Память

— Ты идиот, Тоби! Ты просто и-ди-от! В ушах до сих пор звучали слова Эммы и ее пронзительный голос. Некоторое время он еще судорожно сжимал в кулаке телефонную трубку, а потом со злостью швырнул ее на стол. — Чертова кукла! — выругался он. Уже пять лет в разводе, а она все никак не оставит своих дурацких и нелепых попыток учить его жизни! Из-за которых, собственно, они с Эммой и развелись «на старости лет», — как выражается Пэт. И добавляет при этом: «Не смешили бы людей». «Действительно, — сочувственно кивали друзья и знакомые, — чего вам не хватает-то? Жизнь, считай, вместе прожили, и пожалуйста!». На самом деле, он считал так же, но…инициатором развода на этот раз (в отличие от его первого брака) была Эмма. По ее словам, она «устала терпеть все его выходки». Под «выходками» подразумевалась как раз их бесконечная ругань, каждый раз переходящая в скандал. Поводом могло послужить все, что угодно: от недосоленного или пересоленного ужина до мистера Хэйли — друга семьи, будь он трижды неладен, который всякий раз, стоило ему прийти, начинал пялиться на Эмму. Потом, правда, после ссор, следовали не менее бурные примирения, а потом… Эмма устала. Словом, на шестьдесят втором году жизни повторилась история более чем тридцатилетней давности, или, другими словами, Тобиас Снейп наступил на те же грабли. Снова из-за его «совершенно невыносимого характера», как говаривала в свое время его мать, от него ушла жена. Правда, в первый раз, если уж начистоту, ушел как раз он. Хоть Эйлин и кричала, что это она «не желает его видеть», на развод первым подал он, и ушел, оставив, впрочем, жене и сыну дом (если конечно эту развалюху можно назвать домом). И не потому, что, опять-таки, по словам Эйлин, куплен он был на ее деньги, а потому, что он сам не мог оставаться там, где все напоминало бы о первой жене, и обо всем, что с ней связано. Особенно об этом! Сейчас, по прошествии стольких лет, думалось иногда, что все те ссоры, возникавшие по истине из-за пустяков, были совершенно глупыми и ничтожными. И нет-нет, да мелькала мысль, что при желании можно было и не доводить до развода. Ведь он…любил Эйлин. В той их далекой-предалекой юности, такой прекрасной в своей беспечности и так быстро пролетевшей, оставив после себя только горькое послевкусие старых неизжитых обид и несбывшихся надежд, он очень любил ее — свою фею; чародейку, поймавшую его в сети загадочным, колдовским своим взглядом больших невероятно черных глаз. Поначалу это казалось таким удивительным, необычным и потому удивительно заманчивым: жена — ведьма. Сказка наяву. Это потом уже на смену восторгу и удивлению пришло сначала непонимание, потом раздражение, а потом и резкое неприятие. И за все двенадцать лет, прожитых с нею вместе, он так и не сумел (или не захотел) разгадать ее: слишком быстро подхватила и закружила их в причудливом вихре танца внезапно вспыхнувшая страсть, и, возможно, они поспешили, понадеявшись, что вся жизнь будет как медовый месяц… Она совершенно не умела готовить его любимые отбивные (и даже не пыталась приложить хоть какие-то усилия, чтобы научиться), но могла часами рассказывать всякую ерунду о том, что сегодня Луна в какой-то там фазе, и это — лучшее время для заготовления очередной колдовской травы. Она лет пять тщетно пыталась научиться обращаться с утюгом (он всегда непостижимым образом ломался, стоило Эйлин к нему прикоснуться) и так и не выучила, как именно нужно гладить его рубашки и брюки, но могла убить целый день на приготовление какой-то очередной своей отравы. И со всей силы швырнуть стареньким (она говорила, еще со школы остался) котелком в стену, если отрава получилась не того цвета. А потом убрать все одним движением руки и еще битых два часа вдохновенно повествовать о том, как нужно было эту отраву правильно варить, какие ингредиенты класть, да где их взять, и как жаль, что на них нет денег. В то время как ему хотелось получить на ужин что-нибудь съедобное и почитать вечернюю газету. Ну, может быть, обсудить последние новости. Рассердившись на сына за какой-нибудь