Качели

Здания художественной академии и музыкальной консерватории находились в настолько близком соседстве, что у них внутренний дворик и тот был общий: засаженный березами, с маленьким фонтаном и расставленными вокруг него лавочками. На одной из них сейчас как раз сидел Габен, дожидавшийся Гексли с репетиции. Соседство академии и консерватории, насколько он догадывался, не было случайным: хотели, видимо, таким вот образом тонко намекнуть будущим художникам и музыкантам на то, что искусство по своей сути синкретично. Навести их на мысль, что любой правильно подобранный и наложенный цвет может петь в картине своим голосом и что любой звук в симфонии имеет свои оттенки. Позволяй пространство больше - эти любомудры сюда и Дом Литераторов бы впихнули, для полной синкретичности. Худенькая девчонка в расстегнутом до половины и уже не самом новом пальто, присевшая перед Габеном на сухой бортик фонтана и занесшая карандаш над планшетом, замерла: прислушивалась к гудению виолончели (если погода позволяла, музыканты обожали репетировать открыв окна нараспашку). Затея с соседством, по всей видимости, давала свои результаты. Ребята из академии и консерватории много времени проводили вместе; ходили обедать, общались и спорили о прекрасном, дружили, влюблялись, работали над какими-либо совместными проектами, делились вдохновением, а также периодически поворовывали друг у друга идеи и концепты, куда ж без этого. Как ему недавно признался сам Гексли с присущим ему застенчивым лукавством - "Знаешь, откуда честный художник берет свои идеи? Он их ворует!". Помимо дворика, академия и консерватория были также соединены одним общим полукруглым переходом, и от того еще больше походили на сообщающиеся сосуды; флюиды творчества, невидимые, но вполне ощутимые, свободно перетекали в них из одного в другой. Благодаря этому атмосфера вокруг и рядом сохранялась... специфическая, по мнению Габена. От нее ему было не по себе; не совсем натуральным, слишком рукотворным, слишком... искусственным казался в ней мирок, окруженный тремя стенами. Нестареющий, застывший в своей живописности и гармоничности (хотя фасады зданий, честно говоря, давно пора было немного проштукатурить заново, да и карнизы их бы не мешало почистить...). От высокого синего неба веяло запахом краски ляпис-лазури, березовые стволы на ощупь были как алебастровые статуи, да и те же тинькающие синицы, слетавшиеся на пение, напоминали ярко раскрашенные окарины. Гексли с ним, конечно, никогда не соглашался, и не уставал объяснять ему, что атмосфера у них здесь не "специфическая", а "особенная" и что вобрала она в себя все то прекрасное, что есть в душе каждого творческого человека. Если чересчур поддаваться такой, полагал Габен, то однажды можно либо проснуться великим, либо сойти с ума окончательно. Неожиданно весь "искусственный мирок" перед Габеном померк; озорные ладошки, прижавшиеся к его векам, укрыли и украли его у него. - Полигимния, ты?! - наигранно изумленным тоном попытался угадать Габен. - А то! - оценил юмор Гексли, - Полигимния, конечно, кто ж еще. Опершись о спинку лавочки обеими руками, мальчишка запрокинул голову и заголосил нарочито фальшиво и так громко, как только мог: - "Восстаааааните! зовет нас гооооолос ночного страааажа высоко со стеныыыыы!...". Окно, из которого тягуче лилась мелодия виолончели, со стуком захлопнулось, а бедная худенькая художница едва не ухнула в пустой бассейн фонтана, наполненный сейчас только остатками снега, прелыми листьями и березовыми сережками. - Сдурел? - поинтересовался Габен, прянувший на другой конец лавочки, - Или на репетиции не напелся? - Напился, - фыркнул Гексли. - То-то я и слышу. Давненько мы с Горьким твои певческие успехи не обсуждали. - Успеееееехи? - лицо Гексли вытянулось в смешной гримаске, - Как интересно. "Успехи", ну надо же. Я-то думал, этот старый Реприз с тобой может обсуждать только то, как знатно я лажаю на каждом его уроке. Несмотря на то, что Максиму Горькому было всего лишь немного за тридцать, выглядел он и правда старше своих лет, а своему непутевому ученику почему-то и вовсе казался стариком. Ну а за что Гексли прозвал его "Репризом" - за любовь к полосатым рубашками с воротниками, наглухо застегивающимися на две пуговицы, или за то, что Максим Горький заставлял его по нескольку раз перепевать одни и те же неудачные такты,- Габен так и не выяснил. - Ладно-ладно, мелкий, не ерничай, - Габен забрал у него сумку с нотами, - Не все так плохо. Максим Горький видит, что ты стараешься. - Да ладно? - ... стараешься, только, говорит, очень непостоянно. Хвост вылезет - клюв увязнет. Это был уклончивый ответ; на самом деле, Габен слышал от Максима и много чего другого, помимо этого. "Ему нужно больше работать над собой", "Не