Там,где ты

ТАМ, ГДЕ ТЫ Еще один рабочий день клонился к закату. В «дамской комнате»  всмотрелась в свое отражение. Вполне симпатичная особа лет… слегка за…. С изюминкой. Вниманием не обижена. Двое даже предлагают руку и сердце в совокупности с кошельком. Один адвокат и один бизнесмен. Лично я склонялась к адвокату. Не только богатый и перспективный, но и с юмором. На улице решила пройтись немного пешком: прогулка мне не повредит. Машина может переночевать на служебной стоянке. Вечерний город суетился в предвкушении выходных. Сквозь бензиновую гарь сладко пахло цветущими садами. И вдруг я поняла, что хочу домой. К папе и маме, как в детстве. Вернуться хоть на день на  видавший виды диванчик. Пусть под окнами цветут абрикосы, а в глубине старого сада синеют фиалки. Пусть меня разбудит мамин голос, созывающий курей на завтрак. Пусть за утренним чаем папа задает мне «умные» вопросы о мировой политике и сердится на мое полнейшее безразличие к проблемам Ирака. Пусть вечером ехидно пищат в кустах комары, и всю ночь скрипит старая береза. Я не была дома так долго, что не хочется считать. Звонок, открытка ко дню рождения. Если вспоминала вовремя. У меня есть почти все, работа, машина, квартира. А по ночам мне снится один и тот же сон: высокая лестница без начала и конца, без  перил и бортиков, и я иду по ней, и мне очень страшно – вдруг упаду в бездну, но еще страшнее повернуть назад. Я просыпаюсь от стука собственного сердца, от острого ощущения - одна. Неважно, лежит в постели со мной еще кто-то или нет. Главное – я одна на той лестнице, ведущей то ли вверх, то ли вниз... Еще не приняв решения, я провела ревизию в своей сумочке: кредитные карточки, мобилка, немного мелочи в кошельке, косметичка. Паспорт, записная книжка-ежедневник. Какая-то женская мелочевка. Можно ехать. На вокзале я довольно быстро нашла нужную электричку и удивилась, что она еще существовала. Вагон был почти пуст: несколько теток, возвращающихся домой после удачной целодневной торговли, да мужичок свернулся калачиком на последней скамейке. Я решила устроиться в этом вагоне. Не будем привередничать: это вам не экспресс Париж-Бордо! Поезд отбивал ленивый ночной ритм по рельсам, городские огни растворялись в весенней ночи. Веселые тетки, наконец, угомонились. Мои глаза непреодолимо закрывались: подремать, что ли, пока доеду до нужной станции? Еще минута – и дрема укутает меня… - Дама позволит составить ей компанию? Я чуть не подпрыгнула от неожиданности. Только что дремавший мужик, не дожидаясь моего приглашения, плюхнулся на сиденье напротив. Мне стало не по себе. Тетки перекусили и теперь недвусмысленно храпели в своем углу, и помощи ждать было неоткуда. Я демонстративно достала из сумочки свой ежедневник и сделала вид, что внимательно изучаю некие записи в абсолютно непригодном для чтения полумраке вагона. Вдруг подействует? Не подействовало. Мужик презрительно фыркнул: Какие мы гордые! Мадам с народом общаться не желают? Однако манера выражаться у нас с потугами на изысканность! Спившийся интеллигент! А вдруг он – серийный убийца? Вон рожа какая – лохматая! Краем глаза я осторожно пыталась рассмотреть приставалу, лихорадочно обдумывала – как же выбраться из этой ситуации? Собственно, рожу мужика рассмотреть не было никакой возможности: совершенно неуместная в разгар весны в прошлом рыжая заячья шапка надвинута до самых глаз, а там, где она заканчивалась – начиналась такая же рыже-пегая борода. Где-то в глубине этой кустистой растительности поблескивали глаза, и мне почему-то показалось, что мужик этот вовсе не был так пьян, как притворялся. Ну