проступок, она, случалось, на повышенных тонах объясняла тому, что он сделал не так, а если Северус огрызался и начинал возражать матери, могла отвесить тому подзатыльник. Когда же страсти утихали, мать с сыном продолжали, вполне миролюбиво беседуя, заниматься своими жуткими травами и отварами. Если же отец, в ответ на какую-нибудь очередную дерзость сына, пытался применить те же самые методы воспитания, Эйлин моментально пресекала его попытки «быть строгим отцом» возмущенным: «Не кричи на ребенка, Тобиас! И не трогай его!». После чего о ребенке забывали оба, и минут сорок, крича так, что оставалось только удивляться, как соседи не вызвали полицию, обвиняли друг друга во всех смертных грехах, припоминая все старые обиды… Эйлин так и не смогла совсем, до конца забыть тот свой мир и научиться жить в этом, а он не смог с этим смириться. Они устали друг от друга, ему хотелось нормальной человеческой жизни, с выглаженными рубашками, вечерними новостями, отбивными на обед и рыбалкой или походом на футбол с сыном по субботам. Но с подачи матери, сын напрочь игнорировал все нормальные развлечения и способы времяпрепровождения и просиживал за их с матерью книгами и этими ужасными котелками. Все это тоже не добавляло семье взаимопонимания, а ему лично — хорошего настроения. Наверное, им с Эйлин вообще не стоило создавать семью, слишком разными они оказались людьми. Попытки объединить два их мира пошли прахом. А у Эммы он, казалось, нашел то, что искал. Она не знала ничего о фазах Луны, не имела ни малейшего понятия, где надо искать цветы папоротника, зато умела вкусно готовить и идеально гладила рубашки. И в один прекрасный день он принял окончательное решение. Эйлин плакала и кричала, что он — дрянь и ничтожество, что он загубил ее жизнь тем, что затащил в эту сточную канаву, что ради него она пожертвовала всем, а ведь ее предупреждали, что этим все закончится. Тобиас, со своей стороны, в долгу тоже не остался, он прямо заявил жене, что сыт по горло всеми ее колдовскими штучками и вечными скандалами. И это она абсолютно ни на что не годна, раз не научилась за 12 лет готовить съедобный обед, и вообще будь трижды проклят тот день, когда он на ней женился. Эйлин ответила, чтоб он убирался к…никогда не мог запомнить эти ее дурацкие словечки…ко всем долменторам, кажется, чтобы она больше никогда его не видела. Пусть он забудет о ее существовании, а о том, чтобы видеться с сыном — не смеет даже и мечтать. Он ответил, чтобы она не беспокоилась, тем более, что сын, как он справедливо подозревал, встанет на сторону матери и сам с отцом видеться и общаться не захочет. После чего Тобиас ушел, хлопнув на прощание дверью. Он сдержал обещание — ни Эйлин, ни сына он с тех пор больше не видел. Все необходимые для развода документы Эйлин отнес нанятый при помощи Эммы адвокат. Она подписала сразу же, попросив, правда, адвоката на словах передать уже бывшему мужу, что он подонок. Впрочем, это было тогда уже неважно, потому что он, наконец-то, был свободен и мог с чистой душой и спокойной совестью начать новую жизнь. С Эммой у Тобиаса была относительно спокойная и счастливая жизнь, особенно после того, как родилась Пэт. В дочке он души не чаял, и она была к нему очень привязана, пожалуй, даже больше, чем к матери. Тобиас тоже не мог нарадоваться на свою Пэтти, и самое прекрасное было в том, что жена и дочь были абсолютно нормальными людьми. Шестнадцать лет все было хорошо, с переменным, правда, успехом. Их жизнь нельзя было назвать идеальной, за столько лет бывало всякое, но, в конце концов, абсолютно идеальных семей не бывает. Однако, Эмма оказалась не такой уж понимающей и всепрощающей, как показалось ему поначалу. Если ее мнение отличалось от мнения мужа, она готова была его отстаивать до последнего, потому что она всегда и во всем «разбиралась лучше». Поначалу он просто не обращал внимания, но чем дальше, тем больше это раздражало. Впрочем, он, как мог, сдерживался, стараясь лишний раз с Эммой не спорить и не устраивать «разбор полетов». Главным образом из-за Пэт: именно