Хохочущая луна

      С дальней стороны поляны раздается смех. Он цепляется за нити заполонившей небо паутины и вбивается в уши. Луке остаётся только фыркнуть и вгрызться зубами в сандвич. Но она продолжает смеяться, так непривычно счастливо, так бесстыже счастливо, что кусок застревает в горле, намертво цепляясь за стенки глотки. — Ну Чарли, это нечестно!       «Нечестно хохотать и задыхаться от радости, тупая ты сука! Нечестно сидеть на приторно-уютном пледе в этой чертовой задравшейся выше положенного юбке и млеть. Млеть от неестественного солнца, дальним светом бьющего в глаза; от рук, оставляющих на запястьях красные пятна. Вот это действительно нечестно», — так думает Кастеллан.       А она смеется. Смеется ему в лицо через всю поляну, через двери и стены, через весь Элизиум. Хохочет, расцарапывая ярко-розовыми ногтями внутреннюю сторону век. Ее долбанный смех переплетается с голосом что-то читающей Аннабет. Чертовым вирусом вбивает свои нити ДНК в каждую клетку организма. Множится, заполняет, растет. Ее смех везде: внутри, снаружи, насколько хватает глаз. И голос Аннабет тоже. Но преимущество Чейз в том, что она не маячит каждый день перед глазами, сжав в ладони ручищу Бекенфорда. Не визжит от счастья, загоняя звуки иглой под кожу. Она просто «не»: Не с ним, не рядом, не здесь. Ее и не существует. Она где-то на кромке другой реальности, такой же измятой и несправедливой, жестокой, как эта. А Богард здесь. Радуется, сияет, укладывает волосы и красит свои проклятые ногти розовым лаком. Она не смеет, не смеет, не смеет так жить! Убейте ее кто-нибудь, уберите ее блядский смех из его, Кастеллана, мозгов!       Они в одной упряжке, они, черт дери, в одной лодке посреди этой войны. Предатели, цеплявшиеся за противоположный берег. Продавшие, выменявшие жизнь, как фантик от конфеты, за прощение. За победу преданной когда-то стороны. Разменявшие себя. Так почему же Богард улыбается и льнет к убитому ее руками Бекенфорду? Он простил ее так просто, так быстро. Странное ли дело — стоит сдохнуть — и ты святой, мудрее, чем был раньше, лучше, блядь. Ты прощен и помилован, возведен на пьедестал героев. О да, о мертвых либо хорошо, либо ничего.       А если бы он ее не простил, выкинул в самый дальний из ящиков, Лука бы поймал, наверное. Да черт дери, Кастеллан не станет подставлять рук, только не для этой суки. И когда он подхватит ее, он сядет рядом с Богард, и они вместе смогут вгонять тоску внутривенно. Она будет рыдать, выливая в себя какао вперемешку с отчаяньем, винить во всем себя и Кастеллана, утыкаясь носом в его же плечо. Да, таким, как она всегда нужно крепкое плечо, ведь нереально быть героем постоянно. И час мужества Силены давно исчерпан. Да, моя храбрая леди?       Но чертов Бекенфорд сидит в обнимку с ней и лепечет что-то на ухо, отчего Богард заливается смехом. Она прощена. Счастлива, лопается от этого самого счастья, расходится по швам и любит своего Чарли до пресловутой потери пульса. Лука видит это сквозь стены и двери.       Сын Гермеса ей тоже нравился, так нравился, что сдавала свой лагерь с потрохами. И Аннабет Лука тоже был симпатичен. Только Чейз теперь блаженно складывает руки на округлившемся животе и милуется с Джексоном. А Богард счастливо хохочет на другой стороне поляны.       Лука запивает сандвич газировкой и кривит губы. Злость на девушек спадает мгновенно, чтобы уступить место другой, более сильной, на себя. А чего ты хотел? Никто не виноват в этой войне, кроме тебя. И, Боги, пусть Аннабет воспитывает своего ребенка, не вспоминая прошлого, не помня его, Луку. Пусть Силена улыбается, забыв о склизких щупальцах вины. Кастеллан смотрит на задранную юбку и темные руки, обхватившие тонкую талию, и уходит, зная, что своим присутствием смущает парочку. Пусть хоть кто-то будет счастлив.       А ночью, закрыв глаза, он снова видит Силену. Она смеется.