и типчик: какой-то блеклый, облезлый, словно присыпанный пылью или песком. А мужик словно читал мои мысли: - Даме не нравится мой парфюм? Извините, «Диор» кончился, пришлось пить одеколон «Гвоздика». Чудный напиток, для крепости добавляем свекольный самогон. Кстати, у меня еще остался глоток, может, угоститесь? – он сделал движение, словно собирался достать что-то из кармана. И чего он ко мне пристал, пьянь подзаборная? Я прикинула, успею ли добраться до спящих теток, если сейчас резко вскочить. Наверное, я слишком откровенно измеряла взглядом траекторию предполагаемого перехода: мужик слегка сполз по скамейке и перегородил мне пути к побегу тощими ногами в засаленных штанах. - Мадам хотят пройти? Мое общество им не нравится? Придется переступать, только один взмах ножкой из-под не совсем длинной юбочки? Задержитесь на моих коленках. И вам хорошо, и мне приятно! Удовольствие обещаю… Это стало последней каплей. Тщательно взлелеянный годами светский лоск слетел с меня, сметенный вихрем ярости, следом унеслись образование и воспитание. Остался только «русский всенародный», которым обменивались в моем далеком провинциальном детстве пьяные мужики у продовольственной лавки в день получки. Я наклонилась к мужику поближе и четко, вразумительно объяснила ему, куда он должен идти немедленно, прихватив всех родственников по материнской линии. Я откинулась на спинку сиденья. Кулаки  сжаты, и мне уже не страшно, я вполне способна сейчас перегрызть ему горло и задушить голыми руками. А мужик просто обалдел. Несколько секунд он рассматривал меня сквозь шерсть на физиономии, затем начал картинно-плавно аплодировать: Браво, дай бумажку, я законспектирую! А поезд уже въезжал на перрон очередной станции. Дверь в тамбур распахнулась и появилась дама в ярком берете и очень нетрезвый дядька: Рудик, так-так-так, ищем его по всему поезду … уже приехали, а он тут баб развлекает, так-так-так… Мой собеседник махнул в их сторону, иду, мол. Он наклонился надо мной, слегка приподнял над  совершенно лысой головой свою псевдозаячью шапку: Молодец, Шкепа, хорошо держишься, железная леди. Привет матушке. Он удалялся, покачиваясь, по вагону. Нелепая сутулая фигура, серая, словно присыпанная пылью… Поезд затормозил, затем снова тронулся, набрал скорость. Я сидела, сжавшись в комок, на своей скамейке. Что-то мокрое ползло по щеке. Капли. Заползают в рот, они даже не соленые, они горькие. Я изо всех сил прижимаю ресницы к щекам, чтобы удержать горькие капли в глубине глаз, но их слишком много, они не только за ресницами, они глубоко в горле, они рвутся на свободу, чтобы превратить весь мой благоустроенный успешный мир в горько-соленое море. Какой он был рыжий и лохматый! Рудик… это, наверное, от слова рудой, рыжий. Рыжий Тимка, лохматый, кудрявый, весь в веснушках. Зеленые колдовские глаза. Крупные губы. Тонкие, совсем нерабочие, руки, длинные пальцы. Я тонула в его глазах, и не хотела выплывать, и хотела сгинуть в них навечно. Он захватывал весь мой рот своими твердыми губами, и это было так мучительно-сладко. Я позволяла его нежным пальцам ласкать меня так, как ему хотелось, и мне было мало, и я бормотала: еще, еще… Он дважды оставался на второй год и в восьмом классе оказался с нами: четырнадцатилетние малолетки и великовозрастный оболтус. Семейка Коржей вообще была притчей во языцех нашего городка: папаша-пьянь и штук пять пацанов разного возраста плюс пару девчонок, и все похожи между собой, как близнецы. Тимка был то ли вторым, то ли третьим из братьев Корж. Он сел за моей спиной и превратил мою жизнь в ад. Рудик дергал меня