дочь удерживала его от того, чтобы послать «эту чертову семейную жизнь» куда подальше; был страх, что Эмма уйдет и заберет дочь, ну, а потом стало как-то все равно. Но в один прекрасный день это все же произошло. Эмма пришла к выводу, что они слишком устали друг от друга, и им лучше жить отдельно. Он согласился. Дочь выросла, а перспектива жить одному казалась теперь не такой уж и плохой. По крайней мере, никто больше не пытался учить его жить и не придирался по мелочам. Эмма, впрочем, заглядывала иногда, приносила продукты, готовила обед, они проводили вместе день, а потом она уходила к себе. И, как ни странно, расстояние сглаживало напряжение и разногласия, они снова могли спокойно общаться друг с другом, не раздражаясь по малейшему поводу. Пэт звонила каждый день и приезжала на уик-энд, если не уезжала куда-нибудь с приятелями. Словом, жизнь казалась не такой уж и плохой, скорее наоборот. Гром грянул совершенно внезапно, как это бывает часто. Несколько дней назад позвонила Эмма и сказала, что Пэт зайдет к нему для серьезного разговора, и она умоляет выслушать ее спокойно и во всем разобраться. Он, естественно, пообещал, иначе Эмма начала бы читать мораль, хотя его несколько насторожили ее слова. И вот сегодня Пэт объявилась и прямо с порога обрадовала отца: она выходит замуж. Не то, чтобы он удивился, в конце концов, Пэт была уже взрослой, как-никак двадцать четыре года исполнилось в мае, и, кроме того, она никогда не скрывала от родителей, что встречается с молодым человеком по имени Брендон Стюарт. Что ж, он был только рад, о чем и сказал дочери, после чего позвал ее пить чай. — Нет, пап, подожди. Ты не дослушал, — смутилась Пэт. — А я хочу…ну, в общем, я считаю, ты должен все знать — это будет правильно. В общем, это касается Брендона. Нет-нет, ты не думай, все в порядке: мы любим друг друга, он сделал мне предложение, тут дело… Пап, ты только не подумай, пожалуйста, что я смеюсь, это не шутка, правда! Просто Брендон, понимаешь, он…ну, он не совсем обычный человек. Не такой, как мы… Дальше Тобиас слушал словно сквозь сон, дочь довольно долго и подробно рассказывала о том, что «волшебство на самом деле существует». Подумать только, какая ирония! Ему ли, прожившему двенадцать лет с Эйлин Принц — представительницей, как он узнал из ее же собственных немногочисленных, правда, рассказов, древнего рода чистокровных волшебников, об этом не знать. И самое главное, это что же получается, теперь Пэт предстоит то же самое: глухая стена непонимания вместо семейного счастья? А родственники этого Брендона? Это ему, можно сказать, повезло, родни у первой жены не было. Вернее, у нее, конечно же, был кто-то из близких, но семья с Эйлин не зналась. Как он справедливо подозревал, из-за него, он ведь не принадлежал к их миру, а значит, был для них фактически никем — пустым местом. А у жениха Пэт, как он слышал, семья большая: родители, две сестры и брат. И как они отнесутся к появлению у них нового члена семьи, да еще к тому же, не их круга. Возможно, стоило поговорить с Пэт спокойно, объяснить ей, что он просто беспокоится за нее, рассказать о своей первой жене, и о том, как закончилась их семейная жизнь, но у него никогда не получалось держать свои эмоции под контролем. Кончилось тем, что он просто накричал на дочь. Заявил, что она просто сошла с ума, не отдает себе отчета в том, с кем связывается, и вообще — все это не серьезно, и потому он против этого брака. Пэт в ответ заявила, что она уже большая девочка и сама знает, как ей жить дальше. Что же до свадьбы, то она все равно выйдет за Брендона, а если он имеет что-то против, то ей и не надо вовсе его согласия, она прекрасно обойдется и без него. После чего расплакалась и убежала, а через час позвонила Эмма и устроила скандал. — Ты хоть понимаешь, что обидел ее?! Девочка надеялась, что ты порадуешься за нее, а ты… — Кажется, это ты не вполне понимаешь, за кого она собралась замуж! — Я все прекрасно понимаю! И знаю, что Брендон — хороший человек, он никогда не сделает Пэт больно и не обидит ее. А ты мог бы и