Кленовый сироп

Над аккуратной стопкой румяных блинчиков поднимается пар. Луч тусклого зимнего солнца золотит кленовый сироп в стеклянной вазочке. Мы крепко держимся за руки, улыбаемся друг другу и беспокойно мигающей красной лампочке в углу комнаты. Мило. Сладко. Приторно. Губы сводит от неестественной улыбки, словно прилепившейся к моему лицу за несколько последних дней. Мы с Питом не расстаёмся ни на минуту: гуляем по дистрикту, собираем цветы на Луговине, рисуем, печём хлеб в пекарне… Лишь в опустившихся сумерках расцепляем онемевшие пальцы на крыльце моего дома. Сухое, неживое прикосновение губ – ведь за нами каждую минуту следит камера. А завтра всё по новой. Но сегодня, буквально через час истекают две мучительные недели, которые Капитолий отвёл под ежедневную программу «Неделя с Победителем». Обычно это действительно неделя, но, поскольку в этом году победили двое, вместо семи дней съёмочной группе из столицы приходится провести в Дистрикте-12 четырнадцать. На лице Пита, сидящего напротив меня, я вижу наполовину отрешённое выражение. Он всегда держался перед камерами куда лучше меня, но две недели – слишком долго даже для него. Кажется, он держится из последних сил. Его пальцы едва касаются моей руки, и я не чувствую уже привычного тепла – словно ненавистный красный огонёк высосал из него всю жизнь, всё тепло. Или это сделала я? Но вот камера гаснет, и режиссёр, подгоняя свою команду, подходит к нам для прощания. Возбуждённо размахивая руками, он сетует на то, что приходится так скоро с нами расставаться, выражает надежду на то, что приедет ещё или – о, это было бы изумительно – что ему доведётся снимать нас во время Тура Победителей. Не хочу думать о Туре, который, к моей досаде, неумолимо приближается. Ещё почти две недели притворства, милых поцелуев, которые не оставляют никакого следа в душе, улыбок, от сладости которых сводит скулы. Приторных, как кленовый сироп. Едва дверь за съёмочной группой захлопывается, Пит убирает ладонь с моей руки, а я поднимаюсь со стула. - Я…пойду, - натужно выдавливаю из себя. Кажется, я совсем забыла, как говорить с ним: до приезда капитолийцев мы могли неделю не заговорить, а в последние две недели только мило – по-дурацки – щебетали. - Поешь, Китнисс. Голос Пита пустой, и мне страшно смотреть в его глаза. - Не хочу. - Мне что, выбрасывать?! – повысив голос, он указывает на тарелку с блинами, и я сажусь на место. Избегаю смотреть на него: мне страшно увидеть пустоту во взгляде и искажённые болью черты лица. Болью, которую причиняю ему я. Медленно, нехотя, накладываю себе блинчики, поливаю их сиропом. Золотые капли капают на столешницу, разбрызгивая скудные солнечные лучи. Эти лучи, отражённые в приторно-сладком сиропе, как наши с Питом улыбки – они не могут радовать, не могут согревать. Потому что ненастоящие. Молча жую блины, запивая их уже остывшим чаем, мечтая поскорее убраться из этого холодного дома, от этого холодного парня, которого я совсем не знаю. Пит тоже молчит и даже, кажется, не смотрит на меня, хотя сидит вполоборота. Я хочу заговорить с ним, хоть чем-то нарушить эту давящую, гнетущую тишину, но вместо этого лишь попёрхиваюсь чаем. Ухмыльнувшись, Пит встаёт и подходит ко мне, начинает мерно, осторожно постукивать по моей спине. - Ну как, легче? Киваю, силясь вдохнуть поглубже. В уголках глаз выступили слёзы, и я утираю их рукавом. Выгляжу, должно быть, жалко, но Пита это, кажется, только веселит. - Испачкалась, - он подносит руку к моим губам и стирает золотую сладкую капельку. Его прикосновение рождает улыбку. Настоящую, такую, какой я давно уже не улыбалась никому, а Питу – особенно. Но парень почему-то тут же отдёргивает руку, сжимает пальцы в кулак и хмурится, отстраняясь. И моя мимолётная радость гаснет, как свет в его глазах. Пит отходит и поворачивается ко мне спиной, а я, спешно отставив чашку, подхожу к нему. - Пит… - кладу руку ему на плечо. Во мне рождается жгучее желание обнять его, но я не решаюсь. Для всех в Панеме мы – влюблённые, без пяти минут жених и невеста, и только мы знаем, сколько мы платим за эту ложь. Она стоит нам настоящих прикосновений, искренних улыбок, живых разговоров. Того, без чего мы с Питом очень скоро погибнем, превратившись в восковых кукол. Парень отстраняется, и моя рука безвольно повисает. - Китнисс, нам обоим нужно отдохнуть. Через два дня Тур… - он замолкает, надеясь скрыть промелькнувшую в голосе боль. Безуспешно. - Пит, подожди, - я тяну к нему руки, но он мягко, ласково отводит их, а в следующее мгновение суёт мне в руки охотничью куртку отца. - Тебе нужно в лес, Китнисс. Развейся, отдохни. Наберись сил, прежде, чем… Вздыхает и отводит взгляд. Я знаю, что он думает о Гейле. Я должна сказать что-то, чтобы разубедить его, но язык словно прилип к нёбу. Пит аккуратно берёт меня за руку, открывает входную дверь и тянет на крыльцо, словно опасаясь, что без должного присмотра я никогда не покину его дом. Выйдя на крыльцо, мы оба жмуримся от белого зимнего света, а когда глаза привыкают, различаем съёмочную группу у моих дверей. Режиссёр и зеленоволосый оператор о чём-то болтают с Эффи, но, стоит нам показаться на улице, все взгляды обращаются на нас. После секундного замешательства Пит притягивает меня к себе и коротко целует, а затем едва ощутимо подталкивает в спину. И мне не остаётся ничего, кроме как довольно улыбнуться и зашагать к Луговине. Отойдя на внушительное расстояние, так, чтобы он не увидел, я прижимаю пальцы к губам, стараясь подольше сохранить сладость его поцелуя, отдающего кленовым сиропом.