за волосы, запутывал в них карандаши и веточки. Прятал в моей сумке ужасных жуков-рогачей и воровал мои тетради с задачками. Это Рудик придумал дразнилки: Крыска-Анфиска и Шкепа. Последнее очень легко превращалось в Шкапу. Я скрежетала зубами от ярости и обиды, но поклялась себе, что ни за что не заплачу и не стану жаловаться. Так я ему однажды и сказала, когда уж очень он меня допек. Рудик посмотрел на меня насмешливо с высоты своего роста и презрительно фыркнул: Ну-ну, железная леди, держись! «Железная леди» приклеилась ко мне намертво. Из последних сил я держала круговую оборону от Рудика: чтобы не засунул жабу в парту, не украл тетрадку перед уроком, не отодвинул стул в последнюю минуту, не опрокинул стакан с чаем на меня в столовой… Конечно, я могла нажаловаться отцу: Как директор школы он вмиг расправился бы с Рудиком, но я скорее умерла бы в борьбе с жабами и колючками в косах, чем призналась в своей слабости. А весной его отправили в ПТУ, как и других «неуспевающих». С началом  нового учебного года я некоторое время ощущала пустоту за спиной, но потом привыкла. Мне казалось, что Рудика я забыла напрочь, как и его «происки». Несмотря на тесноту в нашем подросшем до городка поселке, мои дороги с Тимкиными не пересекались. Прошло полтора года. В десятом классе на вечер выпускников я собиралась с особенным волнением: я приняла решение пригласить всеобщего любимца Андрея Зубко на «белый танец». Мне казалось, что я самая отважная, и Андрей непременно оценит такую силу характера. Я почему-то особенно гордилась тем, что я – «железная леди», а не глупая легкомысленная красотка или сентиментальная размазня. Несмотря на снежно-морозный февраль в актовом зале было полным-полно народу. Пожилые седые дяденьки и полные дамы хлопали друг друга по плечам, без конца повторяли: А помнишь? Тут и там слышалось: Надо же, а ты совсем не изменилась! - Эй, Шкепа, потанцуем? – раздался голос. Сердце оборвалось и скатилось вниз, поближе к желудку. Рудик! За тот миг, что я поворачивалась к нему лицом у меня в голове промелькнули картины, одна другой ужаснее: вот он запихивает мне за шиворот нового нарядного платья скользкую жабу, в тщательно уложенные волосы запутывает колючки. И в таком виде я стою посреди зала, и все надо мною смеются. Я обернулась к нему. Этот взрослый парень – Рудик? То бишь, Тимка Корж? Мой мучитель? За прошедшие почти два года он  стал еще выше ростом и шире в плечах. Рыжие лохмы, видимо, по случаю праздника, аккуратно причесаны и лежат красивыми волнами. Из-под темно-зеленого тонкого свитера выглядывает белая рубашка и галстук. Он насмешливо ухмылялся, слегка прищурив левый глаз – как всегда, перед тем, как сделать мне пакость: Что, слабо? Погремим железяками, леди? – Оркестр заиграл вальс. - Боюсь, ноги оттопчешь, или слесарей уже бальным танцам обучают? – даю я ответный залп. - А я ради тебя выучился, - говорит Тимка, и перестает улыбаться. И я, сама не понимая, как, оказываюсь в его руках и мы вылетам куда-то на средину зала. Музыка становится все быстрее, я уже едва успеваю перебирать ногами, но спиной чувствую очень крепкую опору – Тимкины руки. - Когда танцуешь вальс, - говорит Тимка, - надо смотреть партнеру в глаза. Я презрительно фыркаю и поднимаю взгляд. Они совсем близко – его зеленущие глазищи, в их глубине скачут веселые чертики. – Я сейчас отпущу руки и ты ка-а-ак грохнешься… - шепчет он и слегка разжимает объятия. Вполне в его стиле: дождаться, когда я не ожидаю подвоха… Сила инерции подхватывает меня, сейчас я только мелькну ногами… Но мужские руки вновь держат меня крепко и надежно, и