не кричать на нее, а поговорить спокойно! — Они просто не поймут друг друга — это ты понять в состоянии? Они чужие друг другу и такими останутся! Уж поверь мне, я знаю, что говорю. Тебе же известно, что я двенадцать лет прожил бок о бок с ведьмой! А теперь моя дочь повторяет мои ошибки! И я должен быть спокойным? — В любом случае, мог бы объяснить все по-человечески и предоставить ей решать самой. — Она еще слишком молода и слишком глупа, чтобы все понять и «решать самой»! И — да — я против этого брака и не изменю решения. — Ты идиот, Тоби! Ты просто идиот! — не выдержала Эмма и бросила трубку. — Чертова кукла! — выругался он, хотя в трубке уже раздались гудки. Пусть думает что хочет, но он никогда не согласится! А Пэт… Ну неужели не ясно, что этот тип просто забавляется? Поиграет с ней и бросит. Или же сама не выдержит этой их волшебной жизни. Ему вот лично в свое время с лихвой хватило Эйлин с ее котлами с отравой и полной неприспособленностью к нормальной человеческой жизни. К этому невозможно, просто невозможно привыкнуть! А если у них будут дети? Мать станет им чужой, они отдалятся от нее. Возможно, даже стыдиться станут! Ведь именно так было с его сыном. И он не желает дочери своей судьбы. Но если она так упряма — пусть! Потом сама признает, что он был прав! Его размышления прервал звонок в дверь. — Кого там еще принесло? — раздраженно проворчал Тобиас и пошел открывать. На пороге стоял парень примерно одного возраста с Пэт, возможно, чуть младше. Парень нерешительно переминался с ноги на ногу и внимательно смотрел на Тобиаса поверх очков, сползших на кончик носа. Ну и какого черта ему тут надо? Неужели…да нет, абсурд! Пэт собралась замуж за него? Это и есть тот самый Брендон Стюарт? Да не может быть, он хоть школу-то закончил? — Ну и чем могу быть полезен? — резко спросил Тобиас, которому надоела эта игра в гляделки. — М-мистер Снейп? — чуть вздрогнув, спросил парень, поправил очки и всей пятерней взъерошил и без того уже растрепанные волосы. — Ну, — Тобиасу это начинало надоедать. — Мне необходимо поговорить с вами. — Что ж, проходите мистер Стюарт, мне тоже надо сказать вам пару слов. — Простите? — парень удивленно уставился на него, словно он сказал какую-то глупость. — Да в чем дело? Я же сказал, проходите! — Простите, — снова повторил парень, заходя в прихожую, — простите мистер Снейп, но вы, вероятно, ждали кого-то другого и… Одним словом, я не мистер Стюарт, как вы сказали. Меня зовут Гарри. Сэр, — зачем-то смущенно прибавил он, разглядывая подставку для обуви. — Гарри Поттер. «И что дальше?», — захотелось ему спросить, однако, он промолчал. — Что ж, мистер Поттер, — парень еще раз вздрогнул, когда он произнес его имя, и снова как-то странно на него посмотрел. Что, черт подери, все же происходит? — Проходите в комнату, думаю, там нам будет удобнее. — Так о чем же вы хотите поговорить со мной? И — прежде всего — откуда вам известно… — Это касается вашего сына, сэр, — перебил его Поттер. «Какого еще сы…», — слова не успели сорваться с языка, он только кивнул, ничего не сказав, жестом указал парню на кресло, сам же уселся напротив и приготовился слушать. Поттер ушел через час, отказавшись от чая (куда-то торопился — черт их разберет, волшебников, какие у них там дела и заботы) и оставив на журнальном столике в гостиной маленькую бархатную коробочку и большую деревянную шкатулку: давно, казалось, навсегда забытое и похороненное прошлое, неожиданно вернувшееся вместе с воспоминаниями и каким-то еще, не ясным пока до конца чувством. Вечерело, за окнами сгущались сумерки. Тобиас по-прежнему сидел в гостиной, и задумчиво вертел в руках бархатную коробочку. В то, что рассказал этот Поттер, почти невозможно было поверить, слишком это было похоже на сказку: добрые волшебники, злые волшебники, их борьба друг с другом; власть и слава, любовь и ненависть, дружба и предательство, радость победы и боль утрат, жизнь и смерть… Впрочем, если подумать, то и в обычной жизни всему этому есть место. И все же, рассказ этого парнишки был похож на выдуманную