настолько природа одарила его голосом и тем более слухом, чтобы можно было пускать все на самотек", "Иногда я не понимаю, зачем он ходит на репетиции и чего хочет от меня и вообще от жизни!". Нередко их разговор о Гексли из темы "Как можно так петь" перетекал в тему "Как можно так жить". И если в начале Габен вежливо внимал всему, что говорил Горький, кивая и изредка вставляя какие-нибудь свои незначительные замечания, то в конце не менее вежливо пресекал разговор. Подобных ему преподавателей, которые любили делать вид, будто им больше всех надо, Габен откровенно не понимал. Какое Горькому дело до того, что творится с Гексли вне стен консерватории? Живет, как умеет, не шибко хуже и не шибко лучше других. Какое ему есть дело до всех крайностей, в которые бросает Гексли? На втором этаже ветер носил из окна в окно странные звуки: кто-то тихонько, но пронизывающе попиликивал скрипичным смычком по струнам на высоких нотах; то ли таким образом пытался настроить инструмент, то ли отрабатывал упражнение... Габен ловил чередующиеся, тонко поцарапывающие слух нотки, и ему чудилось, будто это ветер покачивает во дворике невидимые качели. * На самом деле, ничего подобного поблизости, конечно же, не было, да и зачем? А Габен вспомнил, как сам мастерил качели для Гексли: достал подходящую дощечку светлого дерева, обстругал ее как следует, отшлифовал, выпилил по бокам четыре паза, вдел в них крепенькие канаты и подвесил вверх. "Готово, мелкий", - сказал он, когда закончил, и отправил доску в первый пробный полет. Таким по-детски восхищенным взглядом, каким проследил за ней Гексли, впору было бы провожать огромные воздухоплавающие шары, парящие в небе. Или дирижабли. И те, и другие сейчас редко можно увидеть. "Наслаждайся. И на будущее, если еще что-нибудь такое понадобится, проси сразу меня, ладно? Мне не сложно. Не надо стесняться, и застенчиво тянуть свои ручонки к моему рубанку тоже не надо. Все равно ведь не умеешь с ним обращаться. Или у тебя лишних пальцев отросло?". Гексли не волнует, что он не какой-нибудь воздушный акробат - на доске, летающей из стороны в сторону, он вертится и кривляется, как только может: то ноги выше головы задерет, то голову запрокинет так сильно, что длинная челка махнет по земле, и подмигнет ему озорным синим глазом. Габен оборачивается, а его мальчишки уже не оказывается на месте; подогнув ноги под доску, он опирается плечами о канаты и отводит руки назад, изображая крылья, растущие прямо на ветру: "Эй, Габ, смотри как я могуууууууу!... Смотри на меня, смотри!". Гексли не волнует, что он не волшебник и не фокусник. Носки его ботинок едва чиркают по серой, подернутой осенней рябью поверхности воды и увлекают за собой вереницу брызгов. Выглядывает солнце, и между ними вспыхивает и переливается семью цветами радуга, которая выгибается и уходит в небо. Вот уж действительно, на этих качелях он "так стремительно падает вверх"... или как там пелось в любимой гекслевской песне?... Хорошая все-таки штука получилась, думает Габен. В самый раз для Гексли; потому что так ведь этого вечного ребенка и мотает из стороны в сторону, кидает из крайности в крайность, только доска на канатах здесь совсем ни при чем. В жизни это происходит с ним с гораздо бОльшим размахом: от эйфории к отчаянию, от страха к восторгу... Не успевает солнце отблестеть в его глазах, как за спиной уже заволакивает в себя пухлая черно-бурая туча. Не успевают оттаять прядки волос у него на затылке, смерзшиеся в сосульки, как в лицо уже дышит жаркий зной и рука почти дотянулась до цветущих веток... И не успевает у него все более-менее наладиться в жизни, как оно тут же рушится, но при этом рухнуть, опять же, до конца не успевает, и он снова улыбается как ни в чем не бывало, и все у него хорошо и замечательно. Габен стоит в стороне. Габен наблюдает за всем этим. Габен удивляется. Он думает, что, наверное, не смог бы жить вот так, как умудряется жить Гексли - скорее бы свихнулся. И скользить по всей этой дуге ("Это кошмарно - это ужасно - я никчемен - я ни на что не способен - я какой-то недоделок, честное слово - у меня ничего не получится - хотя с другой стороны - не так уж все и безнадежно - и все у меня еще получится, просто не сегодня - и ведь у меня получается - и это здорово - это восхитительно-прекрасно - ура!") он бы тоже долго не проскользил. Но при этом Габен ни во что не вмешивается. Он стоит, наблюдает за этими маятниковыми движениями и пытается понять, что если он сам не смог бы так жить, то Гексли, судя по всему, - не может иначе?... Габен смотрит сквозь мелькание качелей перед глазами и пытается найти хоть какую-то гармонию и ритмичность во всех этих гекслевских метаниях и перепадах. И иногда, - честное слово, иногда он ее даже находит.