я лечу над землей в сиянии огней на упругой волне вальса. Оркестр перескакивает с мелодии на мелодию, без пауз и это безумное попурри длится целую вечность… - Ничего, вполне прилично для обычной крыски, - похвалил он меня. Музыка смолкла. Но Тимка почему-то все еще держит меня за руки и смотрит в глаза. Я мысленно готовлюсь изречь какую-нибудь колкость в ответ, но тут рядом появляется учительница младших классов Галина Федоровна. По совместительству – моя мама. Я же – образцовый учительский ребенок! - Корж, - резко произносит Галина Федоровна, - ты что это тут делаешь? Отпусти Риточку немедленно! Мои руки обрели свободу. А мама гневно продолжала: Забирай-ка ты своих дружков и уходи отсюда, тут – школа, тут хулиганам не место! Или думаешь, мы не знаем о твоих «художествах»? Тебя давно милиция отпустила? Тимка говорит спокойно и негромко, слишком спокойно: А может, я тоже хочу придти в родную школу? Попытаться начать новую жизнь? Ведь еще не поздно? Первая учительница Галина Федоровна отворачивается. Ее спина выражает презрение и негодование. - Ха, Рудик, рожей не вышел! – ржет кто-то рядом. А Тимка смотрит мне в глаза. Мне стыдно, очень стыдно. Зачем она так? Она же не злая, моя мама, она своих учеников любит. Всю жизнь с ними… - Рудик, - мычу я,  - ты это, не обижайся на нее. Она… - я не знаю, что еще сказать… - Да пошла ты со своей мамашей, на … вы мне сдались! – Он поворачивается ко мне спиной. Ребята, стоящие рядом, громко смеются… Вечер был испорчен. Тимка с друзьями исчез. Подруги разом все поглупели и несут полную чушь. Мальчишки наши выглядели уже не рыцарями, а петухами-недорослями. Ну, а гости старшего поколения – старикашками, играющими в малолеток. В общем, все не то и не так. Я спустилась в раздевалку, взяла свою шубку. На улице холодно. Темень, даже в домах не светятся окна, спят все уже, что ли? Время-то еще не позднее! - Скрип-скрип, - сказал снег. Кто-то шел следом. Мне стало несколько неприятно. У нас, конечно, городок самый что ни на есть мирный, но все же.. - Рита, погоди… Боже, Рудик! Ну, сейчас он со мной за все рассчитается! А ведь он меня никогда раньше Ритой не называл… Плохо дело… - Рит,, я провожу? А то мало ли кто тут бродит по ночам… Та самая леди в моем теле моментально приготовила все свои железяки: Подумаешь, кто ходит! Тебя первого надо бояться, не зря же в милицию забирали! Он уже топал рядом: Да ну, ерунда, подрались на дискотеке в клубе! А шуму на весь городок: типа пьяная драка… - А ты весь из себя ангел с крылышками. Я, между прочим, отлично помню, какой ты мне террор устраивал… - Дурак был, - перебил меня Рудик, - мне, может, хотелось, чтобы ты на меня внимание обращала… Я думал: ты же кто – директорская дочка, а я - так, минус ноль. Переступишь – не заметишь, а мне хотелось, чтобы заметила. - То-то я замечала: то жабу в сумке, то жука в парте, то муху в компоте! – Вдруг мне стало смешно: И правда, дурак ты, Тимка! Некоторое время мы дружно скрипим по мерзлой дорожке. Наконец, я решилась продолжить болезненную тему сегодняшнего вечера: Тимка, ты на матушку не обижайся. Эти училки – сплошные стереотипы, а матушка не злая, и тебя она, как и всех своих учеников, по-своему любит. Ну, пожалуйста… - добавила я уж совсем жалобно. - Да ладно, - махнул Тимка рукой. – Только все равно, зря она так: хулиган и все такое. Ну, ушел из школы, а что тут такого? Ты же знаешь – для меня все эти физики-геометрии хуже китайских иероглифов, что же мне, до пенсии на второй год оставаться? Или в школу для дебилов идти? А я вот хочу в художественное училище пойти учиться, рисовать. Мне