каким-нибудь досужим фантазером историю, по которым, случается, снимают кинофильмы, заставляющие слишком впечатлительные сердца сжиматься от боли и жалости. Однако, и это было ему хорошо известно, все рассказанное было правдой. Но в голове все равно не укладывалось: там, у них, оказывается, шла война. Самая настоящая, ужасная и кровавая, унесшая жизни многих людей. Здесь они, простые магглы (напомнил мальчишка это слово, которым частенько в пылу ссоры, бывало, называла его Эйлин), жили, работали, женились, разводились, воспитывали детей, а там — маги, в существование которых многие просто не верят, боролись за свой мир. За возможность вот точно так же жить, работать, растить детей. И многие, а это уж как водится, не бывает ведь войны без смертей, отдали за это свои жизни. Как и любая война, эта унесла много людей. В том числе, как он понял по намекам, друзей и близких этого немного странного, так неожиданно объявившегося у него в доме парнишки. А также, в числе прочих, и его, Тобиаса, родного сына. Который, по словам Поттера, воевал там вместе со всеми на стороне Добра и сделал очень много для их победы. Не смотря даже на его сложный характер (Тобиас при этих словах усмехнулся — есть в кого!), без него они не победили бы. --Я хочу вам сказать, что очень ему благодарен, мистер Снейп. За все. И мне очень жаль, что мы с ним…так и не смогли найти общий язык. И жаль, что теперь я не могу сказать все это ему лично. А это, — он кивнул на шкатулку, — я считаю, что это должно принадлежать вам. Это все, что осталось. Вы извините, раньше я не мог…я только месяц назад узнал, что вы…где вы живете. Но все равно…я думаю, это правильно. Вы же…у него ведь никого больше нет, — взволнованно говорил Поттер. А после оставил бархатную коробочку с орденом, которым посмертно наградили Северуса Снейпа, и шкатулку. Как позже вспомнил Тобиас, раньше она принадлежала Эйлин и стояла в шкафу у них в спальне. Это была единственная вещь, принесенная Эйлин из отчего дома. Поттер давно уже ушел, а он все сидел один в полутемной комнате и думал… Все же странно. Очень странно: своего сына он запомнил таким, каким видел его в последний раз — двенадцатилетним мальчиком, который приезжая домой на каникулы, большую часть времени проводил дома, уткнувшись носом в книгу. Казалось невероятным, что тот мальчик и угрюмый мужчина, хмуро смотревший теперь на него с газетной вырезки, также оставленной Поттером, — один и тот же человек. И этот человек на фотографии был ему совершенно чужим, незнакомым. Вдруг он понял, что упустил в свое время что-то очень важное, он не только перечеркнул тогда свою прежнюю жизнь, но вместе с этим еще и вычеркнул из нее близких людей. Возможно, с Эйлин они, как говорят, не сошлись характерами, но ведь Северус был и его сыном тоже. А он предпочел забыть о том, что у него вообще когда-то был сын. И не вспомнил бы, наверное, до конца дней, не приди сегодня этот мальчик. А ведь возможность исправить, пусть и не до конца, эту ошибку была. В 1986 году Северус сам нашел отца: позвонил ему домой. Это было в конце августа, и они с Эммой и Пэт собирались в Италию, в кое-то веке появилась возможность поехать вместе отдохнуть. Все вещи были уже собраны, и вечерним рейсом они должны были улететь в Римини. Эмма с Пэт ушли в магазин, что-то им срочно понадобилось купить, а он остался дома. Зазвонил телефон, он снял трубку, и незнакомый мужской голос спросил: — Мистер Снейп? — Я вас слушаю. В трубке помолчали, а потом голос тихо произнес: — Мама умерла. Похороны завра в… — Ма… Северус? Это ты? Как…то есть, я хочу сказать… Эйлин…что…что произошло? — в голове мгновенно все перепуталось, и он с трудом подбирал слова. — Похороны завтра. В два часа, — спокойно продолжил Северус, назвал адрес кладбища, и, добавив, как ему показалось, с неуместной в этой ситуации издевкой, — если вас это интересует, разумеется, — положил трубку, не дав ему ничего сказать в ответ. Перезвонить, объяснить все сыну он не мог: у них с Эйлин в те времена не было телефона, у соседей тоже, и, понятное дело, что