Danse Macabre

Пляска смерти — род аллегорической драмы или процессии, в которой главным корифеем являлась смерть. В основании её содержания лежали идеи о ничтожестве человеческой жизни, ежеминутно угрожаемой кончиною и о равенстве всех и каждого пред лицом смерти, внезапно сражающей и папу, и императора, и последнего из простолюдинов, одинаково неумолимо уносящей и старца, и юношу, и новорожденного младенца. © Википедия

Cмотреть на Нонон было достаточно. Не обязательно было что-то говорить, думать или делать. Он мог просто стоять там и внимательно разглядывать ее. Часами. Сутками. Месяцами. По правде сказать, большую часть времени глава общекультурного комитета вызывала у Инумуты стойкое чувство отвращения: от ее едких комментариев за версту несло ядом в худших традициях Битлджуса, от ядерно-розовых нарядов барахлила даже фронтальная камера на лэптопе, а от звука симфонии ультраформы Хока глох на неделю вперед. Но вообще-то он не мог оторвать от нее глаз. На сайте школы, в профессиональной сфере, дирижирующую Нонон очень часто сравнивали с кукловодом, однако Хока смотрел на подобную метафору весьма скептически: кроме того, что идея с кукловодом была жутко избитой, она еще и плохо отражала суть. Ошибка подобного сравнения была по его мнению в том, что количество силы в одном и другом конце веревки между кукловодом и куклой — равнозначно. Выступления же Нонон были похожи на мощный выплеск силы. И этот раз исключением не был. В паузе между композициями девушка положила дирижерскую указку на пьедестал перед собой, бережно и аккуратно, как самурайский меч. Поправила длинные перчатки цвета окровавленного фламинго и сделала глубокий вдох. Подчеркнутые ярко-розовой помадой губы раскрылись, жадно глотая воздух. Нонон медленно перехватила заколку на левом виске и встряхнула волосами. Она делала это удивительно привычно и легко, нарочито безразлично. Но что не могло укрыться от Хоки, так это то, как, при всем напускном равнодушии, взгляд ее, алчущий внимания, обводил забитые, залитые светом и тонущие в аплодисментах трибуны с элементами случайно выпадавших с балконов и анфилад зрителей, которых вытеснила толпа - так сильно желали люди попасть на ее концерт. Зрачки Джакузурэ отражали рукоплескавший зал, ловили, как в объектив. По лицу ее скользнула улыбка, которую едва ли можно было назвать “доброй” или “чарующей”. Это была самодовольная, наглая улыбка человека, для которого собственное превосходство было настолько истинно, что даже не приносило радости. И от этой самой улыбки ладони у Инумуты покрывались испариной, и от нехватки воздуха приходилось расстегивать воротник. Спускаясь по лестнице во время антракта, Нонон держалась так, будто идет по головам поверженных врагов, отнюдь не по ступеням. Она смотрела вокруг себя, но на черной поверхности ее зрачков не отражался ни один из тех людей, с кем она вежливо разговаривала или встречалась взглядом. Стеклянная призма ее глаз отражала окружающий мир, как объектив фотоаппарата, но лишь передавала изображение: на самом деле ничто не проникало внутрь. Это был чистый, открытый, чарующий эгоизм! Серебряные треугольники сережек, звякнув, покачнулись и застыли, как в нулевом пространстве, стук шпильки по мрамору разнесся у подножия главной лестницы, платье чуть развевалось на подкравшемся сквозняке, как карминовый флаг. Именно тогда она и заметила его с расстояния выстрела: — Ты что тут забыл? — Пришел послушать. — Мило, — сказала она, выдерживая паузу. — Для человека, который ни бельмеса в музыке, задрот-кун. — Перестань. — Отаку. — Ну, хватит. — Ботаник. Очкарик. Блоха, — она заливисто рассмеялась, прекрасно зная, как каждое сказанное ею