлоу и Джоан Кроуфорд в одном лице, блондинка с крепким задом, обтянутым атласным кюлотом и поясом для чулок. Позади от самых бедер до щиколоток по чулкам, еле заметно штопанным, змейкой струились соблазнительные стрелки, пропадая в изящных, но уже стоптанных лодочках. Танцовщица кокетливо прикрывала полуобнажённую грудь и лукавое премилое личико горжеткой из белых, под цвет её волос, перьев, изредка подмигивая детективу. Изогнувшись в очередном вульгарном па, девица открывает лицо, и Барнс давится сигаретным дымом. На него в упор смотрит Натали, а на теле её белом и нежном, как по волшебству появляются красные и фиолетовые синяки, на шее — иссиня-чёрный след от чьей-то пятерни, а глаза, полные озорного блеска, вмиг стекленеют и проваливаются. Мысли улетучиваются из головы, детектив осушает свой стакан до дна и только потом набирается смелости взглянуть на девушку ещё раз. «Надрался», — устанавливает для себя мужчина. Видение рассеивается, но страх склизкой поганью оседает на душе. Мелкая дрожь в пальцах и липкий от холодного пота ворот рубашки раздражают, а спиртное больше не вызывает блаженного облегчения, лишь злобу и отвращение к самому себе…***
Барнс просыпается у себя дома в одних трусах и подтяжках. Память подсовывает мутные картины вчерашнего вечера. Роджерса он потерял где-то по дороге, та самая блондинка с лукавой улыбкой дотащила его домой, сгрузила на диван, раздела и уселась на него верхом, надеясь на продолжение вечера. Детектив, только лишь коснувшись головой подушки, уложил распалённую спутницу рядом, неверными движениями накрыл её одеялом, пожелал спокойной ночи и провалился в сон. Крепкую пощёчину, ругательства, громкое цоканье каблучков разочарованной леди и грохот входной двери он уже не услышал. С треском в голове и горечью на языке Джеймс тащится на кухню, почёсывая щетину на помятом лице, чтобы заварить покрепче редкий и дорогущий кубинский кофе, подарок Рамлоу за очередное молчаливое пособничество, с отвращением вспоминая, что сегодня должен наведаться к Старкони…