сейчас он совершенно не имел понятия, куда ему звонить. Разумеется, он ничего не рассказал Эмме. Не говоря уж о том, чтобы отменить поездку и пойти на похороны первой жены. Не хватало ему только, чтобы Эмма закатила скандал. Он поехал с семьей в Италию и почти не вспоминал ни о звонке Северуса, ни об Эйлин. Правда, по приезде, уже в середине сентября, он все же, сам не зная почему, наведался в Спиннерс-Энд. Однако, дома никого не было, дверь была заперта и заколочена. Создавалось впечатление, что там никто не жил уже долгие годы. Впрочем, может, так оно и было, за десять с лишним лет все могло измениться, и Эйлин с сыном могли уехать. Соседей тоже никого не оказалось, и спросить было некого. Так что, Тобиас ушел, не солоно хлебавши. Впрочем, он даже порадовался в душе, что все вышло именно так, потому что он был почему-то уверен, что, окажись Северус дома, в лучшем случае захлопнул бы дверь у него перед носом, а в худшем, пришлось бы выслушать о себе много «лестного». Больше попыток найти сына он не предпринимал. Незачем было. Тобиас встал, зажег в комнате свет, потом вернулся к столу и открыл все еще стоящую там шкатулку. Внутри оказались письма Эйлин, которые она писала сыну еще в те времена, когда тот учился в школе. Ничего особенного: обычные простые фразы, за которым кроется беспокойство — расспросы о здоровье, об успехах, просьбы не волноваться и заверения, что «дома все в порядке», хотя возможно, именно в тот момент они с Эйлин в очередной раз разругались в пух и прах. На самом дне, под стопкой писем, он обнаружил три фотографии. С первой — волшебной, такой же, как и газете, принесенной Поттером, с движущимся, как на экране изображением — на него смотрела совсем еще юная Эйлин. Такая, какой она была в те времена, когда он увидел ее впервые: в длинном темно-синем платье (снимок был черно-белый, но он помнил, что это платье было темно-синим и необычайно шло ей) с распущенными волосами. Она прижимала к груди какую-то книгу и застенчиво улыбалась одними уголками губ. Вторая фотография была обычная, неподвижная, и Тобиас вспомнил, что сделал ее сам (старенький фотоаппарат он купил тогда на рождественской распродаже в Лондоне). На ней Эйлин держала двухлетнего сына на руках, а Сев, улыбаясь, крепко обнимал мать за шею. С третьей фотографии, вернее даже, не с фотографии, а с ее обрывка, словно карточку разорвали пополам, будто не хотели видеть того, кто изображен на второй половине, Тобиасу улыбалась какая-то рыжеволосая девушка. Черты ее лица показались ему смутно знакомы, но он так и не вспомнил, где он мог ее видеть и когда. А может, просто ошибся. Но очевидно, эта девушка что-то значила для Северуса, раз он хранил ее фотографию. На самом дне шкатулки лежало золотое кольцо с изумрудом, которое также было ему хорошо знакомо. Он помнил даже, что был еще такой же браслет и серьги — приданое Эйлин. Эти драгоценности — единственное, что досталось ей то ли от матери, то ли от бабки. Браслет они заложили, чтобы достать денег на свадьбу и чтобы выкупить дом на Спиннерс-Энд, почему он, собственно, и оставил его Эйлин, когда они разошлись, без разговоров. Все-таки, как ни крути, за дом заплачено было ее приданым. Серьги Эйлин продала, когда Северусу исполнилось одиннадцать, и настала пора отправлять его в школу. Что оказалось делом весьма накладным, потому что все необходимые чертовы-колдовские-причиндалы, как ворчал тогда Тобиас, стоили уйму денег. А денег тогда им остро не хватало, потому что у Тобиаса начались проблемы на работе. Эйлин же уперлась насмерть: если на одежде и еде, по ее мнению, можно было сэкономить, то всякую дребедень для колдовской школы и волшебную палочку сыну она просто обязана была купить. Они с женой в очередной раз поругались, но она не отступилась. Кольцо Эйлин продать не согласилась. Даже тогда, когда он потерял-таки работу, и денег в доме едва хватало на хлеб. Эйлин заявила, что это — единственная вещь, оставшаяся у нее из фамильных драгоценностей. Драгоценности же эти испокон веков принадлежали женщинам рода Принц. Она и так