наш мастер, дядя Геша, говорит – у меня способности есть. Только меня весной в армию заберут, - закончил он грустно. Тимка помолчал. Я неловко ступила на снежный бугорок и чуть не упала: но крепкая рука подхватила меня. И уже не отпускала. Тропинка в снегу становилась все уже, и нам приходилось теснее прижиматься друг к другу, и я почему-то было ужасно жарко – от ходьбы, что ли? Мне хотелось, чтобы до моего дома было очень далеко и вот так идти, идти… - Ты вот говоришь, - задумчиво произнес Тимка, – стереотипы. Дядя Геша сказал однажды одну вещь, я просто обалдел! Люди, говорит, они вовсе не такие сахарные, как вас в школе  учат. А некоторые вообще – кроме мата других слов не знают, и руки не каждый день моют. И вообще… Но ты смотри глубже – в хорошем человеке всегда есть свет, такой маленький огонек, как ночной фонарик, вот это и есть – главное, настоящее. А нет такого фонарика – пустышка он, хоть и галстук шелковый, и одеколоном пахнет. И не позволь, чтобы твой фонарик погасили, или сам, не дай Боже… Вот так-то… Мы стояли уже у нашей калитки. Тимка замолчал. Смотрел мне в лицо, и в слабом свете, падающем из окон, его глаза были темными, как ночная вода. - Чего ты уставился? – не выдержала я, - дырку просмотришь! - Крыска-Анфиска, украла ириску, - нараспев протянул Рудик отвратительную дразнилку. - Не смей дразниться! - Разъярилась я, - сам такой! - Крыска-Анфиска, слопала сосиски, - нахально продолжал Рудик. - Ну, ты гад, Рудик, зашипела я, сам ты … Шапокляк! Он легонько потянул меня за шарфик: ближе, ближе: Ах так, ну держись, – прошептал он, - сейчас я тебе покажу, наконец… Тимка не договорил. Пытаясь удержаться на скользком пригорке, я уперлась руками ему в грудь, мы дернулись вместе и рухнули в удачно подвернувшийся сугроб. - Пусти, – я неловко барахталась в сугробе, а этот гад держал меня крепко в охапке и жарко хихикал в самое ухо! И это было щекотно и очень приятно! Его губы слегка касались  моей щеки. Или мне казалось? Тимка смилостивился: Иди, а то заржавеешь, железяка.  – И добавил: Я позвоню. В дом я не вошла – влетела! Мне хотелось прыгать, хохотать, щекотать всех подряд… Я заперлась в своей комнатушке и исполнила победный индейский танец. Счастье распирало меня. Счастье приподнимало меня над землей и кружило в бешеном вальсе. Непонятное, неожиданное, оглушающее. Счастье щекотало горячим дыханием мои уши. У счастья были зеленые глаза и рыжие-рыжие веснушки. И плевать на то, что он старше, что он хронический второгодник и пэтэушник, и что батя его известный поселковый алкаш! У него такие красивые крепкие руки. Он так смешно морщит нос перед тем, как засмеяться! Боже, как же мы могли потерять целых два года?! Мне хочется идти с ним рядом, и чтобы он говорил и говорил… И держал меня за руку… Интересно, его волосы – они мягкие или жесткие? Голова горела, мысли скакали, как бешеные блохи. Я вертелась на постели, и не могла уснуть. А уснуть надо было поскорей, чтобы наступило завтра! Всю ночь мне снились горячие сны, какие не снились еще никогда, даже когда я влюбилась в Андрея. Я просыпалась, и мне было стыдно, потому что я помнила все, до последнего мгновения. Я переворачивала огненную подушку, и снова падала в пропасть сладких томительных грез, и даже во сне краснела от того, что ждало меня  в их глубине… А назавтра он не позвонил… Прошел день, другой, третий… Я перестала есть, не открывала учебники, избегала родителей и с трудом выносила длинный мучительный школьный день. Обзывала себя легковерной дурой, слюнтяйкой и прочими милыми эпитетами. На пятый день я была близка к нервному срыву. Я