слово обжигало, как глубоко яд ее речи проникал под кожу. Смех Нонон был похож на скрежет ногтей по стеклу. Но Хока пропустил его мимо ушей. В тот момент ему был интересен только один вопрос: в глазах Нонон... он в них отражался? — Не думаю, что ты и магнитофонную запись от живого концерта отличишь, — продолжила пускать яд Нонон. Ее губа при этом незаметно дернулась от испытываемого отвращения. — Тебе же до лампочки все искусство. Хоке действительно было до лампочки все искусство. Во всем культурном наследии ему был не совсем безразличен разве что технический прогресс. Он ни капли не страдал по архитектуре, лирике и не отличал Бетховена от Чайковского. Еще более безразлична ему была живопись. Это были просто картины. Просто музыка. Просто архитектура, скульптура и прочий исторический хлам. Вся эта мазня, граммофонный хрип и бесполезные мраморные груды не трогали ни одну из клавиш его души. А искусство, по его мнению, должно было порождать чувства. Вероятно, поэтому в его глазах Нонон и была единственным искусством. Девушка перехватила его взгляд, и тонкие полоски ее бровей сошлись на переносице. — Прекрати так смотреть, — бросила она с неподдельным отвращением. — Раздражаешь. Ядовитые клыки слов вгрызались прямо в кожу. Она оглянулась вокруг с деланным безразличием, и только сейчас Инумута заметил, как жадно пялились на нее окружающие. Внутренний измеритель ярости в нем дал резкий скачок. Голые плечи Нонон, открытый изгиб шеи — он захотел спрятать их все. Или прикоснуться прямо здесь, чтобы жадные взгляды подавились от зависти. Хока сказал: — Вся твоя музыка — глупость. — Как и твои железки, — моментально парировала она. Инумута примирительно усмехнулся: — То есть, мы одинаково бесполезны? Ярость, с которой она посмотрела в ответ, была неподдельной и чистой. Обращенные на него карминовые с пурпурным глаза горели ненавистью. Одетые в помаду цвета фуксии губы растянулись в злой, неприятной улыбке: — Просто смотри, — растягивая слова в привычной манере, сказала Джакузурэ сквозь зубы. — Я покажу тебе разницу между нами. После антракта Инумута сел в первый ряд. Он не утрудил себя обязанностью спрятать лэптоп и теперь чувствовал лучи убийственной ненависти, исходившие с дирижерского постамента. И радовался этому, хоть и недолго. Мелодия начиналась с пульса. Тихая и точная, как метроном, она медленно растекалась, распространялась по залу. Постепенно ритм превращался в марш, марш превращался в вальс, вальс рождал ураган. Оркестровая яма обернулась струнной армией. Нонон закрыла глаза. Ее расслабленное тело легко задвигалось вслед за мелодией. От динамики басов, как от ветра, вспорхнул до колен карминовый подол ее платья. Ресницы дрогнули, и руки крыльями взметнулись вверх. Оркестровая яма вместе с мощным мажорным выбросом подкинула звук к небесам. Девушка двигалась, прочно уперевшись в доски пьедестала шпильками, будто звук мог снести ее прочь, по коленям беспокойно заметался подол платья, и под выводимым ею звуком огромное первородное творение Камиля Сен-Санса вставало, расправляя плечи, внутри зала. Она игралась с ним, как хотела, в момент убирая почти весь звук и оставляя единственную ведущую флейту, а потом снова давала энергии выплеснуться в зал. “Танец Смерти” взрывом разнесся по всей филармонии, мелодии сотен инструментов ударили по ушам, испуганно забились литавры, беспокойно загудели тромбоны. От исторгаемой чудовищем силы по мраморным стенам Большого Зала побежали трещины. Пьедестал Нонон начинал, набирая скорость, подниматься в водовороте мелодии. Инумута вдруг ощутил, как весь зал, весь мир закружился вокруг. И тело Джакузурэ свободно двигалось в центре этого