Безымянные

У старого чёрного кота никогда не было имени. В общем-то, оно ему и не было нужно – не было никого, кто бы по этому имени его звал. Давно уже вырос он из возраста Пушков и Мурзиков, и поэтому который год не находились хозяева, избавившиеся от повзрослевшего питомца. Он называл себя Одиночкой иногда, когда совсем невмоготу уже было без имени, и то была сущая правда – один, не нужный молоденьким хорошеньким кошечкам и изменчивым надменным людям, он существовал из зимы в зиму, из лета в лето. Старый пустующий дом, в котором он жил, встречал неизменно каждую ночь скрипами половиц и сквозняками из всех щелей, а на языке давно уже поселилось горькое чувство собственной позабытости. Не жил – доживал, и каждая зима грозилась оказаться последней, завьюжить, унести с восточным ветром на восход. Тоску разделял разве что не менее старый пёс, что выл в непогоду от боли в старых костях, и, кажется, искренне верил в то, что есть хозяин. По скромному мнению Одиночки, нельзя было опрометчиво называть хозяином того человека, что приходил раз в месяц, спешно оглаживая лохматые грязные уши и вываливая в проржавевшую миску остатки овсяной утренней каши. Однако кот молчал. Молчал, с той же болью поглядывал на прочную цепь, с какой думал о своей одинокости, и только каждое утро таинственным образом у старой будки появлялась очередная кость. Они жили будто бы в неком странном симбиозе, не трогая друг друга, но и не сближаясь слишком. У пса тоже не было имени – вот, пожалуй, и всё, что знал о нём Одиночка. И этого хватало ему для утреннего поддразнивания, откровенного дневного доставания, вечернего игнорирования и ночного рейда по мусорным бакам. Так, привычка – пояснял себе непонятную жалость свою кот. Всё же у него еды было всегда вдоволь, и, главное, не натирало шею тугое кожаное кольцо ошейника. Одиночке было проще не брать на свою совесть ещё и этой смерти. Потом наступила та шальная весна, когда деревья цвели отчаянно, и пахло чем-то таким в воздухе, а в старом доме и его дворе стало вдвое больше жильцов. Появились они как из воздуха, может, даже из дома одного – не бывает же на свете случайных случайностей, как говорил один какой-то мудрец. Одиночка тихо недоумевал, кому потребовалось выбрасывать двух хорошеньких малышей, для которых ещё была надежда обрести дом и любящих хозяев. Щенок откровенно не интересовал – очередная шавка, которую надо кормить, и к обязанностям своим кот отнёсся на удивление ответственно. Затянулись ночные рейды, а у маленькой деревянной коробки еда появлялась с тем же завидным постоянством, что и у будки. Котёнок был интереснее – с ним можно было говорить о будущем, заниматься чем-нибудь кошачьим, и Одиночка до этого дня и сам не подозревал, как соскучился по обществу себе подобных. Даже пытался оградить непоседливую мелочь – котёнок по имени Гав считался за просто поразительную нелепицу, очаровательную в своей юности и наивности – от вылазок во двор. Не получилось, и Одиночка вроде как лапой махнул – ну уж этот-то справится по-кошачьи с задачей добычи пропитания, но после нескольких голодных просящих взглядов… Ещё раз лапой махнул, было бы только чем ещё махать – и увеличилась продолжительность ночных прогулок между мусорными баками, и выявилась поразительная самоотверженность. Сытым Одиночка бывал уже далеко не всегда, но продолжал с упорством истинного джентльмена своё доброе дело. В первый же день своего пребывания во дворе эта гусеничка кота умудрилась разговорить обычно молчаливого пса, и… ну не сказать, чтобы очень удивился кот, услышав хриплый, полный отчаянья и злобы голос. Только промелькнуло тихое узнавание. Таким же голосом говорил и сам Одиночка. Время шло, и мелочи сдружились, найдя друг в друге что-то радостное и светлое среди мирского хмурого безразличия. Кот отчаянно усмехался в усы, не зная, что и думать об этих наивных козявках. Пёс радовался – наконец-то отпустили его с цепи, но жить продолжал в том же дворе. Не от хорошей жизни, скорее уж по привычке. Удивлялся немного костям у своей будки – хозяин, на которого вешалось подозрение в щедрых дарах, уже выказал свою незаинтересованность в судьбе недавнего питомца. Одиночка любил поддразнивать – хватал кость и улепётывал через двор, пока зазевавшийся, как обычно, пёс моргал печальными карими глазищами. Потом, правда, всегда догонял. А если бы оставался на месте, кот бы, может, хоть ел досыта. Потом пришло осознание, но благодарности Одиночка так и не дождался – вместо неё было глухое непонимание. Кот и сам себя иногда не понимал, только кости продолжал таскать всем жителям двора – никто из них достаточно сам не добывал. Только отмечал с болезненным обострившимся равнодушием – снова взял, шавка тупая, снова не поблагодарил. Вскоре котёнок Гав и Шарик (тот самый смешной щенок) научились главной работе уличных – выпрашиванию, выклянчиванию. Им много