бы уже давным-давно позвонила ему сама, но у Коржей не было телефона. Телефон в нашем городке был явлением достаточно редким. Я изобразила головную боль и отказалась идти в школу. Лежала в своей комнате, накрывшись с головой, и тупо слушала, как трезвонит телефон: встать сил не было. - Рита, возьми трубку, - крикнула бабушка, - я уже оделась и ухожу к тете Ясе! Я подскочила, как ошпаренная, хлопнула трубкой телефона: Не хочу никого слышать, отстаньте! У меня голова болит! И горло! И живот! И вообще – все! Я снова укуталась с головой: мир сжался до крошечного пространства под одеялом: теплого, душного, безрадостного, как моя жизнь. Я ненавидела Рудика яростно и бесповоротно, я лелеяла эту ненависть, холила ее и взращивала; я придумывала всяческие гнусности, которые я ему устрою, как только встречу. Он сдернул с моей головы одеяло: У вас не заперто, я стучу-стучу, никто не отзывается. Бабуля твоя потопала  в центр. В телефон ты орала, что у тебя все болит… Я уж подумал – сошла железяка с ума. А безумная железяка опасна для общества. - Гад! – завопила я. Заколотила его кулаками в грудь.– Ты сказал – позвонишь! Ненавижу! Убирайся! Убью! - Порву, как Бобик тряпку, - горячим шепотом подвел итог Тимка в самое мое ухо, и закрыл мой орущий рот своими твердыми губами. И я – отличница, учительское дитя, взращенное на примерах трепетных тургеневских барышень и пуританской морали – поняла, что если все не случится сегодня, сейчас, немедленно – я просто умру. Тихо и надежно сойду с ума. Стану камнем, соляным столбом, и чем там еще становились от несчастной любви и неутоленного желания… Я заперла входную дверь изнутри на засов. Я твердо знала, что бабушкин поход к тете Ясе продлится часа два, не меньше, что родители на работе и придут не скоро. Я действовала спокойно, трезво, сознательно. Железная леди. Даже в первой юношеской страсти я оставалась железной леди. Твердо знала, чего хочу, и не хотела больше ждать ни одного дня. Я села ему на колени и наконец-то запустила обе пятерни в его растрепанные рыжие лохмы. И оказалось, что его волосы – мягкие, шелковые и нежные. Как его пальцы – нежные, тонкие, крепкие. Как его губы – упругие, горячие. Как его тело… В тот год весна пришла невероятно рано … От теплого ветра кружилась голова. В глубине старого сада за брошенной усадьбой в траве цвели фиалки, целые поляны фиалок, и нежные лепестки служили нам постелью и покрывалом. Мы жалели лишь о том, что не можем слиться в единое целое, стать одной душой, одним телом. Мы твердо знали, что так еще никто никогда на этой земле не любил и не мог любить. Только нам выпало это удивительное чувство с ароматом фиалок. Мы будем любить друг друга вечно, и никогда не умрем… Мы совсем забыли, что у отличницы, единственной директорской дочки Маргариты Власовой и отпетого городского разгильдяя и двоечника Тимки Коржа дороги в этой жизни разные. И ни о каком слиянии не может быть и речи.. - На тебя равняется вся школа, ты – дочь директора, подумай об отце! – кричала моя мама. – Он второгодник! Третьегодник! Пэтэушник! Бандит! - При чем здесь отец? А Тимка никакой не бандит! И в ПТУ тоже можно учиться! – я пыталась бороться за свою любовь и за доброе имя любимого. - Так скоро станет бандитом. Коржи все пьяницы, и девки ихние – шлюхи поселковые! - Я люблю его! – закричала я, и зачем-то добавила: Он мой мужчина! Мама залепила мне со всего маху по щеке: Я тебе покажу – мужчину! У тебя экзамены на носу! Я не помню, не хочу помнить брани и оскорблений. Не хочу помнить своих слез, родительских криков, слов увещеваний. Отец потрясал дедовским военным