водоворота, зачарованно покачиваясь, как кобра под звуки флейты. Пурпурные волосы взвились в воздух, подхваченные вихрем и скрипки взволнованно затрепетали в миноре. Она устрашающе раскинула руки, и все инструменты испуганно замерли. И тут же, сливаясь в единую мелодию, подбросили ее к небесам свода. Она резко откинулась, уходя корпусом назад, точно уклоняясь от хлыста непослушной партии виолончелей, создала под собой круговорот мелодии контрабасов, и, подхваченная им, взмыла еще выше. Соло скрипки плющом обвило залу, подталкивая вверх пьедестал дирижера, музыка затопила залу. А Джакузурэ парила среди своего мира, забыв про всем. Ее глаза смотрели в пространство перед собой, не видя никого и ничего, кроме рождавшейся мелодии. Руки ее, словно по собственной воле, двигались в воздухе с чудовищной быстротой и с чарующей точностью: ни одного лишнего движения не было в каждом выбросе, ни одного лишнего миллиметра, кроме необходимого пространства, не рассекала указка. Плавным движением руки Джакузурэ взмывали вверх, как две волны, вспархивали ленты на рукавах, будто подхваченные вихрем, и, как цунами, резко опускались вниз, рассекая воздух длинной иглой дирижерской палочки. Волосы плыли по воздуху, начисто забыв про гравитацию, с темно-пурпурных глазах плескалось удовольствие и счастье, на длинных черных ресницах подрагивали яркие блестки теней. Платье Джакузурэ, длинное, карминово-розовое одеяние с белыми вставками узора в виде костей на спине и груди, метавшееся в музыкальном потоке, оставляло ощущение разыгравшегося пожара, делая ее похожей на феникса. Кисти Нонон взлетали над ее головой, и оркестровая яма послушно взрывалась рыком. Дирижируя, Нонон приручала звук, становясь Богом оркестровой ямы. Бог посылал импульс. И импульс рождал крик. Мелодия бешено взревела, разнося в щепки мраморные капители, и Инумута почувствовал, как его тело от этого звука начинает дрожать, боясь невидимого монстра — творения одна тысяча восемьсот семьдесят четвертого года. Задержка между взмахом и последним взрывом мелодии, когда Джакузурэ позволила себе сделать вдох, составила ровно 0.3546 секунды. Кроме шуток: он понял, что это были лучшие 0.3546 секунды его жизни. Когда мелодия окончательно затихла и на смену ее упорядоченному грому пришел дикий гвалт аплодисментов, Инумута вдруг почувствовал себя опустошенным, испуганным и одиноким. Он чувствовал смятение, одиночество, необъяснимую душевную наготу. Словно бы с него сняли не только одежду, но и содрали кожу. Как будто кто-то достал из него что-то важное, мелкую деталь, и весь его механизм перестал корректно функционировать. И он стоял там, такой тощий и жалкий. И как никогда остро осознавал, что они с Джакузурэ были из разных миров. Она победила. От мысли об этом сердце его болезненно сжалось, и ощутило глубокую рану. Не отражавшаяся в глазах Нонон толпа продолжала реветь, и к тому моменту, как она обратила внимание на первый ряд, место Хоки уже пустовало. Последующие две недели он старался не показываться ей на глаза. Он все так же отчаянно хотел ее видеть, но абсолютно не знал, что сказать, не хотел слышать радости ее превосходства. Джакузурэ же умело игнорировала этот факт за незнанием, и довольствовалась маленькой, но такой приятной победой над ним. Но, как и в любой истории, так не могло продолжаться вечно. В эту пятницу, как и всегда, он относил документы к Ире. Для Гамагори никакая пятница не была исключением, даже смерть не была удовлетворительной причиной для задержки отчетов. Когда Инумута миновал лестничный проем третьего этажа, яркий дневной свет ударил ему в глаза даже сквозь защитный барьер очков. Золотые лучи, наплевав на препятствие изстальных