распродала их все, но с кольцом не расстанется ни за что, так как оно просто обязано остаться в семье, и когда Северус женится, оно достанется его невесте. В общем, дело кончилось очередным скандалом, а вскоре после этого он встретил Эмму и ушел из семьи. Тобиас закрыл шкатулку, встал, убрал ее в шкаф вместе с орденом Мерлина (подумать только, что такое бывает!) и вернулся к столу. Вот и все. Как сказал тот парнишка — Поттер, это единственное, что осталось ему в память о родном, и в то же время, таком чужом и таком далеком сыне. И сейчас вдруг, сидя в одиночестве в пустой комнате, Тобиас неожиданно для себя понял, что упустил в жизни что-то очень важное. Упустил насовсем, теперь уже безвозвратно. Он на двадцать шесть лет забыл о существовании своего сына и не видел, как рос, взрослел и мужал тот мальчик, что целыми днями пропадал где-то со своей подружкой с соседней улицы, или же вечера напролет просиживал над какими-то старыми материнскими книгами на крохотной кухне, пока родители выясняли отношения друг с другом, часто не стесняясь в выражениях. Из-за всех своих ошибок, совершенных когда-то, он пропустил тот момент, когда малыш, которого они с Эйлин купали, когда он был совсем крохотным, с кем он ходил гулять, когда сынишка только-только научился ходить, и кому подарил на пятилетие велосипед, который сын, из-за любви к экспериментам, разобрал на части (одному богу ведомо, как ему это удалось), за что получил от отца взбучку; стал в итоге тем мрачным задумчивым человеком, хмуро смотревшим на него с волшебной газетной фотографии. Он не радовался победам сына, не сопереживал его поражениям, он просто вычеркнул его из жизни. Предпочел думать, что его не было — так было проще. Сделал все возможное, чтобы та стена отчуждения и непонимания, выросшая когда-то между ними, стала еще выше и еще прочнее. Возможно, все могло бы быть иначе, и он должен был попытаться. Может быть, даже тогда, в восемьдесят шестом, еще была возможность если не исправить все ошибки молодости, то хотя бы попытаться… И человек на фотографии сейчас не был бы ему совершенно чужим. Но теперь…слишком поздно. И от этого было больно. Вдруг совершенно неожиданно вспомнилась Пэт и сегодняшний разговор с дочерью, о котором он чуть не забыл из-за неожиданного визита. Как она сказала? «Я сама знаю, как мне жить и не нуждаюсь в твоем согласии»? Ох, дети, дети! Все-то они знают, все понимают, а потом бегут к родителям плакаться в жилетку. А, в самом деле, чего ради он сорвался на свою дочь, на которую раньше, в отличие от жены, никогда не повышал голоса? Ну да, ему не по душе то, что она собралась замуж за мага, и он вряд ли изменит свое мнение. Все-таки, она не представляет еще, что это значит, жить рядом с человеком, которому полностью чужда та жизнь и те порядки, к которым ты привык. И в то же время неожиданно подумалось: а почему, собственно, у Пэт все должно сложиться так, как у него? А вдруг он зря беспокоится, и дочь вместе с этим Брендоном не повторят их с Эйлин (да и Эммой тоже) ошибок. В любом случае, это ее жизнь, и Пэт абсолютно права, не ему решать ее судьбу. В конце концов, он в свое время никого не спросил, когда женился. Да и потом, чтобы ни случилось, ведь Пэт всегда останется его дочерью. Нужно только объяснить ей, что он просто беспокоится за нее, только и всего. А если что, он ведь поддержит, поможет. Главное, не допустить повторения того, что случилось с его сыном. Нельзя допустить, чтобы дочь, единственный на сегодня по-настоящему близкий ему человек, точно так же отдалилась от него, или же совсем исчезла из его жизни. Чтобы не пришлось однажды жалеть, что ничего уже невозможно изменить, и остается только каяться в прошлых грехах и сожалеть о безвозвратно упущенных возможностях. Тобиас решительно снял телефонную трубку и набрал номер дочери: — Пэт? Это папа. Да… Послушай, я хотел…в общем, ты не обращай внимания, что я тут тебе наговорил, хорошо? И…может, зайдешь? Мне надо тебе кое-что сказать. Можешь прийти вместе со своим… Брендоном. И услышав ответ Пэт, Тобиас улыбнулся.