чего перепадало, Одиночка даже иногда у них крал, но никогда помногу, и по привычке продолжал таскать кости из мусорных баков малышне. Пёс не пытался – лишь лежал у будки, да глядел глазами пустыми в небо, не понимая смысла этой никчёмной жизни. На кости ему было вроде бы наплевать, но исчезали они исправно и каждый день. Одиночка завидовал аппетиту. Малышня продолжала дружить, и от этой весёлой их возни ледяными тисками сжимало горло, и старый кот задыхался от обиды – он ведь тоже мог бы, если б было кому-нибудь дело, он бы любил до разбитых лампочек и никогда бы не предал, если бы только кому это было нужно… Он пытался учить Гава хоть чему-нибудь уличному ещё, ловле мышей там, или общению с кошками, но мелкий продолжал жить своей жизнью в своём мире, и ничем эти занятия не оборачивались, кроме облизанной луны. Временами Одиночка замечал внизу, под старым дубом, две седые в свете осенней луны тени – пёс наконец взялся за ум, и каким-то своим премудростям тоже учил щенка. Это было к лучшему – не должно сходиться двум разным мирам, да ещё и с такой детской непосредственностью… Быть беде, отдавалось эхом в кончиках ушей. И только изредка кот ловил на себе немые взгляды, полные чего-то, и удивлялся тому, сколько времени уже длится этот вынужденный симбиоз огня и льда. Что-то рождалось в них этакое, привязчивое, ненавязчиво делающее родней… Если кто-то из них срывался на малышню, другой просто молчал, стоя тихо рядом и похлюпывая насквозь промерзающим носом. Такое было, и делалось теплей, и кошки с собаками прекращали скрестись на душе. А потом Одиночка узнал, что у пса есть имя, и это осознание протрясло весь его мирок до корней. Пёс выл его во сне, умоляя кого-то, кто давно остался за бортом жизни (или скорее оставил за ним своего питомца), а у кота каждый миг днём стояло в ушах: «Хозяин, не покидай меня, это же я, твой Тузик, остановись, постой, только не делай… так». И солнце разбивалось на кусочки, и в сердце ворочалось что-то давно позабытое, как медведь, проснувшийся после долгой зимы. И он снова ломался, этот давно уже закостеневший сердцем кот, и снова дрожали кончики ушей – безудержно, безостановочно, в ритме «останься, хозяин». Чёртова память, чёртов Тузик, чёртов несправедливый мир. И совсем не удивило, когда в первый снежный день двое мелких, двое друзей отправились на поиски хозяев. «Пойдём, заведём». Будто это так просто, и кот, криво ухмыльнувшись, взглянул на пса, думая, что они снова остались одни, отбросы общества, терпящие бедствие, тонущие в своём океане слёз каждую ночь. Пёс почти промолчал, а за него всё сказал ветер, этим стоном своим протяжным он вновь провозгласил одиночество. Ночью плохо спалось от волнения, и утром кот побежал рысцой по снегу проверить, как там малыши. Обнаружились они уже с хозяевами, счастливые до неприличия, но снова не удивило, и Одиночка только головой покачал – везёт же симпатичным детёнышам. И вернулся домой, днём притащил кость и бросил её к лапам пса, просто и кратко спросив: - Как давно? Это было так понятно – до мерзкого, до слёз злых на глазах. И Тузика этого дважды предали, и во второй раз он уже никого не звал, не просил остаться – он принял как должное, он знал, как случится. И всё сейчас снова в душе всколыхнулось, штормом, цунами обрушившись на чёрную плешивую голову между ушей. - В детстве, тебе не понять. И Одиночка тихо хихикнул, хотя на душе было просто премерзко, над тем, как могут быть однобоки наземные создания, и какими нелепыми путями сводит жизнь. - Тебя Тузик зовут? Ну, подвинься, даже если осталась нам на этой земле последняя ночь, надо провести с комфортом и уютом, не так ли? А у тебя пристанище хоть и не очень, но ничего, если прижмёмся друг к другу, будет теплее. - Да кто ты такой? – фыркнул пёс, но это больше для порядка было, и даже, может, с ноткой любопытства. Одиночка подумал. Долго, потом ещё раз, и стыдно впервые было назваться тем именем, что придумал себе сам. А имя другое, если по-честному, было, только уж спокойнее раньше было его не вспоминать. Ну а что теперь? Сам разбудил лихо – Тузика, верно, никто уже давно Тузиком не звал. Поэтому воздух в легких вдруг потеплел, и кончики губ тронула робкая кошачья полуулыбка. - А смеяться не будешь? Мой первый хозяин назвал меня Робинзоном. Забавно, не правда ли? *** После такого весёлого диалога проще просто поставить три точки, чем думать о том, что произошло с двумя бездомными старыми созданиями во время на удивление долгой зимы, разве нет? Сейчас мы с Тузиком счастливы, честно вам говорю. Просто уже не здесь. И смысл не в этом, нет, совсем, не нас одних бросили на улице, не мы одни замёрзли той зимой, так и не успев толком насладиться простыми радостями общения. Главное-то то, что перед смертью мы не остались безымянными и смогли нормально согреться впервые за несколько лет. Дружба – это чудо, ну же, ну?