решеток, заполнили всю академию, оставляя у Хоки ощущение, что он утонул в солнечной ванне. Зло цыкнув на особо настойчивый луч, резанувший по глазам, Инумута проворчал, что ненавидит солнце, и свернул на другой, менее освещенный путь из школы. К тому времени, как он добрался до цокольного этажа, в школе не осталось ни одного студента: занятия давно кончились, и из звуков остались только легкое дуновение весеннего ветерка и шорох листвы. Погрузившись в столбцы цифр и диаграммы отчетов, он упустил тот момент, когда перед ним выросла знакомая тонкая фигура и остановилась с явным намерением не пропускать дальше. — Оу-оу-оу, — радостно воскликнула Нонон, поигрывая в ладонях дирижерской указкой. Губы ее начинали растягиваться в той же неприятной улыбке, демонстрируя ровный ряд жемчужно-белых зубов. — Кого я вижу! Мистер “я избегаю Нонон две тысячи пятнадцать!” Инумута в ответ молчал. Он осознал, что было чудовищной ошибкой свернуть на более короткий путь — мимо музыкальных и литературных кружков. — Хочешь, — с ядовитой вежливостью предложила она, — я сделаю вид, что тебя не заметила? Поверь, это не будет сложно. Слова резанули глубоко. Чудовищно глубоко. Так глубоко, что достали до открытой раны. От этих слов у него потемнело в глазах. Когда он опомнился, то увидел со стороны себя, больно прижимающего к стене, целующего Нонон с настойчивостью садиста. Внутри Хоки кипела агония: злость смешивалась с обидой. — Заткнись, — отстранившись, процедил он. — Ты, чертова эгоистка, ведешь себя так, словно тебя обделили страхом еще при рождении! Теперь одного взгляда было достаточно, чтобы понять: она была в ярости. Казалось, с переполнявшим ее гневом тяжело было бороться даже телу. Нонон вытерла запястьем губы и подняла на него взгляд, в котором горели самые сильные ненависть и злоба из всех возможных на этой земле. — Да как ты смеешь, — продолжала она. Голос ее дрожал и срывался на крик. — Обезьяний выродок! Ты мне не ровня! Ты и твой жалкий обезьяний страх. И тебе никогда, слышишь, никогда не достичь моего уровня! Инумута не смог сдержать холодной, отталкивающей улыбки. В ней как-то уместились и издевка, и злость, и грусть. Руки его, до того державшие руки Нонон, безжизненно повисли вдоль тела. Он подобрал лэптоп, перехватив поудобнее, и поправил очки, разворачиваясь, чтобы уйти. Первый ли, второй ли — не важно, — каждый раз проигрывать было чудовищно больно. — Однажды, — сказал он, — очень скоро, тебе тоже будет страшно. И тогда тот замок, что ты построила в своей голове, рухнет. И ты очнешься на той же земле, что и я. И тогда — о, тогда — ты придешь ко мне, — он запнулся, подбирая слова. — А пока что я готов подождать. К тому времени, как Нонон была готова продемонстрировать ему пару новых колкостей, что придумала по дороге, Инумута уже исчез в коридоре, оставляя ее один на один с идеями, догадками и залитым солнечными лучами коридором Хонноджи. Джакузуре долго задумчиво смотрела ему вслед. С естественностью вращающихся вокруг Солнца планет все шло согласно великому плану Кирюин Сацки. Матои Рюко становилась сильнее, побеждая элитную четверку одного за другим. И, не успев заметить, они все проиграли. Никто не был готов признаться, но первое в жизни поражение вселяло гораздо больший страх и ужас, чем могло бы показаться вначале. С каждым поражением Матои Рюко становилась сильнее, опаснее, злее. Как разбуженный зверь. Каждая ее атака была мощнее и уверенней предыдущей. Записанная Инумутой информация о каждом бое производила впечатление даже после непервого просмотра. Эта девушка была по-настоящему опасна и сильна. И надо было быть абсолютным глупцом, чтобы это не почувствовать. Огромное