ремнем, а мама картинно пила валерьянку из стакана. Они отправили меня к богатой тетке в столицу – на исправление. Мне было шестнадцать лет. И я забыла о том, как пахнут примятые фиалки по весне. Мне понравился запах дорогой парфюмерии, огни большого города, ощущение Я стала мечтать о другой жизни, о том, чтобы вырваться из маленького городка, из  рутины его мелкой повседневности. Пока я отсутствовала, Тимка ушел в армию. Его отправили куда-то далеко, в Среднюю Азию, и я не видела его больше никогда. А горькие капли смывают с моего сердца прошедшие годы…  Я могу признаться хотя бы себе самой, что, ныряя в постели отдаваясь ласкам, я все ждала, когда же мое тело ощутит то незабываемое единственное прикосновение нежных тонких пальцев, которые только одни и сумеют унести меня в мир молодой весны и аромата примятых фиалок? И однажды я открою глаза и увижу над своим лицом рыжие веснушки и зеленый колдовской взгляд, и услышу лукавый шепоток и детскую дразнилку: Еще не поздно найти тот сад. Там лежит в траве толстый ствол старой груши, и за ним легко можно спрятаться, лежа в синей траве…еще не поздно вернуться. И вот я дома. Сижу на нашей старенькой кухоньке. Мама мелкими суетливыми шажочками мельтешит от плиты к столу, приговаривая: Что ж ты не позвонила, не предупредила… Я бы пирожков твоих любимых… Скрюченными подагрой пальцами ставит на стол чашки, варенье. Какая она, оказывается, старенькая! Отец сидит в древнем, еще бабушкином, скрипучем кресле, рассматривает меня поверх очков. И на лице у него умильно-счастливая улыбка: Риточка приехала. Я набираю в грудь побольше воздуха, говорю нарочито небрежно: - Мам, представляешь, я в поезде Тимку Коржа встретила, он так изменился… У тебя нет случайно его нынешнего адреса? Мама охнула и опустилась на стул: Что ты, Маргаритка, этого не может быть. Не могла ты его встретить. - Почему это? - Так ведь он… его…- бормочет мама. - Не вернулся он домой из армии. Какая-то там авария произошла, что ли… Ничего не осталось, -  хмуро бросил отец. – Пару месяцев не дослужил до дембеля. - Нет…я же… - а голос не слушается, не голос – сипение какое-то. Отец шумно высморкался в большой цветастый платок. - Там он, где памятник неизвестному солдату, в конце кладбища. Там много таких ребят, не вернувшихся… Хочешь проведать Тимку, это и есть его последний адрес. Черная плита припорошена пылью… Столбики имен. Провожу пальцем по золотым закорючкам, которые складываются в когда-то самое дорогое на свете имя. В полированном граните отражаются плывущие по небу облака. Скажи, черный камень, кто же был тот человек в поезде? Сон? Видение? Призрак?  Камни не умеют говорить… Сегодня я позволю себе маленькую слабость. Я достану из кладовки старый чемодан. Там на самом дне лежит потертый блокнот, а в нем – выцветшая от времени открытка. Несколько слов слегка размазавшейся шариковой ручкой. «Здесь только песок и серая пыль на всех вещах, ее невозможно стереть, она проникает сквозь стены. Вместо воздуха мы дышим пылью. Все серое от пыли. Даже небо. Но я вернусь к тебе сквозь серое небо и серую землю. Там где ты – там свет, я вижу твой фонарик сквозь пыльную бурю… А ты  - мой видишь?». Тогда, двадцать лет назад, я так и не ответила на это письмо. Некогда было: меня кружила столичная жизнь, пьянили широкие перспективы и манили далекие горизонты. Успех, успех, успех… успеть бы… Я успела, я достигла, я сумела... А, может быть, именно потому мне так везет всю жизнь, что где-то в засыпанном песком далеком прошлом не вернувшийся юный солдат по-прежнему не гасит свой фонарик? Ради меня? Верит и ждет...