лезвие ее ножниц могло бы легко стать его ночным кошмаром на долгие месяцы, если бы Инумуте когда-нибудь снились кошмары. Сам Инумута не сильно переживал за поражение. Ему были индифферентны проигрыши и выигрыши, когда в основе всего лежала дата и сбор данных. Миром Хоки правила информация, а не глупые рыцарские кодексы. И эту самую информацию Иори сейчас очень ждал. Естественно предположить, что не было ничего важнее, чем проверить, прямо здесь и сейчас, цела ли эта самая информация. Поэтому, несмотря на тот факт, что уже давно перевалило за полночь, пальцы продолжали быстро бегать по клавишам, печатая, стирая, копируя и вырезая нужные куски информации, делая расчеты, подправляя старые данные, обновляя базу. Инумута так же умело игнорировал время суток, как общественные взгляды и прочий светский идиотизм. Ему нравилось работать по ночам. Во время такой работы мозг полностью сосредотачивался на задаче, отбрасывая любые сомнения, переживания и прочий моральный бред. Даже о чьей-то смерти можно было забыть на пару минут, пока чертишь график. Когда дверь его спальни хлопнула, на часах было ровно пятнадцать минут четвертого. Она вошла медленно, как будто была не уверена, по правильному ли адресу пришла. Инумута бросил на незваную гостью долгий взгляд. И, явно придя к какому-то выводу, отложил лэптоп в сторону. Спортивная бордовая форма не по размеру мешковато сидела на миниатюрной фигуре, отчего та казалась еще более детской. Длинные рукава мотались, как у пугала, и только длинные розовые ногти кое-как придерживали манжеты. Она была укутана в форму, как в одеяло, но даже закрытая наглухо одежда не скрывала исходивших от нее неуверенности, страха и паники. Джакузурэ Нонон стояла в дверях и молча сверлила его ненавидящим взглядом. Но Инумуту этим было не обмануть. Он медленно встал и прошел к ней через комнату, думая о том, как начать диалог, но безуспешно: ни одна мало-мальски удовлетворительная идея не шла на ум. К счастью, Нонон избавила его от необходимости начинать диалог: — Ничего не говори — отрезала она, и погодя добавила, — не хочу ничего от тебя слышать. Инумута подошел ближе. Теперь между ними едва ли было расстояние ладони. Джакузурэ подняла на него взгляд. Надменное выражение ее лица сейчас было более похоже на защитную реакцию испуганного животного, загнанного в угол. И все же теперь Хока видел собственное отражение в глазах Нонон. И этого было достаточно. Недоверчиво, с опаской, как ребенок, который впервые кладет пальцы на клавиши пианино, он протянул к ней руки и обхватил, прижимая к себе. Нонон молча качнулась вперед и спрятала лицо в складках его одежды. — Страшно, — едва слышно сказала она. От Инумуты не укрылось, как голос ее от этих слов дрогнул. — Мне страшно, черт тебя забери. Хрупкое тело мелко дрожало в его руках. Кожей он почувствовал, как там, где она прижалась лицом стало горячо и мокро. Не зная, что делать, он накрыл ладонью ее затылок и провел по карминовой волне волос. Легкий цветочный запах шампуня и духов ударил в нос, дразня обоняние. Она стояла здесь, реальная и настоящая, и испуганно жалась к нему, как к последнему оплоту. Инумута наклонился вперед, поднимая ее лицо за подбородок. Поцелуй не был сладким. Он отдавал горечью и солью, но по всему телу его от этого простого поцелуя разливались тепло и покой. — Не волнуйся, — сказал он, продолжая крепко ее держать, — быть одного уровня совсем не страшно. Нонон отстранилась, поднимая на него растерянный взгляд. От слез ее глаза были блестящими, и в них отражался он. И чувство, название которому оба они названия дать пока не решались. Но в его собственных, — он точно знал, —было точно такое же.